Тут мне стало смешно. Карамзин пришел брать у меня интервью, а сам говорит больше меня!
— Постойте-постойте — прервал я эти неуместные словоизлияния. — Ну, прежде всего, надо понимать, что законы — они не только про то, «как есть», но и про то, «как должно быть». Иной раз законодатель предписывает своему народу совершенно новое поведение, ранее ему не свойственное. Давайте вспомним законы Ликурга, столь восхваляемые древнегреческими мудрецами. Ведь он предписал спартанцам много нового, чего ранее у них не было. Он придумал сисситии, общие обеды. Он придумал железные деньги, неудобные в пользовании, спартанское воспитание, равенство граждан, в том числе и в земельных наделах, свободы, коими пользовались спартанские женщины — да много чего! Тут главное, что эти нововведения вполне соответствовали духу спартанцев и были ими приняты, и долго служили им во благо!
Тут Карамзин буквально взвился соколом, и, похоже, оседлав любимого конька, принялся рубить рукой воздух, с пулеметною скоростью выдавая:
— Нельзя искоренять народный дух! Тот же Пётр Великий не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. Пусть сии обычаи естественно изменяются, но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха самодержавного. Народ в первоначальном завете с венценосцами сказал им: «Блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого», — но не сказал: «противоборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни»!
— Народный дух не так легко «искоренить»! — возразил я. — По крайней мере, Петру этого не удалось совершенно, даже если он ставил себе такую задачу. Не стоит опасаться нза дух народа — надобно сосредоточится на текущей задаче! Если некий инструмент работает у англичан или французов, то надо его заимствовать и пробовать применить у нас; конечно, не факт, что на нашей почве, в наших условиях дело пойдёт, но попытаться стоит! Потому мы пробуем внедрить парламент, по типу английский, а по названию — древнемосковский. У поляков с их сеймом дело не задалось; каково же будет у нас — посмотрим!
Николай Михайлович досадливо сжал узкие губы.
— Ваше Величество, неужели это необходимо? Разве мы не способны сами придумать всё, что нам надо?
— Нет! — отрезал я. — Во-первых, для этого нужна политическая дискуссия, а у нас ее никогда не было. Во-вторых, нельзя ничего просто придумать, — нужно пробовать! Да-да, пробовать, и отвергать всё, что не работает, что не прошло проверку практической деятельностью, воспринимая при этом всё, что окажется правильным. В этом ничего дурного нет. Скажем, такой овощ, как капуста — он ведь из Средиземноморья, хоть нам и кажется, что он совершенно наш. Скажите — отвергните ли вы щи на том основании, что основной их ингредиент имеет латинские корни?
— Но, Ваше Величество, Неужели не очевидна пагубность привнесения в нашу страну чуждых нам установлений? Взять вот хотя бы сделанную Петром и бессмысленную для россиян перемену в воинском чиноначалии: генералы, капитаны, лейтенанты изгнали из нашей рати воевод, сотников, пятидесятников и прочих. С тех самых пор честью и достоинством россиян сделалось подражание!
— Вовсе оно не бессмысленное — возразил я. — Таким образом облегчается взаимодействие с европейскими армиями: когда мы в союзе с ними идём на врага, то всегда знаем, что наш капитан соответствует их капитану, наш полковник — имеет первенство над их подполковником. Это важно в бою, чтобы соблюсти субординацию и единоначалие. От этого могут зависеть жизни тысяч наших подданных. Одно малое несогласие может повлечь воистину страшные последствия! А кроме того, поскольку европейский строй лучше азиатского (что несомненно доказано многочисленными войнами с Турцией, Персией, а сейчас доказывается французами в Египте), то нам понадобились европейские инструкторы для обучения этому строю. Они и привнесли свои звания и обычаи; ничего страшного в этом нет. Ведь, скажем, прозвание «богатырь» тоже не русское, но турецкое, как и звание «атаман» Слово «панцырь» — тоже нерусское, оно из Германии. В таком деле, как военное, нельзя презирать никакие знания, даже чужестранные, ибо очень дорого может обойтись сие пренебрежение. Русские долго терпели поражения от татар, пока не переняли вполне их манеры боя; також и от шведов терпели поражения, пока не овладели европейским оружием и строем.
— Но зачем же брить бороды и заставлять женщин плясать в ассамблеях? — не сдавался Карамзин. — Зачем ломать наши древние обычаи?
