Постепенно удалось протолкнуть создание общегерманского Бундестага, собираемого по куриальной системе, (было запланировано целых 5 курий, в том числе — одна чисто дворянская, ещё две — с образовательным цензом, (в одной требовалось высшее, в другой — среднее образование), курия землевладельцев и курия с денежным цензом). Затем пришло время для перечня общегерманских законов, (то есть определение сферы компетенции Союза) и здесь дела пошли совсем туго.
Делегаты один за другим выступали, произнося пафосные речи о Германии, но чем больше они разглагольствовали, тем выпуклее обозначался тот факт, что немецкий патриотизм для своего деятельного и энергичного проявления нуждается в «посредствующем звене» в виде чувства приверженности к династии. Другими словами, слово «Германия» для тогдашних немцев не значило практически ничего, а вот, скажем, «король Пруссии» или «император Священной Римской Империи» — напротив, были понятны и близки каждому германскому сердцу. Поэтому, несмотря на избрание Президента Союза (им, как я и планировал, стал Вильгельм Гессен-Кассельский), в речах делегатов то и дело проскальзывал недоумённый вопрос: «а кто же будет нашим монархом?»
К счастью, бывший прусский король Фридрих-Вильгельм томился в нашем плену, где от него удалось добиться отречения от трона, причём сделано это было, скажем так, почти добровольно. Немалую роль сыграл тут Антон Антонович Скалон, по завершению этой миссии спешно приехавший в Цюрих. Здесь у него нашлось благодатное поле для деятельности: он наблюдал и за подковёрной борьбой на конгрессе, ежедневно докладывая мне, кто с кем встречался и что обещал, и за событиями в Париже, и, не в последнюю очередь, на поведением дипломатов соседних держав.
Да, ко всему прочему, суровой реальности добавляли интриги соседей. Франция активно угрожала всякими суровыми карами всем, кто вздумает войти в Северогерманский Союз. Забавно, но посланник Директории мосье Лагард вдруг обрядился в тогу защитника прав курфюрстов, при том, что еще год назад Париж и в грош не ставил ни самих немецких князей, ни неприкосновенность границ и суверенитет их недогосударств.
Впрочем, такой топорный подход оказался неэффективен, и мы всей русской миссией недоумевали, почему такой тонкий дипломат и проныра, как Талейран, не смог настропалить своих людей на более дееспособную линию поведения; все понимали, что курфюрсты — «хромые утки» и никто не собирается на них умирать, а следовательно — они обречены пасть в неравной борьбе с подступающими новыми временами.
Совсем другой подход выбрали австрийцы. Хотя Вене происходящее в Цюрихе нравилось еще менее, чем Парижу, делегация императора, возглавляемая старым хитрецом Кобенцлем, попыталась так вывернуть дело, чтобы разом отыграться и выйти в дамки: поняв по ходу обсуждений, что Священную Римскую империю сохранить не удастся, австрийские дипломаты усилено предлагали делегатам конгресса создать единую Германию…. под эгидой Габсбургов! Ну, то есть вместо Северогерманского союза устроить Великогерманский, с австрийским эрцгерцогом во главе. И, надо признать, они в этом начинании весьма преуспели; особенно ловок оказался молодой секретарь канцлера Кобенцля, некто Клеменс фон Меттерних. Многие делегации поддались их щедрым посулам: так, мы едва не потеряли Баден, а Шварцбург-Рудольштадт, Гессен-Нассау и Вальдек оказались за бортом Союза, не говоря уже о Баварии, на которую и так никто не претендовал.
Зато меня порадовал принц де Линь. Напомню, это — очень знатный австрийский князь франко-германских кровей, родом из Брюсселя.
С таким бэкгаундом неудивительно, что он всю жизнь позиционировал себя как космополита, и, надо признать, был в своих убеждениях очень последователен. Я с ним познакомился еще летом 1787 года, когда принц вместе с кортежем Екатерины Великой вернулся из поездки в Тавриду; несмотря на солидный возраст и отросшее брюшко, принц был одним из всадников, гарцевавших вокруг кареты «нашей августейшей бабки», въезжавшей в прочные тёсовые ворота Коломенского. С тех пор принц еще сильнее постарел, обрюзг, и, как ни странно, еще сильнее укрепился в своих антигосударственнических убеждениях. Обычно с возрастом люди становятся более консервативны, убеждаясь в ценности опыта предков, легкомысленно отвергаемого в юности; но с Шарлем-Жозефом такой метаморфозы не произошло, что объяснялось, несомненно, живительной оплеухой от императора Леопольда II, уволившего принца со всех постов в Священной Римской Империи. Поэтому, только заслышав про планы всегерманского конгресса в Швейцарии, принц де Линь тотчас же рванул в Цюрих, где со всем своим нерастраченным пылом бросился поддерживать и идею Северо-Германского союза, и, особенно, трактат о Всемирном государстве, так плотно закружив вокруг старика Канта, что я уже начал было ревновать. Тотчас же дав боевитому принцу аудиенцию, я заручился полной поддержкой де Линя во всех своих начинаниях; правда, реальные его возможности сильно подрывал проклятый денежный вопрос (космополитизм в 18-м столетии, увы, обычно не окупался).
