Ангел помещает каплю в материнское лоно, Cвятой, да пребудет Он благословен, запирает за ней двери и засовы. Святой, да пребудет Он благословен, говорит ей: „Ты дойдешь сюда и не дальше“. И ребенок остается во чреве матери девять месяцев. Затем написано: ребенок ест то, что ест его мать, пьет то, что пьет его мать, но не испражняется, потому что, сделай он это, мать его умрет. И далее: и когда наступает момент его появления на свет, предстает пред ним ангел и говорит: „Выходи, пришел момент твоего рождения“. И дух ребенка отвечает: „Я уже говорил тому, кто предо мной, что доволен миром, в котором жил“. Ангел же отвечает ему: „Мир, в который я веду тебя, прекрасен“. И еще: „Помимо воли твоей ты рос в теле матери и помимо воли твоей родился и придешь в мир“. Тогда ребенок принимается плакать. А почему он плачет? Потому что вынужден покинуть мир, в котором жил раньше. И только он выходит, ангел стукает его по носу и гасит свет над его головой, ангел выводит ребенка вопреки его воле, и ребенок забывает все, что видел до того. И, родившись, сразу начинает плакать. Вот что рассказывается об ударе по носу: ангел запечатывает губы ребенка, и эта печать оставляет след. Но забывает ребенок постепенно. Однажды, уже очень давно, я среди ночи застал своего трехлетнего сына у колыбели младшей сестры: „Расскажи мне о Боге, – просил он, – а то я забываю“. Вот почему человеку потом приходится все узнавать о Боге заново по книгам, вот почему люди становятся злыми и убивают друг друга. Но меня ангел вывел и не запечатал губы, как ты уже заметил, поэтому я помню все». – «То есть тебе известно, где тебя похоронят?» – воскликнул я. Он широко улыбнулся: «Именно поэтому я у тебя». – «Это далеко отсюда?» – «Нет, если хочешь, могу показать». Я встал, взял пилотку: «Идем».
Я обратился к Ройтеру с просьбой дать мне в сопровождение фельджандарма; он отослал меня к командиру роты, а тот приказал какому-то ротвахмистру: «Ханнинг! Следуй за гауптштурмфюрером и выполняй все, что он тебе велит». Ханнинг надел каску, перекинул винтовку через плечо; он, наверное, разменял уже пятый десяток; при ходьбе на его узкой груди подпрыгивал большой железный полумесяц. «Нам еще понадобится лопата», – добавил я. На улице я повернулся к старику: «Так куда нам?» – «Туда», – он указал пальцем на Машук, вершину которого окутывали облака, так что казалось, будто гора выплевывает клубы дыма. Мы в сопровождении Ханнинга с лопатой на плече пересекли городские улицы и добрались до самой последней, той, что опоясывает склон; старик двинулся направо, в сторону Провала. Вдоль дороги высились ели, и в одном месте между деревьев петляла тропинка. «Туда», – сказал старик. «Ты и вправду никогда здесь не бывал?» – поинтересовался я. Он лишь пожал плечами. Мы поднимались по крутому серпантину. Старик бодро и уверенно шагал впереди, из-за моей спины слышалось тяжелое, шумное дыхание Ханнинга. Деревья кончились, ветер разогнал облака. Чуть погодя я обернулся. На горизонте четко вырисовывалась Кавказская гряда. Ночной дождь смыл наконец надоевшую летнюю дымку, открыв чистые, величественные горы. «Хватит мечтать», – одернул меня старик. Я очнулся. Мы карабкались по склону еще около получаса. Мое сердце бешено колотилось, мы с Ханнингом еле переводили дух, а старик был свеж, как молодое деревце. В конце концов мы добрались до покрытого травой выступа, расположенного в каких-нибудь ста метрах от вершины. Старик стал у края, глядя вдаль. Пожалуй, именно теперь я впервые увидел Кавказ. Мощная, высокая, чуть наклоненная стена горных вершин тянулась в обе стороны горизонта, и мне чудилось, что, прищурившись, справа можно будет различить уступы, спускающиеся в Черное море, а слева – в Каспийское. Голубые склоны венчали нежно-желтые и алебастровые гребни; на их фоне возвышался белый Эльбрус, похожий на огромную перевернутую чашу молока; над Осетией возвышался Казбек. Это было прекрасно, как музыка Баха. Зачарованный, я не в силах был произнести ни слова. Старик показал рукой на восток: «Там, за Казбеком, Чечня, а за ней Дагестан». – «А где же твоя могила?» Он обвел глазами площадку, сделал несколько шагов, топнул и произнес: «Здесь». Я снова посмотрел на горы: «Неплохо для последнего пристанища, верно?» – сказал я. Старик радостно заулыбался: «Правда?» Я уже стал сомневаться, а не издевается ли он надо мной. «Ты действительно знал?» – «Разумеется!» – оскорбился старик. Но мне почудилось, что он усмехнулся в бороду. «Тогда