Тем вечером я долго принимал горячую ванну. Я поставил на бортик одну ногу, потом вторую и, обмывая станок прямо в той же воде, тщательно их побрил. Потом побрил подмышки. Лезвие скользило по намыленной густой поросли, клочки завитых волос падали в пену. Я вылез, сменил лезвие, опять поставил ногу на бортик ванны и выбрил лобок и мошонку. Я действовал аккуратно, особенно в тех местах, до которых трудно достать, но совершил неловкое движение и порезался, прямо за яичками, там, где кожа наиболее чувствительная. Три капельки крови упали в белую пену. Я протер порез одеколоном, пожгло немного, потом полегчало. На поверхности воды плавали волосы и ошметки крема для бритья. Я обмылся ведром холодной воды, кожа покрылась мурашками, яички сморщились. Выйдя из ванной, я посмотрелся в зеркало, и это ужасающе голое тело показалось мне чужим, оно больше напоминало тело Аполлона с кифарой из Парижского музея, чем мое. Я плотно прижался к зеркалу, закрыл глаза и представил, как медленно, осторожно брею половые органы сестры, придерживаю двумя пальцами складки кожи, чтобы не поранить ее, потом поворачиваю ее задом, наклоняю вперед и сбриваю вьющийся пушок вокруг ануса. Потом Уна терлась щекой о мою голую, побледневшую от холода кожу, щекотала сжавшиеся мальчишеские яички и лизала кончик обрезанного члена, быстро, подразнивая, прикасаясь к нему языком. «Мне даже больше нравилось, когда он был вот таких размеров», – заявила она, смеясь, расставив большой и указательный палец на несколько сантиметров. А я поднял сестру и смотрел на ее выпуклые голые половые губы, выдававшиеся между ног. Длинный рубец, который я по-прежнему видел в воображении, тянулся вниз к влагалищу, но не доходил до него, это было влагалище моей маленькой сестры-близняшки, и я расплакался.
Я лег на кровать, трогал половые органы, по-детски голые, странные на ощупь, повернулся на живот, гладил ягодицы, легонько проводил пальцем по заднему проходу. Я изо всех сил старался вообразить, что это ягодицы моей сестры, мял их, похлопывал. Уна смеялась. Я продолжал, моя ладонь опускалась на упругую задницу со звонкими шлепками. Уна, как и я, зарывшись лицом и грудью в простыни, тряслась от безудержного смеха. Я остановился, когда ягодицы уже побагровели, я не знал, действительно ли они мои, потому что в таком положении невозможно ударить себя сильно, но в той невероятной сцене ягодицы были красными, я видел выступающую между ними бритую вульву, пока еще бело-розовую. И я развернул тело сестры задницей к большому напольному зеркалу и сказал: «Гляди». И она, все еще хохоча, обернулась и перестала смеяться, у нее, как и у меня, перехватило дыхание. Мысли повисли в воздухе, я парил в темном, пустом пространстве, где обитали только наши тела. Медленно протянул к ней руку и сунул указательный палец в щелку, которая приоткрылась, словно не зарубцевавшаяся рана. Потом я скользнул за Уну, но не опустился на четвереньки, а сел на корточки, чтобы смотреть себе между ног и чтобы она могла смотреть. Опершись ладонью на ее беззащитный затылок – она положила голову на постель и разглядывала свою промежность – другой рукой я взял член и вставил его между униных половых губ. В зеркале я ясно видел свой член в детской вульве и внизу запрокинутое унино лицо, налитое кровью, омерзительное. «Прекрати, прекрати, – стонала она, – не надо так делать». Я толкнул Уну вперед, ее тело снова распласталась на кровати под моим, и трахал ее, сцепив пальцы на длинной девичьей шее, душил и сам хрипел, пока кончал. После оторвался от нее и откатился на простыни, а она плакала, словно маленькая девочка: «Нельзя так делать». Тогда я тоже расплакался, дотронулся до ее щеки: «А как можно?» Она тихонько забралась на меня, принялась целовать лицо, глаза, волосы. «Не плачь, не плачь, я покажу тебе», – она успокоилась, я тоже. Она оседлала меня, терлась животом и гладкой