Мысль — хрупкая, исполненная надежды,
Как путь света к северу по бескрайнему небосклону,
Плавный, как след улитки,
Как моллюск, ищущий морское дно.
В груди, во рту, в руках
Сердце стучит, стучит,
Мозг вопиет.
ШХЕРЫ ЛАББШЕРЕТ, 16.45
Тени уже заметно удлинились, когда Малер выбрался из своего убежища и побрел обратно к дому. Тело ломило от долгого сидения на камне. Он просидел на берегу намного дольше, чем требовалось, чтобы прийти в себя, — ему хотелось, чтобы Анна почувствовала, каково им будет без него, третьего-лишнего.
На скалистом берегу напротив дома стояли старые вешала для сетей — три столба с поперечными перекладинами с торчащими из них крюками. Под одной из перекладин стояла Анна и, что-то напевая, развешивала одежду Элиаса, выстиранную в море. Вид у нее был вполне умиротворенный, а вовсе не встревоженный, как Малер рассчитывал.
Услышав его шаги, Анна обернулась.
— Привет, — произнесла она. — Ты где был?
Малер неопределенно махнул рукой. Анна наклонила голову и пристально посмотрела ему в лицо.
Как с маленьким ребенком... — подумал Малер, и Анна засмеялась и кивнула. В глазах ее плясали солнечные блики.
— Нашла воду? — спросил Малер.
— Не-а.
— И что, тебя это совсем не беспокоит?
— Ну, вообще-то... — Она пожала плечами, развешивая носки на крюке.
— Что «вообще-то»?
— Я думала, ты привезешь.
— А может, я не хочу?
— Ну, тогда придется тебе научить меня пользоваться мотором.
— Не говори глупостей.
Анна смерила его взглядом, в котором читалось: «Сам не говори глупостей», и он сердито зашагал к дому. Спасательный жилет, обнаружившийся в доме, оказался ему мал — с завязочками на животе Малер смахивал на гигантского младенца. Ничего, обойдется без жилета. Какая теперь разница. Малер заглянул к Элиасу, который лежал на кровати под картинкой с троллями, но заходить не стал. Не захотел. Взяв канистру, он вышел из дома.
— Ну что же, — обратился он к Анне, — я поехал.
Развесив белье, Анна присела, уперев руки в колени.
— Пап, — мягко произнесла она. — Ну перестань.
— Что перестать?
— Просто перестань. Не надо.
Малер прошел мимо дочери и забрался в лодку. Анна добавила:
— Ты там поосторожнее.
— Постараюсь.
Когда звук мотора затих за островами, Анна улеглась на теплые камни, подставляя лицо предзакатному солнцу. Полежав так какое-то время, она принесла из дома Элиаса, завернутого в одеяло, и уложила его рядом с собой.
Затем она перевернулась на бок и, приподнявшись на локте, уставилась в самую середину почерневшего лба сына.
Элиас?
То, что она услышала в ответ, не было словами. Это было даже не ответом, скорее молчаливым подтверждением: я здесь. Раньше Элиас по-настоящему говорил с ней, последний раз — пока она косила траву, а ее отец занимался с ним своими дурацкими упражнениями.
Вытаскивая камень, застрявший в газонокосилке, она вдруг услышала голосок Элиаса:
Мама, иди сюда! Дедушка сердится. Я так не...
Резкий визжащий звук заглушил голос сына. Вбежав в дом, она обнаружила Элиаса лежащим на полу под опрокинутым стулом. Как только она перестала различать голос сына, визг исчез.
Был и другой случай. Дело было ночью. Она тогда проспала всего несколько часов — она и заснула-то скорее от изнеможения. Сложно было заснуть, зная, что Элиас лежит в своей кровати, уставившись в потолок. Стоит ей погрузиться в сон — и ее мальчик останется совсем один.
Анна спала на матрасе возле его кровати, когда ее разбудил голос сына. Вздрогнув, она села и взглянула на Элиаса, лежащего с открытыми глазами.
— Элиас? Ты что-то сказал?
Мама...
— Да?
Я не хочу.
— Что ты не хочешь?
Не хочу быть здесь.
— В этом доме?
Нет. Не хочу быть... здесь.
Больше он не успел ничего сказать — послышался резкий свист, набирающий силу. Прежде чем звук превратился в пронзительный скрежет, Анна почти физически ощутила, как Элиас сжимается, отступает, прячась в своей оболочке, словно бы часть его на время покидала тело, и теперь они снова общались без слов, посредством смутных ощущений.
И еще.
Каждый раз, когда Элиас исчезал, он делал это из страха. Анна это чувствовала. То, чего боялся Элиас, было как-то связано с этим жутким завыванием.
Сейчас, на скалистом берегу, залитом лучами солнца, при одном взгляде на сморщенное личико Элиаса, выглядывающее из-под одеяла, становилось до боли ясно, что тело Элиаса — не более чем оболочка. Высушенная сморщенная кожа, заключающая в себе что-то совсем иное, непознанное. Мальчик по имени Элиас, так любивший нектарины и качаться на качелях, исчез навсегда и больше не вернется. Анна поняла это еще тогда, в спальне Малера.
И все же, все же...