рой», – распорядился я. «Рой? Да как тебе не стыдно, meirakiske [26]? Ты представляешь, сколько мне лет? Я мог бы быть дедом твоего деда! Я тебя скорее прокляну, чем буду рыть». Я пожал плечами и обратился к Ханнингу, поджидавшему рядом с лопатой наготове. «Ройте, Ханнинг». – «Рыть, гауптштурмфюрер? Что рыть?» – «Могилу, ротвахмистр. Тут». Он мотнул головой: «А старик? Он сам не может?» – «Нет. Давайте, приступайте». Ханнинг положил каску и винтовку на траву и направился к указанному месту. Поплевал на ладони и начал рыть. Старик любовался горами. Я прислушивался к шелесту ветра, смутному шуму города под нами, стуку лопаты, улавливал звук падающих комьев земли и вздохи Ханнинга. Я взглянул на старика: повернувшись лицом к горам и солнцу, он что-то шептал. Я снова перевел взгляд на горы. Бесконечную тонкую игру света, переливы сине-голубых красок, оттенявших склоны, можно было сравнить с длинной музыкальной вариацией, ритм ей сообщали горные пики. Ханнинг расстегнул ворот полевого кителя, снял куртку, работал он методично и уже вырыл яму по колено. Старик весело спросил у меня: «Ну, как продвигается дело?» Ханнинг прервал работу и облокотился на рукоятку. «Недостаточно, гауптштурмфюрер?» – задыхаясь, пробормотал он. Яма казалась достаточно длинной, а вот глубина едва достигала полуметра. «Нормально для тебя?» – спросил я у старика. «Ты шутишь! Ты вздумал похоронить меня, Нахума бен Ибрагима, в могиле, достойной лишь бедняков! Ты же не nepios» [27]. – «Увы, Ханнинг. Придется вам рыть еще». – «Скажите, гауптштурмфюрер, – спросил меня Ханнинг, вновь берясь за дело, – вы с ним на каком языке общаетесь? Ведь это не русский». – «На греческом». – «Так старик что – грек?! Я думал, он еврей». – «Вы ройте, ройте». Он выругался и принялся копать. Минут через двадцать он снова остановился, уже совершенно обессиленный. «Вообще-то, гауптштурмфюрер, нас тут двое, и я не самый молодой». – «Вылезайте и дайте мне лопату». Я тоже снял пилотку и китель и сменил Ханнинга. Надо сказать, в рытье могил я был не силен. Мне понадобилось немало времени, чтобы приноровиться. Старик наклонился ко мне: «Скверно ты справляешься. Сразу видно, что ты проводил жизнь за книгами. У нас даже раввины умеют строить дома. Но парень ты неплохой. Правильно, что я выбрал тебя». Я продолжал копать, землю теперь приходилось выбрасывать довольно высоко, часть ее сыпалась обратно. «Ну, теперь сойдет?» – крикнул я. «Еще немного. Я мечтаю о могиле, удобной, как материнское лоно». – «Ханнинг, – позвал я, – ваш черед». Ханнинг подал мне руку, чтобы я выбрался из ямы, которая была уже по грудь. Пока Ханнинг махал лопатой, я оделся и закурил и снова, как завороженный, уставился на горы. Старик тоже не сводил с них глаз. «Знаешь, я ведь очень горевал, что мне не суждено покоиться в родной долине у Самура, – произнес он. – Но сейчас я оценил мудрость ангела. Здесь прекрасно». – «Да», – согласился я и покосился на винтовку Ханнинга, валявшуюся на траве рядом с каской. Теперь, когда над землей торчала только голова ротвахмистра, старик счел глубину достаточной. Я помог Ханнингу вылезти. «Что дальше?» – полюбопытствовал я. «Ты должен опустить меня в яму. А как же? Ты же не рассчитываешь, что Бог поразит меня молнией?» Я отчеканил: «Ротвахмистр Ханнинг! Наденьте форму и расстреляйте этого человека». Ханнинг побагровел, сплюнул и чертыхнулся. «В чем дело?» – «При всем уважении к вам, гауптштурмфюрер, для выполнения специальных задач мне необходим приказ моего командира». – «Лейтенат Ройтер отдал вас в мое распоряжение». Ханнинг колебался. «Ну, ладно», – выдавил он. Отряхнул брюки, напялил куртку и каску, пристегнул бляху и взял винтовку. Старик, улыбаясь, сидел на краю могилы лицом к горам. Ханнинг вскинул винтовку и прицелился ему в затылок. «Подождите!» Ханнинг опустил винтовку, старик вполоборота повернулся ко мне. «А мою могилу ты тоже видел?» – заторопился я. Он расплылся в улыбке: «Да». У меня перехватило дыхание, я побледнел и почувствовал необычайное смятение. «И где же?» Он усмехнулся: «Этого я тебе не скажу». – «Стреляйте!» – крикнул я Ханнингу. Он поднял ствол и пальнул. Старик моментально упал, словно марионетка, у которой перерезали веревочки. Я приблизился и нагнулся над ямой: он валялся на дне, словно бесформенный мешок, голова на бок, и по-прежнему ухмылялся в бороду, забрызганную кровью; в глазах, смотревших на край могилы, тоже читалась насмешка. Меня передернуло. «Засыпьте яму», – сухо велел я Ханнингу.
