— И кто же это?
— О, это знаменитая мадам Жеребцофф, королева салонов Петербурга!
Тут принц округлил глаза, раскрыв беззвучно рот в гримасе выразительного изумления, как это бывает, когда человек впервые видит особу, слава которой уже прогремела повсюду иерихонскими трубами, а он, несчастный червь, лишь теперь удостоился лицезреть эту прямиком сошедшую с Олимпа полубогиню. И, надо признать, у него были на то все основания: не каждый день встретишь вот так вот запросто даму, назначенную послом гигантской и могучей империи!
— Неужели именно она? — пораженно произнёс принц, не отводя от леди лорнета.
— Да, Джорджи, именно так! — с энтузиазмом подтвердил Бо.
— Ну что же, полагаю, генерал Корнуоллис может представить меня ей? — размышляя вслух, с сомнением вымолвил принц.
— Все много проще, мой полноватый друг! Я могу представить тебя! — уверил его Броммел.
— Так что же ты молчал! Немедленно пошли к ней, пока она снова на отправилась с кем-нибудь танцевать!
Друзья подошли ближе. Леди Жеребцофф, слегка улыбнувшись, коротко кивнула лорду Корнуоллису, давая понять, что закончила разговор с ним, и обратила скучающе-доброжелательный взор на Броммела и принца Уэльского.
— Бо, сегодня вы одеты просто сногсшибательно! — с очаровательной хрипотцой в голосе произнесла она. — А кто этот ваш элегантный друг?
— Разрешите представить, мадам: Георг Август Фридерик Брауншвейг-Люнебургский, принц Уэльский, — блестящий кавалер, тонкий знаток искусств, и мой большой друг! — надувшись от гордости, произнёс Бо.
— О, это честь для меня — быть представленной столь высокопоставленной, и одновременно — утонченной особе! — обольстительно улыбнувшись произнесла леди. — И где же вы прятали его от меня? — с деланным упрёком обернулась она к Броммелу и шутливо грозя тому сложенным веером.
— О, горе мне! Я вызвал гнев богини! Спешу удалиться в глушь, пока с неба не обрушился на меня громогласный перун! — комично всполошился Бо и тут же поспешно ретировался, оставив принца и леди наедине.
Дальнейшее Георг Август Фридерик Брауншвейг-Люнебургский помнил как в тумане…
Они разговаривали, танцевали, ели мороженое, снова разговаривали, и снова танцевали… Удивительное дело — о чём бы ни заговорил принц с Ольгой Александровной, всегда они находили общий язык, будто бы были созданы специально друг для друга! Поэмы Джона Мильтона, стихи Кольриджа, философия Сведенборга, гравюры Блейка, сонеты Шекспира, баллады Вордсворта, — обо всем у нее было свое мнение, глубину и оригинальность которого, правду сказать, принц не всегда мог по достоинству оценить; но в этом затруднительном случае Бо Броммел, как опытный суфлёр, всегда подсказывал ему нужную фразу. Сказать, что принц Уэльский был очарован — это не сказать решительно ничего; они полностью сошлись с леди Жеребцофф в восторженной оценке романтизма, только лишь нарождающегося в искусстве, высочайшим образом оценив великолепную «Озёрную школу»; оба чрезвычайно ценили и тонкость Кольриджа, и грубоватую искренность Бёрнса:
— Ах, господа, — покровительственно поглядывая на приятелей, вещала им эта северная Афина, — ваш Бёрнс великолепен! Но нее потому ли он велик, что старые песни его предков жили в устах народа, что ему пели их тогда ещё, когда он был в колыбели; что мальчиком он вырастал среди них и сроднился с высоким совершенством этих образцов, что он нашёл в них ту живую основу, опираясь на которую, мог пойти дальше? И ещё, не потому ли он велик, что его собственные песни тотчас же находили восприимчивые уши среди его народа, что они затем звучали ему навстречу из уст жнецов и вязальщиц снопов, что ими приветствовали его весёлые товарищи в кабачке? Тут уж и впрямь могло что-то получиться. Лишь одного не могу я уразуметь: и как столь талантливый поэт может воспевать такую гадость, как хаггис?
Нередко, однако, они спорили, причём мадам Жеребцова совершенно не стеснялась противоречить своему могущественному собеседнику.
— Вы полагаете, Ваше Высочество, что Вордсворт груб и простонароден? Я е считаю, его «Лирические баллады» божественными! они 'исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина. То же, что Ваше Высочество называет грубостью и отсутствием утонченности, есть лишь освобождение вашего великого литературного языка от обветшалых поэтизмов, Да, он пишет слогом, близким к речи простых людей, и это прекрасно! С воцарением Вордсворта и Кольриджа английская поэзия прочно, двумя ногами стоит на земле!
Принц буквально сошел с ума. Каждый день его экипаж по одному, а то и по несколько раз проезжал теперь мимо окон русского посольства. Принц за большие деньги раздобыл график светских поседений леди Жеребцофф, так что вскоре они уже виделись почти ежедневно; и каждый раз в обществе этой дамы сердце принца, открытое ко всему интеллектуальному и утонченному, буквально трепетало от восторга. Горбоносая Мэри Фицгерберт была отринута и напрочь забыта; ее место прочно заняла пепельноволосая «Диана Севера». С каждой их встречей принц влюблялся все сильнее; но мадам Жеребцофф оставалась недоступна! Они разговаривали об искусстве, о художниках, поэтах, писателях, древней истории, моде, танцах, тканях, даже о столь своеобразном предмете. Как вышивание крестиком, — чем принц был увлечен тайно и страстно; но леди решительно не реагировала на неуклюжие намеки принца.