— Ну, во-первых, мы и не знаем, наши ли это обычаи. То же ношение бороды — не приняли ли мы его от азиатов? Скажем, византийцы про князя Святослава говорили, что он имел кругом бритое лицо, и только один клок волос на затылке. Может, это наше древнее обличье? А что касаемо женщин — опять же мы не знаем, как женщины вели себя в древности. Возможно, они были посмелее и посвободнее, чем боярыни 15 века, скованные обычаем, выросшим у нас под чуждым татарским влиянием. Ну, то есть вы понимаете, о чём я говорю? Вы берете древнее наше узаконение и объявляете его строго нашим, самородным, а это совсем не так! В самой глубокой древности, как впрочем, и поныне,
Но главное даже не это: царь Пётр, в отличие от вас понимал, что крепкая армия требует и иной промышленности, и иного образования, и совершенно иного государственного устройства. Любое общество, просто для того чтобы выжить, должно уметь меняться, воспринимая опыт иных стран. Посмотрите на Польшу — они совсем немного не сумели вписаться в современный мир, и исчезли. То же мы видим сейчас с осколками великой империи Моголов; Китаем, а не так уж давно это случилось с империями инков и ацтеков. Нет, надо хватать новые знания везде, где только можно дотянуться, и пользоваться ими; иначе нас ждёт судьба ацтеков.
Похоже, Карамзин не совсем понял слово «вписаться», но в целом явно уловил мою мысль.
— Так что ваше поклонение старине — продолжил я — это такая же глупость, как старообрядчество. Вот не всё ли равно Богу, как ему крестятся — двумя перстами или тремя? Это такая ерунда, что даже обсуждать это глупо, а ведь люди на костёр из-за этого шли!
После недолгой дискуссии на религиозные темы Карамзин перешел к самому болезненному для наших дворян вопросу:
— Ваше Величество всемилостливейше освободило крестьян, отняв у господ всю власть над ними, и теперь они вольны жить, где угодно. Хорошо. Но мы повсеместно видим, что сии земледельцы, не имея земли, которая, о чем не может быть и спора, есть собственность дворянская. И выходит, что крестьяне или остаются у помещиков, с условием платить им оброк, обрабатывать господские поля, доставлять хлеб куда надобно, одним словом, работать для них, как и прежде, — или, недовольные условиями, переходят к другому, умереннейшему в требованиях, владельцу. И что же мы видим? Надеясь на естественную любовь человека к родине, господа теперь предписывают им самые тягостные условия! Дотоле щадили они в крестьянах свою собственность, — тогда корыстолюбивые владельцы хотят взять с них все возможное для сил физических: пишут контракт, а как земледельцы не исполнят его, — сразу же тяжбы, вечные тяжбы!
— Они всегда могут уйти! — возразил я. — Теперь крестьянам нет необходимости терпеть произвол!
— Уйти? Прекрасно! — воскликнул Карамзин тоном, не допускавшим и мысли о том, что он действительно одобряет такой шаг. — Да, иныеиз крестьян ныне здесь, а завтра там, — но не потерпит ли казна убытка в сборе подушных денег и других податей? Не останутся ли многие поля не обработанными, многие житницы пустыми? К тому же, ведь давно известно — не вольные земледельцы, а дворяне в наибольшей мере снабжают рынки зерном; что будет теперь без этого источника хлеба?
И Карамзин уставился на меня испытующим взором, уверенный, очевидно, что именно я персонально ответственен за каждый пустой амбар и невозделанное поле.
От этих инфантильных наездов я начал постепенно закипать. Вопросы, какие мне сейчас задавал этот тип, всегда характерны для людей, которые ничего тяжелее гусиного пера не держали в руках. Те, кто когда-то был занять хоть каким-то полезным, производительным делом, прекрасно осведомлены: никогда не бывает так, что всё идет легко и гладко! Когда делаешь реальное дело, постоянно сталкиваешься с разными непредвиденными трудностями, проблемами, косяками; особенно характерно это для тех, кого называют «интеллигенция».
— Да, какие-то поля окажутся невозделанными, а подушные — неуплаченными. И что же? Представляется, это небольшая плата за то, что мою — да что там мою! За то, что вашу, высокоуважаемый Николай Михайлович, драгоценную голову не срубят гильотиной и не начнут таскать ее по улицам на пике! А поля — ну что там, поля, это деложитейское! Мы живём в эпоху перемен, и надобно, чтобы прошло некоторое время, пока люди не научатся разумно действовать в новых условиях. Конечно, крестьянин, отпущенный из крепости, непривычный к воле, поначалу будет тыкаться, как слепой теленок, допуская всяческие промашки. Но он научится, я вас уверяю, непременно научится располагать своею свободой!
Николай Михайлович на моменте про голову на пике несколько стушевался, однако же, скоро оправившись, вновь стал нападать на мои реформы, развернув теперь наступление с другой стороны.
проговорили мы долго, а мне, между тем, уже надо было уже готовиться к заседаниям Конгресса. Карамзин же, судя по всему, не исчерпал еще и половины своих ко мне вопросов. Поэтому я, предвосхищая дальнейшие дискуссии, предложил ему:
— Николай Михайлович, Россия велика, порядка в ней мало, потому можно обсуждать ее беды и неустроения бесконечно! Давайте мы поступим по-иному: вот у вас есть сейчас газета, не помню правда, как ее называют…
— Вестник Европы, — произнёс Николай Михайлович тоном скрытого негодования на всех недотёп, имеющих несчастье не помнить название его изданий — и это, Ваше Величество, не газета, а журнал!