— Бежим! — крикнул я, и мы, держась всё также за руки, побежали к возвышавшейся впереди Башне-Руине.
Это громоздкое сооружение возвышается на самом краю парка. Огромная, в двенадцать сажен высотой, нарочито полуразрушенная башня представляет собой зримый символ турецких крепостей, взятых силою русского оружия. Конечно же, здесь никого не оказалось; все придворные, прогуливавшиеся в этом уголке, повели себя много предусмотрительнее нас и, поняв, что скоро придёт гроза, благоразумно покинули аллеи. Лишь мы, увлечённые друг другом, ничего не замечали вокруг…
Задыхаясь от смеха, при первых каплях дождя мы вбежали в венчающую башню беседку; весь огромный парк был виден отсюда. Тёмное небо со стороны Финского залива не оставляло сомнений — сейчас разразится ужасающий ливень! Солнечный свет померк; молнии расчёрчивали небо; Софья вздрагивала от поминутно грохотавших раскатов грома. Ветёр нёс листья и пыль с дорожек, и крупные, тяжелые капли, загнавшие нас сюда, падали на камень башни всё чаще, пока не слились в шумящий поток.
— Ничего, — отдышавшись, промолвила Софи, — с таким ветром, должно, всё пройдёт быстро… Ой!
Тут вдруг сверкнула молния и тотчас же грянул гром! Я выругал себя, что мы забрались на самый верх павильона; тут вовсе ненулевой была возможность удара молнией. Но тут барышня вдруг жалобно вскрикнула и бросилась к моей груди, и я позабыл про молнии. Ударил короткий и яростный летний ливень; водяная пыль, беспрепятственно летевшая вглубь беседки, насквозь вымочила тонкое летнее платье Софи.
— Давай спустимся вниз, — почему-то хриплым голосом предложил я, и потянул её за руку. Мы сошли на круговую лесенку; София дрожала, то ли от холода, то ли от страха. Я обнял её за плечи, положил руку на талию; она хотела было освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный упругий стан; её шелковистые локоны касалась моей щеки; я чувствовал, что пламенею от ощущения её близости….
— Что вы со мною делаете? Боже мой! — произнесла она, нисколько, однако же, не отстраняясь; лишь стыдливый румянец покрыл её лицо.
Всё ещё обнимая её нежно за талию, (Софи вся была смущение и трепет), губы мои коснулись ее нежной щечки, там, где высокая скула соседствует с нежным розовым ушком. Пьянящий аромат её духов, — кажется, их называют «пачули», — вскружил мою голову. Эта девушка — само совершенство!
— Боже, как вы прекрасны, — вырвалось у меня, да так что я не сразу узнал своего голоса: настолько хриплым и взволнованным он оказался.
Она вздрогнула, но ничего не сказала. Усилием воли отстраняясь, я смотрел в полутьме в её сверкающие глаза; это длилось несколько мгновений, но мне они показались бесконечностью. И здесь произошло неожиданное и желанное: вдруг резко вскинув руки, так, что рукава обнажили их почти до плеч, она обвила мою шею руками, и, закрыв глаза, впилась в мои губы страстным глубоким поцелуем. И всё исчезло вокруг, кроме этих губ, кроме сладостного дыхания моей богини, кроме восторга обретённого близкого сердца, волнений и надежд, горным потоком обрушившихся на нас.
Когда мы очнулись, дождь давно прошёл. Держась за руки, ошеломлённые и счастливые, мы пошли в сторону дворца, перепрыгивая по пути через потоки дождевой воды. Воздух пах свежестью, юностью и…надеждой.
Не думал, что это может произойти со мною; казалось, мне действительно снова 16 лет, и одна мысль предстоящей встрече с предметом грез бросает в жар, заставляя кровь приливать к лицу, а сердце биться в висках. Впрочем, нет: во времена юности в моей первой жизни, я не имел ни опыта, ни смелости, ни денег, чтобы толком ухаживать за девушкой; теперь же у меня всего этого было в избытке. Время будто бы остановилось; каждый день, казалось, растягивался бесконечно, — когда мы были рядом, сколько в нём было событий! Никогда ещё не случалось со мною такого, как сейчас: я жил лишь мгновениями, когда мы были с ней вместе, не вспоминая о прошедшем и не делая планов на будущее. Должно быть, именно сейчас я по-настоящему жил, а до того лишь готовился к этой встрече.
До обеда я находился в Адмиралтействе или в ведомстве Новороссийского генерал-губернаторства, тщетно пытаясь сосредоточиться на отчётах, докладах и бумагах. Иногда, отвечая секретарям и столоначальникам, я ловил их удивлённые взгляды, и только тут понимал, что делаю что-то невпопад — мысли мои то и дело уносились далеко-далеко от стапелей Херсона и выжженных солнцем степей Тавриды. Откладывалась моя поездка долгожданная поездка в поднадзорный мне Новороссийский край; хотя я чувствовал, что дела требуют моего там присутствия, нестерпима была одна мысль оставить Софи.
После обеда я как школьник, отбывший скучные уроки, взлетал в седло и скакал к дому камергера Всеволодского. Софи, увидев меня гарцующим под её окнами, тотчас отпрашивалась прогуляться. Бывало, она выезжала в открытом экипаже, и тогда я сопровождал её верхом, как почётный караул; впрочем, чуть отъехав от её дома, тотчас вскакивал внутрь фиакра, оставив коня вестовому или привязав за поводья к экипажу. Тогда мы чинно прогуливались, глазея по сторонам, при снисходительном присутствии кучера, и, всё, что могли себе позволить, — это взяться тихонько за руки.
