Пришла она нынче вечером. Сестра Виржини принесла из лазарета печальную весть: во время капитула скончалась сестра Розамунда. Разумеется, возраст есть возраст, только нашего горя это не умаляло. Тотчас поползли слухи: Розамунду насмерть испугала Нечестивая Монахиня; ее замучил злой дух, тот самый, что унес жизнь матери Марии; старуха покончила с собой; она погибла от холеры, и теперь это все скрывают; она умерла от обильного кровотечения при попустительстве матери Изабеллы.
Я склонялась к последнему: Виржини с первого дня неправильно ухаживала за старухой. Розамунду вырвали из привычной жизни, лишили общения с подругами, вот бедняжка и начала сдавать. Звучит кощунственно, но смерть настигла ее очень не вовремя. Как теперь убедить сестер, что им ничего не грозит? Заразна не смерть, а болезни, — говорила я. Сестре Пьете я набрала снадобий, которые защитят ее тело от порчи; Альфонсине и Маргарите, зачахшим от лечения Виржини, — укрепляющих настоев. После ужина послушницы подходили ко мне за советом. Я просила поститься с крайней осторожностью, пить только воду из колодца и мыться с мылом утром и вечером.
— А это зачем? — подозрительно спросила Томазина.
Я пояснила, что мыло и вода отгоняют многие хвори.
— Пустое! — недоверчиво буркнула она. — Скверну мылом не смоешь, тут надобна святая вода.
Я тяжело вздохнула: некоторым простых вещей не объяснишь, не прослыв еретичкой. С Томазиной нужно тщательно выбирать каждое слово.
— Скверна может таиться и в воде, и в воздухе. В скверном воздухе или в воде легко плодится хворь.
Я показала ей ароматический шарик, который скатала, чтобы отпугивать насекомых и глушить дурные запахи. Томазина опасливо повертела его в руках.
— Что только тебе не ведомо, — пробурчала она.
— Ну, придумки-то не мои.
На всенощной к нам обратился Лемерль, заметно уставший после целого дня поста и молитв. Услышав его, перепуганные сестры немного просветлели, но отец Сен-Аман не желал вспоминать беды уходящего дня, зато с фальшивой живостью вещал о деяниях святой мученицы Фелициаты.
Потом с нами говорила мать Изабелла. Чем больше Лемерль вещал об осторожности и воздержании, тем заметнее она волновалась, словно не доверяла духовнику. Сегодня ее речь получилась длиннее и путанее обычного. Изабелла говорила о Божественном Свете, только слова ее ночной мрак не развеяли.
— Нужно тянуться к Божественному Свету, — твердила она дрожащим от усталости голоском. — Но, боюсь, усилия напрасны: порок отравил наши сердца и души. Стремимся мы к благу, но благими намерениями выстлана дорога в ад. А порок вездесущ. Никому нет от него спасения, даже отшельнику, на полвека укрывшемуся в темной пещере. Порок — это чума, это заразная хворь. Порок рождает сны, — шептала Изабелла, и в ответ к сводам часовни поднялся ропот. — Сны и кровь.
«Кровь… Кровь…» Безрадостный ропот напоминал ядовитый дым.
— Дьявольский ихор течет меж нами, вызывая чудовищные мысли и желания.
«Да… Да… Да…» — роптали сестры.
Лемерль, стоявший рядом с Изабеллой, улыбнулся — или в пламени свечи так только казалось? — а от светильника из ризницы вокруг его чела возник слабый нимб.
— Ихор довел нас до богохульства! — закричала мать Изабелла. — До разврата! До тайных мерзостей! Кто станет это отрицать?
Альфонсина, стоявшая в первом ряду, зарыдала, воздев руки. Следом за нею и Клемента умоляюще потянулась к Изабелле.
«Все мы порочны!» — грянуло из-за их спин.
«Порочны… Порочны!» — в исступленном восторге повторяли сестры.
«Отравлены скверной!»
«Да, да, скверной!»
Свечи, ладан, тяжелый аромат паники и возбуждения. Кишащий тенями мрак. От сквозняка дверь хлопнула о стену, свечи затрепетали. Пляшущие тени стали двоиться, троиться, вот их три сотни, потом три тысячи — несметная армия ада. Кто-то закричал. Мать Изабелла так завела сестер, что одинокий крик тотчас подхватили; многоголосым эхом он разнесся по всей часовне.
