ину отрубленную шею, а ты смотрел, как потухли его глаза, словно у барана, которому перерезали горло на траве». — «Господа, — произнес я с нажимом, — вы совершенно сумасшедшие». Опять заговорил Клеменс: «Мы не знаем, видели ли близнецы убийство или только то, как ты поднимался по лестнице. Ты бросил тело и топор и, окровавленный, отправился на второй этаж». — «Мы не знаем, почему ты не убил мальчиков, — сказал Везер. — Ты мог легко это сделать, но не сделал. Может, не захотел, а может, и захотел, но поздно, они уже убежали. Или поначалу хотел, а потом передумал. Или ты уже догадался, что они — дети твоей сестры». — «Мы заезжали к ней в Померанию, — проворчал Клеменс. — Нашли письма, документы. Разные интересные вещи и среди прочего — свидетельства о рождении малышей. Впрочем, мы уже знали, кто они». Я истерично хихикнул: «А ведь я там был, сидел в кустах и наблюдал за вами». — «Да, мы это подозревали, — невозмутимо ответил Везер, — но не стали упорствовать, решили, что и так когда-нибудь тебя встретим. И, гляди-ка, вправду встретили». — «Продолжим нашу историю, — предложил Клеменс. — Итак, ты поднялся, залитый кровью. Мать ждала тебя или возле лестницы, или у двери в спальню. Стояла в ночной рубашке, твоя старая мать. Она заговорила, глядя тебе в глаза. Неизвестно, что она тебе сказала. Близнецы все слышали, но они молчат. Наверное, она тебе напомнила, как носила тебя в утробе, потом кормила грудью, как подтирала тебе задницу и мыла, пока твой отец шлялся по бабам, бог весть где. Может, она тебе показала грудь». — «Неправдоподобно, — я сплюнул и горько усмехнулся. — У меня аллергия на ее молоко, она никогда не кормила меня грудью». — «Тем хуже, — Клеменс и глазом не моргнул. — Может, она тебя погладила по подбородку, по щеке, назвала тебя «дитя мое». Но тебя это не растрогало. Ты должен был ей отплатить любовью, но ты ее ненавидел. Ты зажмурился, чтобы не видеть материнскую грудь, схватил мать за шею и задушил». — «Вы — чокнутые! — завопил я. — Несете какую-то околесицу!» — «Ну, уж не совсем, — съязвил Везер, — конечно, мы лишь восстанавливаем события, но они совпадают с фактами». — «Потом ты пошел в туалетную комнату и разделся, — бесстрастно пробасил Клеменс, — кинул вещи в ванну, смысл с себя кровь и ринулся в свою спальню, голышом». — «Тут непонятно, — встрял Везер. — Или ты удовлетворял свои извращенные потребности, или просто уснул. На рассвете ты встал, надел форму и уехал. Ты сел в автобус, потом на поезд, добрался до Парижа, а оттуда до Берлина. Тридцатого апреля ты послал телеграмму сестре. Она поехала в Антиб, похоронила мать и отчима и незамедлительно покинула город, прихватив детей. Возможно, она обо всем догадалась». — «Послушайте, — залепетал я, — вы потеряли рассудок. Судьи говорили, что у вас нет ни одного доказательства. Почему я убил? Какой у меня мотив? Всегда же нужен мотив». — «Мы не знаем, — спокойно ответил Везер. — Но, если откровенно, нам это неважно. Может, ты хотел денег Моро. Или ты психопат, сексуальный маньяк. Не исключено, что ты повредился умом после ранения. Возможно, речь о старой ненависти, которую ты питал к семье, — сколько таких случаев — и решил воспользоваться войной, чтобы по-тихому свести счеты, полагая, что среди такого количества смертей никто не заметит еще две. Или ты просто свихнулся». — «Ну и что вам, наконец, надо?» — опять завопил я. «Мы тебе уже сказали, — прошипел Клеменс, — правосудия». — «Город в огне! — выкрикнул я. — Трибунала больше нет! Все судьи либо мертвы, либо эвакуированы. Как вы будете меня судить?» — «Мы тебя уже осудили, — Везер говорил очень тихо, я слышал, как капает вода. — И признали тебя виновным». — «Вы? — ухмыльнулся я. — Вы ищейки. Вы не имеете права судить». — «Учитывая обстоятельства, — прогремел грубый голос Клеменса, — мы взяли на себя такое право». — «Ну, тогда вы, даже если у вас есть основание, ничуть не лучше меня», — грустно констатировал я.