Но не то было, когда она выезжала верхом. Тут нам уже не грозило никаких нескромных взоров, кроме разве что понимающих грустных глаз наших скакунов. Серая в яблоках лошадка Софи, по кличке Дезире, послушно держалась рядом с моим конём, и мы когда «стремя в стремя», а когда наперегонки носились по окрестностям Петербурга, главным образом возле Чёрной речки, где через сорок с лишним лет неродившийся ещё Пушкин будет стреляться с нерождённым пока Дантесом.
В середине июля камергер Всеволодский с семьёй переехал на дачи возле селения Мурино, стоявшего тогда среди густого карельского бора. Мы с Софи виделись каждый день, совершая прогулки по окрестным лесам и полям, и конечно же, между нами случилось то, что должно было случиться.
Был знойный день конца июля. Наши кони утомились нести нас; сама Софи, сидевшая в седле, как Диана, утомилась от зноя. Мы заехали в этот раз удивительно далеко и привязали коней у небольшого лесного озера; нам надо было их напоить, но делать это сразу после скачки нельзя, лошади должны немного остыть. Я собирал лесную землянику, стыдливо прятавшую бело-розовые ягоды в изумрудной карельской траве, и приносил их Софи; и она ела их прямо с моей ладони, а затем потянулась ко мне, зажмурив глаза. Её губы пахли земляникой…
— Я хочу искупаться, — прошептала она мне на ухо. — Ведь вы не будете подглядывать, не правда ли, — прибавила она голосом нежной доверенности, чекоча мне щёку своим непослушным локоном.
— Положитесь на меня, сударыня, — произнёс я с уверенностью, которой не испытывал.
Софи ушла за небольшой, покрытый камышом мыс, и вскоре я услышал плеск воды. Конечно же, я тоже скинул мундир и с шумом нырнул в тёмные, несмотря на жару, холодные воды озера. Вынырнув наружу, с шумом отфыркиваясь, я не сразу заметил прелестную головку Софи в десяти саженях от себя. Она подколола волосы, чтобы не мочить их, так что на голове её получилось живописное воронье гнездо.
— Там глубоко? — спросила она.
Я опустил ноги и лишь с трудом нащупал дно.
— Мне едва можно достать! — ответил я, и она тут же поплыла ко мне.
— Значит, вам придётся держать меня, ваше высочество! — произнесла она, и её прохладные пальцы коснулись моих плеч.
От неё пахло кувшинками и летом. Прохладные руки обвили мне шею; её лицо, всё в капельках озёрной воды, оказалось вдруг близко-близко со мною, её мягкие губы нежно коснулись моих, её тело прижалось ко мне. Я вынес её из вод озера на руках. Струи воды стекали с наших обнажённых тел, но мы не обращали на это внимания; Софи закрыла глаза, откинувши голову, и я, прижимая к себе её прохладное гибкое тело, на ходу целовал покрытую капельками воды нежную девичью грудь с упругими розовыми сосками. Увидев нас, мой конь тихонько заржал, напоминая, что хочет напиться. Но ему пришлось подождать…
Потом мы лежали рядом, благодарно обнимая друг друга. Софи не стала унижать ни себя, ни меня стонами раскаяния, так часто посещающего после безрассудных поступков и неопытных юных дев, и даже замужних дам: все эти «Ах, я не должна была.… Ах, что вы подумали… вы будете презирать меня…» и прочее в таком духе. Нет, моя девочка была не такая; не будет она выражать недоверие к любимому, которого он ничем не вызвал и совсем не заслуживает. Лишь радость и счастье выражали её глаза: так бескорыстный даритель смотрит на облагодетельствованного; в поцелуях её и объятьях была одна лишь нежность и затаённая светлая грусть. Мы помогли друг другу одеться, напоили, наконец, лошадей, и шагом тронулись в сторону города. Никогда я не чувствовал себя таким счастливым… никогда до и никогда после.
Мы расстались у ворот её дачиглубоким поцелуем.
— Александр Павлович, — не разжимая объятий, прошептала она мне на ухо, — я лишь надеюсь, что меня не постигнет судьба «Бедной Лизы»!
— А где же ваши букетики, сударыня? — попытался я неловко сострить.
Глаза её блеснули озорно в сгущающихся полуночных сумерках; я поцеловал её руку, и тут мы расстались.
— Я приеду завтра в это же время! — обещал я.
— Я буду любить вас всегда! — донеслось до меня в ответ.
На следующий день я был на месте, но Софи не было. Напрасно горячился мой конь, мечтая отправиться в путь рядом с красавицей Дезире; большой деревенский дом стоял безмолвно; не дрогнула ни одна ставня, не шелохнулась ни одна занавеска. Наконец, я постучал в ворота; долго не было мне ответа, наконец, появился заспанный сторож.
— Господа ухали раним утром. Мы всю ночь баулы грузили, господин хороший; по сю пору в сон клонит!
Больше мне ничего не удалось добиться: малый был явно туповат, да к тому же пьян.
В страшной тревоге я вернулся в Петербург, немедленно отправившись к дому камергера Всеволодского, но тот был пуст; спр