Она ходила, жила. Развешивала белье, напевая песенки, — еще неделю назад это было совершенно немыслимо. Но почему?
Потому что теперь она знала, что смерть — это не конец.
Сколько раз она приходила на кладбище, сидела у его могилы, припадала к земле, что-то нашептывая. Она знала, что тело его находится там, внизу, и в то же время понимала, что он ее не слышит, что от него ничего не осталось, кроме суммы разрозненных фрагментов: качелей, нектаринов, лего, улыбок, надутых губ и «Мамуль, ну еще один поцелуй перед сном». Когда все это исчезнет, останется только память.
Она ошибалась. Как же она ошибалась. Именно поэтому она могла сейчас распевать песенки. Элиас умер. Но не исчез.
Она откинула край одеяла, открывая доступ свежему воздуху. От Элиаса по-прежнему пахло, но не так сильно, как раньше. Такое ощущение, что все, что могло вонять, было уже... переработано организмом.
— Чего же ты так боишься?
Тишина. Анна слегка оттянула пижаму сына, давая телу проветриться. В нос шибанула резкая вонь. Как только вещи высохнут, надо будет его переодеть. Они пролежали на берегу, пока солнце не закатилось за Оландским архипелагом и с моря не повеяло ночной свежестью, и Анна снова перенесла Элиаса в дом.
Постельное белье пахло сыростью, и она развесила его на ветвях ольхи возле дома. Найдя пустую керосиновую лампу, Анна залила в нее керосин — вечером пригодится. Затем она проверила дымоход — разожгла кусок газеты и положила его в печь. Пошел дым, — видимо, забилась труба, а может, какая-то птица свила там гнездо.
Анна сделала себе пару бутербродов с икрой трески, налила стакан теплого молока, вышла на улицу и села на скалистый выступ. Доев бутерброды, она спустилась к воде — ее внимание привлек какой-то серебристый предмет, блестевший в траве.
Сначала она даже не поняла, что это такое. Здоровенный цилиндр в маленьких дырочках: подкинь такую штуку в воздух — вполне сойдет за НЛО. Потом она сообразила, что это барабан от стиральной машины, который приспособили под садок для рыбы.
Она прошлась по берегу, где нашла еще пустой тюбик крема для бритья и пивную банку. Облака начали окрашиваться в розовый цвет. Малеру давно уже было пора возвращаться.
Решив полюбоваться закатом, а заодно посмотреть, не плывет ли отец, Анна поднялась на скалистый холм за домом. Вид здесь был потрясающий. Несмотря на то, что холм возвышался над домом всего на пару-тройку метров, отсюда открывалась панорама на все окрестные шхеры.
Со стороны вечерние облака были похожи на сплошное пуховое одеяло, покрывающее низкие острова, отражаясь в кроваво-красной воде. К востоку островов не было, и море стелилось гладью до самого горизонта. Здесь становилось ясно, почему в свое время люди считали землю плоской, а горизонт — той чертой, за которой начиналась Пустота.
Анна прислушалась, но звука мотора по-прежнему не было слышно.
Сейчас, когда перед ней расстилался весь мир, казалось невероятным, что отец вообще когда-нибудь сможет найти дорогу обратно. Ведь мир был таким огромным.
Что это?
Она прищурилась, вглядываясь в заросли деревьев и кустарника в небольшой лощине на другом конце острова. Ей показалось, что там что-то движется. И точно — кусты зашевелились, и Анна разглядела что-то белое, мелькнувшее в ветвях.
Белое? Какие там у нас бывают белые животные?
Разве что те, что живут в снегах. Ну и кошки еще, конечно. И собаки. Может, кошка? Наверное, забыли или бросили. А может, случайно выпала из лодки и сама добралась до суши.
Анна направилась было к лощине, но передумала.
Это что-то было больше кошки. Скорее уж собака. Собака, упавшая за борт и... потерявшая нюх.
Анна обернулась и быстро зашагала к дому. Остановилась возле двери и еще раз прислушалась. Начало девятого, почему же отец все не едет?
Она вошла в дом, закрыв за собой дверь. Дверь опять открылась. Замка не было. Анна взяла метлу и просунула деревянную палку в ручку двери, уперев один конец в стену. Это, конечно, не замок, но животное не войдет.
Чем больше она об этом думала, тем больше нервничала.
Никакое это не животное.
Это был человек.
Она подошла к двери, снова прислушалась. Тишина. Лишь черный дрозд стрекочет вдали, подражая всем птицам сразу.
Сердце Анны стучало все быстрее и быстрее. Наверное, она просто себя накручивает. Понятное дело — одна с Элиасом, на безлюдном острове, тут кто хочешь задергается. Так уж устроен человек — нам ничего не стоит пройти по узкой планке, пока она лежит на земле, но подвесь ее над десятиметровой пропастью — и страх тут же впивает в нас свои когти. Хотя это та же самая планка.
Наверное, это крыса. Или лебедь.
Лебедь! Точно. Конечно лебедь, устроивший себе гнездо на острове. Лебедь — крупная птица.
Немного успокоившись, Анна пошла к Элиасу. Он лежал, повернув лицо к стене, словно разглядывая троллей на картинке, которая в наступивших сумерках казалась лишь темным прямоугольником на стене. Анна села на край кровати.