— Ваше Величество! Я счастлив и горд творить историю под вашим началом; но сейчас у меня попросту подрезаны крылья! Нельзя ли выделить мне, на первое время, хотя бы двести тысяч талеров? — без обиняков спросил принц и уставился на меня своими выразительными воловьими глазами.
Прямо скажем, был у меня повод задуматься! Принц де Линь — господин совсем небесталанный; достаточно сказать, что когда-то он был, ни много ни мало, генерал-фельдцейхмейстером Российской Империи! Только вот давать ему деньги зазря мне очень не хотелось, да и обвинения в подкупе депутатов мне были ни к чему — в этом времени решительно никто не умел хранить тайны, и шанс, что газетчики раскопают русское происхождение золота принца, которым он будет подкупать депутатов конгресса, приближался к 100 %.
Какое счастье, что под боком у меня был Михаил Михайлович Сперанский! Этот человек знал, кажется, всё, что происходило в бюрократической сфере Российской Империи в последние двадцать лет; он-то и подсказал мне, что у принца де Линя, оказывается, в Тавриде имеется огромное поместье, подаренное когда-то бабушкой Екатериной. Во времена Крымского вояжа земли в Тавриде раздавались налево и направо; бывало, светлейший князь Потёмкин отдавал гигантские латифундии понравившейся ему даме просто за красивые глаза. Большинство одаряемых (да что там большинство — почти все) в этих поместьях ни разу так и не побывали, и земли стояли «впусте»; а между тем наша активная переселенческая политика на юге требовала всё больше и больше пригодных для пахоты десятин.
— Дорогой Шарль-Жозеф, — обрадовался я — так вот же, решение нашего вопроса! Продайте ваше крымское имение в казну; вам оно всё равно не приносит дохода, а вы получите необходимую сумму для нашего (я сознательно сказал именно так: нашего, отчего де Линь просто расцвёл) проекта!
Так и поступили; быстренько оформили купчую, а деньги взяли из средств саксонской контрибуции. Получив финансирование, (и обещание высоких постов, причём и в уже созданном Северогерманском Союзе, и в только провозглашённом «всемирном государстве» — Союзе Наций) принц увлечённо бросился играть против своей бывшей родины, в значительной степени нивелируя влияние своих австрийских коллег.
Вскоре объединёнными усилиями всех сторон на конгрессе сложилось шаткое равновесие: моё влияние на бывшие прусские провинции, подкрепляемое силами русских штыков и обещаниями скостить часть контрибуции перевешивало и австрийские, и французские усилия по дестабилизации всего этого процесса. Поэтому, несмотря на все трудности, мы смогли добиться и создания единого банка, и общего рынка (конечно, потери от утраты таможенных пошлин пришлось компенсировать), и, самое главное — единой армии. Вооружённые контингенты Пруссии, Саксонии, Мекленбурга и еще 22 княжеств объединились в монолитную военную силу, которую усилиями выздоравливающего генерал-фельдмаршала Суворова предстояло в кратчайшие сроки привести в боеготовое состояние; очень уж сильны были подозрения, что в самое ближайшее время эти силы могут быть востребованы…
Тем временем конкурирующая фирма — Талейран — тоже планировал государственный переворот, остановив свой выбор на генерале Моро. Но тут ему сильно не повезло.
Прежде всего, насколько Жан-Виктор Моро являл собой пример решительности и отваги на полях сражений, настолько же он был робок в политике. Прежде чем дать согласие, генерал долго колебался. Лишь после победы под Гогенлинденом, после которой эрцгерцог Карл увёл свои разбитые войска за Дунай и для французских войск миновала крайняя опасность, Моро с большой неохотой согласился помочь Талейрану спасти Францию от захлестнувшего её хаоса. Но оставалось ещё одно затруднение: Моро всё еще находился при армии и, как главнокомандующий, не мог её пока покинуть. Лишь после перемирия с австрийцами он тронулся в путь, спеша в Париж, но безнадёжно отставая от графика сладкой троицы Сийес — Жубер — Роже-Дюко…
22-го октября заговорщики начали действовать. В этот день Жубер встречался с Баррасом. По конституции III года республики Баррасу оставалось находиться во власти не более года. Разумно отдать бразды правления сейчас и добровольно, получив взамен… Вот об этом предмете и должна состояться беседа. Так думал генерал, входя в дом Барраса.
Поль Баррас, самый влиятельный из пяти директоров — как правило, при разногласиях в Директории его голос оказывался решающим — и старейший из них: это был единственный директор, что остался в правительстве с первых выборов по конституции III года республики. Разумеется. политического чутья этому зубру было не занимать: выслушав неуклюжие намеки Жубера, он лишь усмехнулся и заявил, что черные дни Директории миновали. Победы над Австрией позволили стабилизировать положение, поэтому он, Баррас, не видит необходимость что-либо менять; а уж если перемены неотвратимы, то его опыт и положение дают ему право рассчитывать на особою роль.