Из сада прошли мы в парк, где встречается глазам «японский» домик на левой стороне главной аллеи, лишь очень приблизительно и карикатурно отображавший архитектурный стиль этой далекой восточной страны; впрочем, ту это в порядке вещей. Этот огромный парк Сан-Суси, террасами спускающийся к огромному (правда, увы, неработающему) фонтану, особенно мне приглянулся.
Эх, как я пожалел, что рядом нет Наташи! Бросить бы всё и провести с любимой женщиной наедине несколько дней… Но увы, супруга сейчас далеко, в Кенигсберге, ухаживает за отцом и готовится к родам, а мне предстоит уйма важных дел…
Глава 11
На следующий день я получил письмо от Фредерика Сезара Лагарпа. Мой воспитатель уже год как был избран членом Директории Гельветической республики — зависимого от Франции швейцарского государства. Мы давно уже состояли в переписке, но с тех пор, как высокое назначение Лагарпа несколько выровняло наш статус, общение пошло намного интенсивнее и живее. С каждым посланием учителя я видел, как под влиянием обстоятельств улетучивается его республиканский романтизм, а живые примеры политического процесса наполняют старика яростью и желчью. Лагарп уже успел крепко поцапаться со всеми своими коллегами, безуспешно пытаясь вскрыть их интриги и коррупционные интересы. Столкнувшись с реальной политикой, бедняга Фредерик был вынужден крутиться, как уж на сковородке. В республике в это время продолжались волнения — одни кантоны пытались покинуть конфедерацию, в других брали верх якобинцы, третьи вдруг начинали неуместную внешнеполитическую активность, сносясь от с Австрией, то с Пруссией. Иной раз восстания подавлялись силой оружия, что причиняло пацифисту и добряку Лагарпу невыразимые душевные муки. Увы, дела у него шли всё хуже: большинство кантональных советов становился все менее республиканскими и более олигархическимиучреждениями и вставали в оппозицию к Директории. К тому же, Сезару приходилось бороться с хищной Францией, стремившейся полностью поглотить Швейцарию. В прошлом, 1799 году, в целях прекращения несогласий между Советами и Директорией Гельветической республики, а также для умиротворения неспокойных кантонов, Лагарп решил и сосредоточить всю власть в своих руках, став первым консулом республики. Однако план на восстание, запланированное на ночь с 8 на 9 декабря, не удался из-за нерешительности его двух сотоварищей, и теперь положение моего учителя в политической системе Гельветической республики сильно пошатнулось. Со дня на день он ожидал ареста по обвинению в измене и попытке узурпации власти.
В письме Фредерик Сезар поздравлял меня с победами, и предостерегал против «злоупотребления достигнутым положением»
«У вас, Ваше Величество, сейчас может возникнуть искушение снискать лавры Александра Македонского, создав новую великую империю. Но помните — Европа — это не дикая Персия; её правители снискали у своих подданных много более уважения, чем сатрапы, низвергнутые древним героем. Решительное перекраивание сложившихся уже европейских границ приведёт к самым ужасающим последствиям. До меня доходят самые невероятные слухи: о низвержении династии Гогенцоллернов, о разделе Прусского государства на отдельные области, поглощении Восточной Пруссии, о передаче Польше немецких земель. Всё это крайне тревожит и заставляет задуматься о судьбах людей, проживающих на этих землях в столь смутное время. Ужели вы, кого я запомнил исполненным добродетели, станете причиною несчастья столь многих безвинных людей?» И далее — две страницы стенаний и нравоучений. Узнаю старину Сезара…
Взявшись было ему ответить, я, было, начал диктовать секретарю обычный вежливый ответ, состоящий, как обычно бывает, из воды и обтекаемых, как горная форель, фраз, но затем вдруг задумался. Швейцария, нейтральное государство в центре Европы, и мой старый знакомый во главе её правительства… А ведь это своего рода знак, перст судьбы! Швейцария, нейтральная страна, в моем родном мире служила удобной площадкой для международной политики — отчего же в этой реальности должно быть иначе?
От возбуждения я вскочил с кушетки, и, нервно комкая письмо Лагарпа, начал бегать из залы в залу, вызывая недоумённые взгляды Николая Карловича и Карла Фёдоровича, незнакомых еще с такой моей манерой размышлять. Вот что мы устроим! Общегерманский конгресс! Международная конференция в Женеве, где я, собрав представителей немецких земель, определю политическое устройство центральной Европы, а заодно познакомлю (пока только лишь поверхностно, в виде некоего «Окна Овертона») с нашей с Кантом химерою — всемирным государством.
Для этого надо было, во-первых, организовать конгресс, что решил бы судьбу немецкого народа. Европа видела уже уйму такого рода собраний, скажем, проходивший недавно закончившийся Раштаттский конгресс. Но в них всегда участвовали «законные» правители — курфюрсты, князья, представители императоров и королей. Понятно, что с ними я не смогу ничего добиться. Нет, я собирался обратиться напрямую к народу, к городам и общинам по всей Северной Германии. Понятно, «народ» этот весьма условный — в основном богатые помещики и негоцианты, но это всё равно лучше, чем эти мелкие, раздувшиеся от самодовольства князьки.