В тот же момент с Кохштрассе донесся сильный шум. Люди орали и бежали, с громким плеском рассекая воду. Один человек на бегу крикнул нам: «Русские! Русские в туннеле!» — «Черт!» — выругался Клеменс. Они с Везером посветили фонариками в сторону станции. Немецкие солдаты отступали, отстреливаясь наугад. В глубине мелькали огни, вырывавшиеся из жерла автоматов, пули свистели, с треском отскакивали от стен или ударялись о воду с глухим шлепком. Люди вопили, падали, как подкошенные. Клеменс и Везер, не выключая фонарей, неторопливо, без суеты подняли пистолеты и принялись стрелять во врагов. Туннель заполнился криками, выстрелами, плеском воды. Русские напротив отвечали пулеметными очередями. Клеменс и Везер хотели потушить фонарики. И именно в этот момент в короткой вспышке света я увидел, как пуля попала Везеру под подбородок. Везер выпрямился и опрокинулся назад во весь рост, подняв кучу брызг. Клеменс взревел: «Везер! Черт!» Но его фонарик погас. Я, затаив дыхание, нырнул под воду. И, ориентируясь по рельсам, скорее пошел, чем поплыл, к санитарным вагонам. Когда я высунул голову, вокруг меня засвистели пули, пациенты больницы верещали от ужаса. Я различил французскую речь, короткие приказы. «Не стреляйте, ребята!» — заорал я по-французски. Чья-то рука схватила меня за ворот и потащила к платформе, вода текла с меня ручьями. «Земляк?» — насмешливо спросил голос. Я дышал с трудом, кашлял, наглотавшись воды. «Нет, нет, я — немец», — просипел я. Тип выпустил очередь у моего уха, я только успел услышать голос Клеменса: «Ауэ! Подонок! Я тебя достану!» Я взобрался на платформу, расталкивая руками и локтями перепуганных людей, проложил себе дорогу к лестнице и помчался, перепрыгивая через три ступеньки.
На улице ни души, кроме трех эсэсовцев-иностранцев, трусивших с тяжелым пулеметом и панцерфаустами к Циммерштрассе, не обращая внимания ни на меня, ни на прочих штатских, удиравших из метро. Я понесся в противоположную сторону, вверх по Фридрихштрассе, между горящими домами, трупами и покореженными машинами к северу, на Унтер-ден-Линден. Из лопнувшей канализации бил фонтан, орошая тела и обломки. На углу улицы показались два небритых старика, с виду совершенно безучастные к грохоту минометов и тяжелой артиллерии. Один носил повязку слепого, второй служил ему поводырем. «Куда вы идете?» — спросил я, задыхаясь. «Не знаем», — ответил слепой. «А откуда хотя бы?» — «Тоже не знаем». Они сели на ящик между руинами и грудой щебня. Слепой оперся на трость, его попутчик с безумными глазами оглядывался вокруг и теребил за рукав своего друга. Я повернулся к ним спиной и продолжил свой путь. На улице, насколько хватало взгляда, пусто. Передо мной возвышалась контора доктора Мандельброда и герра Леланда. Здание, конечно, задели снаряды, но явных разрушений я не видел. Одна из входных дверей висела на петлях, я вышиб ее ударом плеча и проник в вестибюль, заваленный осколками мрамора и лепнины, отвалившейся от стен. Наверное, здесь стояли лагерем солдаты. Я заметил следы от костра, на котором готовили пищу, пустые консервные банки, почти уже высохшие экскременты. Но теперь в вестибюле никого не было. Я толкнул дверь на запасную лестницу и побежал наверх. Коридор на последнем этаже вел к красивой приемной Мандельброда. Там