вульвой о мой живот, затем выпрямилась и, подняв колени, присела на мои бедра, ее опухшее влагалище, похожее скорее на украшение, прилепленное к телу, накрыло член и начало ерзать по нему, и он распустился и извергнул семя, смешавшееся с влагалищными выделениями. И она, лицом ко мне, обмазала меня слизью и, словно губами, целовала мне вульвой живот. Я встал, схватил Уну сзади за шею, притянул к себе и засунул ей язык в рот, теперь к моему члену прижались ее ягодицы, потом она повалила меня на спину, оперлась мне на грудь, сама направила член и воткнула его в себя. «Вот так, вот так», – повторяла она, закрыв глаза, двигаясь рывками назад, вперед. Я же, в отупении, словно оглушенный, изучал ее, искал прежнее маленькое плоское тело, спрятавшееся под грудями и округлостями бедер. Оргазм, короткий, сухой, почти без спермы, полоснул меня острым ножом. Уна сидела на мне, вульву, распахнутую раковину, продолжал большой прямой шрам, раскроивший живот, и сейчас все это образовывало единую длинную щель, которую мой член вспарывал до пупка.
Снег шел всю ночь. Я кружил по бескрайнему пространству, где властвовала лишь моя мысль, непринужденно творя и уничтожая формы, впрочем, ее свобода постоянно наталкивалась на границы тел – моего, реального, материального, и Униного, воображаемого, а значит, неисчерпаемого, с каждым разом оставлявшего меня более опустошенным в нарастающем лихорадочном возбуждении и отчаянии. Сидя голышом на кровати, я в изнеможении пил водку и курил. И мой взгляд от внешнего, от моих покрасневших колен, длинных, с выпуклыми венами рук, члена, сморщившегося внизу под слегка вздутым брюшком, устремлялся к внутреннему и блуждал по телу спящей на животе Уны. Лицо обращено ко мне, ноги вытянуты, маленькая девочка. Я нежно убрал волосы, обнажил прекрасную, крепкую шею и, как в один из вечеров, мысленно вернулся к задушенной матери, носившей нас в чреве. Я гладил шею сестры и старался серьезно, прилежно вообразить, как я скручиваю шею матери, нет, невозможно, сцена не вырисовывалась, не сохранилось во мне и следа подобной сцены. Напрасно я вглядывался в глубь себя, словно в зеркало, образы упорно не желали появляться в нем, стекло ничего не отражало, даже когда я просовывал руки под волосы сестры и говорил: «О, мои руки на шее сестры. О, мои руки на шее матери». Нет, ничего, ничего не было. Меня била дрожь, я по-собачьи, калачиком, прикорнул в конце кровати. Открыл глаза после долгого отдыха. Уна лежала навзничь, раздвинув ноги, ладонь на животе, вульва напротив моего лица таращилась на меня, следила за мной, как голова медузы Горгоны, как неподвижный циклоп, единственный глаз которого никогда не моргает. Постепенно этот молчаливый взгляд пронял меня до мозга костей, дыхание участилось, я заслонил глаз рукой, чтобы больше его не видеть, но он по-прежнему смотрел на меня и обнажал (хотя я и так уже был голый). Если бы у меня возникла эрекция, подумал я, то вместо заостренной дубинки я бы воспользовался членом и ослепил бы этого Полифема, превращавшего меня в ничтожество. Но член оставался неподвижным, и сам я будто окаменел. Потом я выпростал руку и пырнул этот огромный глаз средним пальцем. Бедра чуть дрогнули, и все. Я его не выколол, наоборот, расковырял, освободив взгляд, скрывавшийся еще глубже. Тогда у меня появилась другая идея, я вытащил палец, подполз ближе и, опершись на предплечья, уперся лбом в вульву, прижался к дыре своим шрамом. Теперь уже я смотрел внутрь, шарил лучом третьего глаза в глубине тела Уны, а луч ее единственного глаза направлялся на меня, и мы таким образом ослепляли друг друга. Не шевелясь, я кончил в мощном взрыве белого света, она кричала: «Что ты делаешь? Что ты делаешь?», а я хохотал во все горло, сперма сильными струями брызгала из члена, я, ликуя, кусал вульву, хотел выхлебать ее, и глаза мои открылись, просветлели и увидели все.