У подножия Машука я отослал Ханнинга в АОК, а сам пошел через Академическую галерею в Пушкинские ванны, частично открытые вермахтом для выздоравливающих солдат. Там я скинул одежду и погрузился в горячую, коричневатую сероводородную воду. Ванну я принимал долго, потом растирался под холодным душем. Мои физические и душевные силы полностью восстановились: кожу украшали красные и белые полосы, я ощущал бодрость, легкость. Я вернулся к себе на квартиру и целый час лежал на диване, скрестив ноги, лицом к балконной двери. Потом переоделся и, закурив, спустился в АОК за машиной, зарезервированной еще утром. По пути я любовался вулканами и нежно синеющими склонами Кавказа. При въезде в Кисловодск дорога пересекала Подкумок; внизу крестьяне вброд переправлялись через реку на повозках; последнюю – простую доску, положенную на колеса, – тянул верблюд с толстой шеей и клочковатой шерстью. На город спускались осенние сумерки. Хоенэгг поджидал меня в казино. «Прекрасно выглядите», – воскликнул он. «Я прямо-таки заново родился, а вот день у меня выдался необычный». – «Сейчас вы мне расскажете». На углу стола в ведрах со льдом охлаждалось белое вино из Пфальца. «Вот попросил жену прислать». – «Вы, доктор, маг и чародей». Он откупорил первую бутылку: холодное вино покалывало язык, оставляя приятное фруктовое послевкусие. «Как ваша конференция?» – спросил я. «Очень хорошо. Мы уже разобрали ситуации с холерой, тифом, дизентерией и приступили к обсуждению больного вопроса – обморожений». – «Ну, до этого пока далеко». – «Вот именно – пока. А что у вас?» Я рассказал ему историю о старом горском еврее. «Настоящий мудрец этот Нахум бен Ибрагим. Нам есть чему позавидовать», – заметил Хоенэгг, когда я закончил. «Вы совершенно правы». Наш стол был придвинут к перегородке, за которой располагались отдельные кабинеты; оттуда доносился гул голосов и хохот. Я выпил еще вина. «Тем не менее, – констатировал я, – признаюсь, мне сложно его понять». – «Отчего же, – возразил Хоенэгг, – мне кажется, есть три возможных способа восприятия нашего абсурдного существования. Первый демонстрируют массы, hoi polloi, отказывающиеся замечать, что жизнь всего лишь шутка. Вот они и не иронизируют над ней, а работают, копят, жуют, испражняются, блудят, плодятся, стареют, словно волы в упряжке, и подыхают идиотами. Их большинство. Другие, и я в их числе, отдают себе отчет, что жизнь – фарс, и имеют мужество смеяться над ней, так поступают еще даосы или ваш еврей. Третьи, и это, если я не ошибся в диагнозе, как раз ваш случай, видят, что жизнь – шутка и страдают из-за этого. Я тут наконец прочитал вашего Лермонтова, – и он процитировал по-русски: „а жизнь… такая пустая и глупая шутка“». По-русски я уже понимал и поэтому добавил: «Ему бы следовало еще приписать: грубая». – «Это ему наверняка приходило в голову, но тогда нарушился бы стихотворный размер». – «Эти третьи понимают вашу позицию». – «Да, но принять ее не могут». Голоса за перегородкой зазвучали отчетливо: официантка оставила дверь открытой. Я узнал вульгарные интонации Турека и его дружка Пфейфера. «Баб надо гнать из СС!» – возмущался Турек. «Вот именно! Он должен сидеть в концлагере, а не позорить военный мундир», – вторил Пфейфер. «Да, – вмеша