сидели две амазонки, на диване и в кресле, у одной голова была запрокинута, у другой наклонена набок, глаза широко распахнуты, каждая держала маленький автоматический пистолет с перламутровой рукояткой, тоненькая струйка текла из висков и уголков губ. Третья девушка лежала навзничь поперек двойной двери, обитой тканью. Я оцепенел от ужаса, потом приблизился, наклонился и рассмотрел девушек, не касаясь их. Безупречно одеты, волосы зачесаны назад, на полных губах помада, черная тушь подчеркивает длинные ресницы, обрамлявшие остекленевшие глаза, ноготки на пальчиках, жавших спусковой крючок, аккуратно подстрижены и покрыты лаком. Напрасно я вглядывался в их прекрасные лица, отличить Хильду от Хельги или Эдвиги мне не удавалось, хотя они вовсе не были близнецами. Я перешагнул через распластавшуюся в дверях секретаршу и вошел в кабинет. Еще три мертвые девушки — на ковре и на канапе. Мандельброд и Леланд находились в глубине комнаты у огромного разбитого окна среди гор кожаных чемоданов и сумок. Снаружи за их спинами неистовствовал пожар, но ни Мандельброд, ни Леланд не обращали ни малейшего внимания на клубы дыма, заволакивавшие комнату. Я направился к ним и спросил, кивнув на багаж: «Вы собрались в путешествие?» Мандельброд гладил кошку, примостившуюся у него на коленях, на заплывшем жиром лице мелькнула улыбка. «Совершенно верно, — зазвучал в ответ его чудесный, мелодичный голос. — Хочешь с нами?» Я вслух пересчитал багаж: «Девятнадцать, неплохо. Вы далеко едете?» — «Для начала в Москву, а там посмотрим», — сказал Мандельброд. Леланд в длинном, цвета морской волны плаще сидел на стульчике рядом с Мандельбродом, курил сигарету, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу, и молча буравил меня взглядом. «Понятно. И вы надеетесь все это унести?» — поинтересовался я. «Да, конечно, — опять улыбнулся Мандельброд. — Мы обо всем уже договорились. Ждем, когда за нами придут». — «Русские? Пока квартал еще за нашими, имейте в виду». — «Мы знаем, — Леланд выпустил большое облако дыма. — Большевики сообщили, что непременно будут здесь завтра». — «Очень образованный полковник, — добавил Мандельброд. — Он просил не волноваться, все заботы о нас он берет на себя. Ты должен знать, что работы непочатый край». — «А девушки?» — махнул я рукой в сторону трупов. «Бедняжки не желали ехать с нами. Слишком сильна их любовь к матери-отчизне. Не захотели понять, что существуют еще более важные ценности». — «Фюреру — крышка, — бесстрастно констатировал Леланд. — Но начатая онтологическая война не завершена. Кому, как не Сталину, доводить дело до конца?» — «Когда мы предложили большевикам наши услуги, — зашептал Мандельброд, поглаживая кошку, — они тут же проявили интерес. Они понимают, что после войны им понадобятся такие люди, как мы, они же не могут допустить, чтобы сливки сняли западные державы. Если поедешь с нами, гарантирую, ты получишь отличную должность со всеми привилегиями». — «Ты продолжишь заниматься тем, что хорошо умеешь», — уточнил Леланд. «Вы сумасшедшие! — воскликнул я. — Вы все здесь помешались! Все в этом городе безумны!» Я пятился к двери, мимо застывших в изящных позах девушек. «Кроме меня!» — выкрикнул я, прежде чем выскочить за порог. До меня донеслись слова Леланда: «Если передумаешь, возвращайся!».