Утром окрестности окутал густой туман. Из спальни я не мог различить ни березовую аллею, ни лес, ни даже край террасы. Я распахнул окно, снова услышал, как капли падают с крыши и далеко в лесу гнусавит сарыч. Я босиком спустился на первый этаж и вышел на террасу. Снег на плиточном полу холодил ноги, от свежего воздуха по коже побежали мурашки, я облокотился о каменные перила. Обернулся: фасад дома, продолжение парапета исчезли, растворились в дымке, у меня было ощущение, что я отделился от мира и плыву. Мое внимание привлекла фигура в заснеженном саду, которую я приметил накануне. Я нагнулся, чтобы лучше рассмотреть, ее наполовину обволакивал туман. Она снова напомнила мне труп, теперь уже труп девушки, повешенной в Харькове, лежавшей на снегу в Профсоюзном саду, грудь которой обглодали собаки. Я дрожал, кожа горела, холод сделал ее чрезвычайно чувствительной, голый бритый член, бодрящий воздух, окружавший меня туман – все это вызывало фантастическое чувство наготы, абсолютной, почти безобразной. Фигура исчезла, наверное, просто какая-то неровность земли, я и думать о ней забыл, прижался к перилам и дал волю рукам. Я едва заметил, как пальцы начали мять член, настолько мало это ощущение отличалось от тех, которые медленно снимали с меня кожу, обдирали мышцы и удаляли кости, оставляя только нечто, не имеющее названия. Оно, отражаясь, доставляло удовольствие самому себе, как идентичному, но в то же время слегка смещенному объекту, не противоположному, а смешавшемуся с противоположностями. Оргазм, как отдача при выстреле, откинул меня назад, я упал на занесенную снегом плитку террасы и лежал, оглушенный, дрожа всем телом. Я как будто различил чей-то силуэт в тумане, женскую фигуру, бродившую возле меня, расслышал крики вдалеке, но, вероятно, это я сам орал, хотя вместе с тем я осознавал, что все происходит в тишине, и ни один звук не сорвался с моих губ, не нарушил спокойствия серого утра. Фигура вышла из тумана и легла рядом со мной. Я на снегу промерз до костей. «Это мы, – шептал я в лабиринт ее маленького, круглого ушка, – это мы». Но фигура молчала, и я понимал, что это не «мы», а я, только я. Я вернулся в дом. Меня трясло, тяжело дыша, я катался по коврам, чтобы вытереться насухо. Потом спустился в погреб. Наугад вытаскивал бутылки вина, дул сверху, чихал от поднимавшихся облаков пыли, читал этикетки. Стылый, сырой запах погреба проникал в ноздри, мне было приятно ощущать подошвами ног ледяной, влажный, почти скользкий земляной пол. Я выбрал бутылку, откупорил ее штопором, висевшим на веревке, и стал пить из горла. Вино текло изо рта на подбородок и на грудь, я снова возбудился. Фигура теперь стояла за стеллажами и тихонько покачивалась, я предложил ей вина, но она не шевельнулась. Я лег на пол, она уселась верхом, и пока она мной пользовалась, продолжал хлебать из бутылки. Я плюнул в фигуру вином, но она не обратила на это внимания и не перестала скакать на мне. Раз от разу мой оргазм был более острым, болезненным, мучительным, отросшие крошечные щетинки раздражали кожу и член, и, когда возбуждение спало, под красной, сморщенной кожей выступили крупные зеленые вены и сетка маленьких фиолетовых. Однако я не унимался, бегал с громким топотом по дому, по спаль