Принц изнывал, страдая, как молодой олень во время осеннего гона. Не в силах справиться с собою, свои чувства он изливал верному Бо, не скрывая от него решительно ничего.
— Ах, милый мой друг, я просто раздавлен! Я не могу есть, я не могу пить… Недавно мне принесли от портного те самые сиреневые панталоны, что ты мне так настойчиво мне рекомендовал; и что же — я едва на них взглянул! Представляешь? У меня просто нет сил жить, я думаю только о ней, и целый свет мне не мил! Ах, право же, если это и далее будет продолжаться, я соберу свой гардероб и уеду куда-нибудь на Борнео! — стонал принц, совершенно не принимая во внимание, что для перевозки его гардероба на южные острова потребуется не один корабль, а целая экспедиция, финансировании которой парламент скорее всего откажет. К счастью, Бо Броммел был достаточно умен, чтобы воздержаться от острот в адрес страдающего от любви принца; напротив, он состроил понимающую гримасу и с полным сочувствия видом произнёс:
— Ну что сказать тебе, мой друг… Женщинам надобно угождать! Изволь, я могу устроить встречу тет-а-тет, на которой ты сможешь объясниться в своих чувствах и — как знать! — возможно, «Вашему Высочеству» удастся умолить ее сжалится над твоею бедою!
— Неужели ты можешь это устроить, Бо? — с возрождающейся надеждой воскликнул принц.
— Конечно! Ведь мадам — большой ценитель моды и берет у меня консультации по некоторым вопросам! — с простодушным самодовольством заявил Бо, тут же ракетою взмыв в глазах принца на какую-то недосягаемую высоту.
Так или иначе, Бо обещал, и вскоре встреча действительно состоялась…
Глава 14
Жаркими летними днями мы неторопливо ехали вперед, глотая летнюю дорожную пыль. У нас было две четырёхместные кареты, запряженные шестерками лошадей; на каждой остановке мы пересаживались, чтобы обеспечить перемену собеседников, а я и Карл Федорович к тому же периодически ехали верхом. Сперанский и Бонапарт не покидали кареты: оба они, особенно Михаил Михайлович, очень скверно держались в седле.
Дороги в Саксонии оказалось до смешного отвратительными, притом от самого Потсдама до Дрездена нашим глазам не встретилось ни одного приятного вида. Впрочем, селения имели опрятный вид, а земля здесь, кажется, обрабатывалась лучше, нежели в Бранденбурге; да и в целом народ в Саксонии выглядел побогаче, чем во владениях Пруссии.
Большая часть встречавшихся нам по пути карет оказалась почтовыми. С тех пор, как я стал соучредителем общества Меркурий, такой предмет, как почтовые сообщения, интересовал меня особенно остро. Надо отметить, что и в Пруссии и в Саксонии почтовое дело поставлено весьма посредственно; саксонские почтальоны отличаются от прусских только цветом своих кафтанов (на последних синие с красным воротником, а на первых — желтые с голубым); в остальном же, впрочем, они так же жалеют своих лошадей, так же любят пить в корчмах и столь же грубы. Почтовые услуги в обоих государствах чрезвычайно дороги; очевидно, что здесь пропадает огромный рынок, только и ждущий, чтобы его заняли; в нашей дорожной компании это стало предметом оживленного обсуждения, причем Бонапарт высказал на сей счёт несколько очень интересных мыслей.
Наш дорожный разговор вертелся в основном вокруг моего проекта Общегерманского конгресса. Надо сказать, что все мои соратники оценили размах идеи, но выражали те или иные сомнения, чему я был несказанно рад. Да-да, рад! Я был попросту счастлив, когда кто-то из приближенных осмеливался со мною спорить! Ведь в известной мне истории Российской империи все складывалось совершенно по-другому: противоречить императору для чиновника или царедворца было попросту немыслимо… Сколько раз уже я кошмарным сном вспоминал ту историческую сцену перед Аустерлицким боем, когда Кутузов, не смея прямо возражать императору, уже после Военного совета, постановившего одобрить бестолковый план Вейротера, пытался через камердинера (!) донести до монарха всю гибельность предстоящего марша… бррр! С таким уровнем управления можно угробить абсолютно что угодно! Поэтому-то одной из моих задач еще на посту президента Морской коллегии было внушить подчиненным мысль, что цесаревич «любит, когда ему противуречат», и всячески поощрял критическое самостоятельное мышление, а также смелость в высказывании своих мыслей. Надо сказать, впрочем, что подобранные мной люди и сами были не робкого десятка: скажем, тот же Бонапарт никогда не стеснялся говорить то, что думает. И вот теперь они дружно критиковали мои планы на немцев, заходя при этом то с одной, то с другой стороны.
— Александр Павлович, задуманное вами дело, конечно, отменно благородно и велико, — заявил Михаил Михайлович, — но стоит ли так уж облагодетельствовать соседние нации? Так или иначе, а чуждые нам народы — это наши враги, когда лишь потенциальные, а иной раз и действительные! Не бывало случая, чтобы два народа, имеющих розных государей, жили рядом совершенно мирно и не имели споров!