Через два-три месяца у меня уже будет на руках трактат Канта о Всемирном государстве, где он тщательно, с истинно немецкой педантичностью обоснует мою мысль о разрешении территориальных споров посредством плебисцита. Именно этот принцип территориального размежевания я собирался положить за основу будущих европейских границ, и, в частности, применить его к землям бывшей Пруссии. А раз так, идеи Канта (и мои собственные) уже надо распространять и пропагандировать. И тогда семена упадут на подготовленную почву!
Так-так-так… Первым делом мне, пожалуй, надо написать Лагарпу, попросив выделить площадку и выступить одним из организаторов всего этого дела. Второе — создать Учредительный комитет, который и устроит созыв конгресса. Вот тут бы помог мне Сперанский! И когда уже он приедет? Ну и, в третьих — надо начинать пропагандировать идеи переустройства Германии среди добрых бюргеров. И пожалуй, что именно с этого «в-третьих» и надо начинать!
Забавно, но для пропаганды внутри Германии у меня были вполне пригодные готовые инструменты. Дело в том, что в Российской Империи имелось немало «остзейских немцев» владевших немецким языком как своим родным и вполне принимавшихся в Германии за соотечественников. Более того, множество немцев свободно сновало из Остзейского края в Германию и обратно, в конечном счёте забывая, чьими подданными они изначально являлись. Яркий пример того — мой старый знакомец, Пётр Симон Паллас, родившийся в Пруссии и изъездивший всю Россию, а сейчас бороздивший Тихий Океан. И был одни очень яркий деятель, чрезвычайно известный и в Германии, и в России, давно уже завербованный Антоном Антоновичем Скалоном.
Звали его Август Коцебу.
Родился он в Веймаре, учился в Йенском университете, но вскоре переехал в наш Остзейский край. Здесь он чрезвычайно прославился сочинением пьес, причём слава его далеко опережала и Шиллера, и Гёте. Правда, был у него один недостаток — он занимал консервативные позиции и был противником всяческих народных движений. Но тем важнее было перетянуть его на свою сторону! Если этот тип станет открытым противником моих идей — с ним будет тяжело сладить. Так или иначе, следует или обеспечить его лояльность, или заткнуть ему рот.
Разумеется, большую помощь мне мог бы оказать знаменитый Иоганн Вольфганг фон Гёте. Уже известный на всю Германию своими «страданиями юного Вертера», успевший заслужить титул родоначальника немецкого романтизма, герр Гёте творил сейчас в Веймаре, усиленно работая на главным своим трудом — трагедией «Фауст». Думаю, не случиться ничего плохого, если я отвлеку его напублицистические задачи, благо движения народных масс — это же так романтично!
Там же, в Веймаре, проживал и друживший с Гёте знаменитый драматург Шиллер. Его тоже стоит привлечь к делу: он известен в Германии и умеет писать то, что нравится немцам.
К тому же Шиллеровскому кружку принадлежал ещё один очень известынй в Германии учёный — Вильгельм фон Гумбольт.
Как многие учёные того времени, Гумбольт занимался очень широким кругом вопросов — от философии и политики до языкознания и ботаники. Его Жена, одна из просвещённейших и умнейших женщин своего времени, оказывала мужу посильную помощь в его учёных работах. В общем, эту пару я тоже хочу видеть в Потсдаме!
Таким образом, я решил устроить сборище местных ЛОМов*, как их назвали бы в моём времени, и убедить их выступить с поддержкой моего плана переустройства Германии.
Уже к вечеру было готово письмо к Лагарпу, а также приглашения в Веймар и Йену. Для ускорения прибытия господ писателей я приказал выслать им хороший экипаж и устроить эстафету, разместив свежих запряжных лошадей по маршруту движения. Благодаря этой предосторожности, уже через пять дней потенциальные агенты влияния были доставлены в Потсдам и немедленно получили у меня аудиенцию.
Я принял их в щедро украшенном орнаментами и живописью Концертном зале Сан- Суси — именно здесь когда-то Фридрих Великий устраивал свои концерты, на которых самолично играл на флейте. В вошедших я сразу узнал Шиллера- высокого, прямого как шест господина с орлиным профилем и мечтательными чёрными глазами; а вот Гумбольта и Гёте, довольно невзрачной, ординарной внешности господ, смог отличать лишь после представлений.
Тут же с ходу я попытался завоевать их расположение.
— Счастлив видеть столь выдающихся носителей германского духа в этих великолепных стенах! Господин Шиллер, я ваш поклонник. «Разбойники» диво как хороши! Герр Гёте… Герр Гумбольт… Кстати, а где ваш брат Александр? * Отчего он не приехал?
Вильгельм фон Гумбольт с извиняющимся видом склонил голову.
— Ввиду несчастного стечения обстоятельств мой добрый брат сейчас скитается где-то на побережье Венесуэлы! Он так долго ждал возможности покинуть, наконец, Германию и посетить дальние страны, что не смог справиться с искушением, и, таким образом, не имеет теперь удовольствия лицезреть Ваше Императорское Величество!