— Вон оно, глядите! Оно здесь, здесь, глядите!
Все обернулись на крик. Чуть поодаль от остальных с воздетыми к потолку руками стояла сестра Маргарита. Она сбросила вимпл и запрокинула голову, словно показывая, что творит с ее лицом тик. Левая нога дрожала так, что и под грубой тканью рясы не скрыть. Казалось, та дрожь подчинила себе каждый мускул, каждый нерв Маргаритиного тела.
— Сестра Маргарита! — без тени волнения позвал Лемерль. — Сестра Маргарита, что с тобой?
Истощенная Маргарита с трудом остановила на нем взгляд, открыла рот, но не издала ни звука. Ее левая нога задрожала еще сильнее.
— Не трогай меня! — крикнула она сестре Виржини, которая бросилась ей на подмогу.
— Сестра Маргарита! — Сей раз в голосе Лемерля звенела тревога. — Если можешь, подойди ко мне.
Маргарите явно хотелось подойти, да ноги не слушались. Подобное я видела в гасконском Монтобане: сразу несколько местных жителей мучились виттовой пляской. Однако тут дело было в другом. Маргаритина нога дергалась точно по воле злого кукольника, а лицо безостановочно кривилось.
— Она притворяется! — процедила Альфонсина.
Маргарита обратила к ней перекошенное лицо, а тело ее застыло в неестественной позе.
— Помогите! — пролепетала она.
Изабелла молча следила за страшным спектаклем и лишь сейчас подала голос.
— Теперь видите? — глухо осведомилась мать настоятельница. — Она одержима, в нее вселился злой дух.
Лемерль не ответил, но вид у него был очень довольный.
«Одержима! Одержима!» — зароптали сестры. Слово, которое долго носили за пазухой, теперь напоминало назойливую муху.
Лишь Альфонсина недоверчиво поджала губы.
— Пустая суета, — пробурчала она. — Это тик или паралич. Вы что, Маргариту не знаете?
Про себя я с ней согласилась. Волнующих событий в последнее время хватает, как тут голову не потерять, особенно чувствительной Маргарите? Тем паче Альфонсина все сильнее харкает кровью и затмевает ее.
Зато Изабелле сомнения не понравились.
— Подобные случаи давно известны! — разозлилась она. — Кто ты такая, чтобы спорить? Или ты больше всех знаешь?
Альфонсина, явно не ожидавшая такой отповеди, закашлялась. Я отчетливо слышала, как она надрывает горло, выжимая из себя хрипы. Будь Альфонсина благоразумнее, пила бы микстуры, которые я ей приготовила, и обмотала бы шею шарфом. Увы, мои советы и снадобья Альфонсину не излечат, а лишь замедлят развитие недуга. От чахотки сиропом не спастись.
Маргарите легче не становилось. Дрожь охватила ее правую ногу — теперь обе ноги танцевали пугающий танец. Маргарита взирала на ноги с ужасом: казалось, они существуют отдельно от тела, раскачивая его из стороны в сторону. «О-дер-жи-ма!» — все громче и явственнее разносилось по часовне.
Изабелла повернулась к Лемерлю.
— Что скажете?
— Пока ничего определенного.
— Как вы можете сомневаться?
Черный Дрозд смерил ее недовольным взглядом.
— Дитя мое, я могу сомневаться, потому что в отличие от тебя кое-что в жизни повидал, — начал он звенящим от раздражения голосом, — и знаю, как легко принять скоропалительное, а то и откровенно неразумное решение.
Изабелла посмотрела на него с вызовом, но тотчас потупилась.
— Простите, отец мой, — сквозь зубы процедила она. — Что прикажете делать?
Лемерль задумался.
— Ее нужно осмотреть, — наконец изрек он, точно приняв нелегкое решение. — Немедля!
32. 4 августа 1610
Лишь я могла оценить мастерство, с которым Черный Дрозд разыграл ночной спектакль. Лемерль якобы отошел в сторону, посреди всеобщего смятения, им самим спровоцированного, избрал сдержанность, поэтому со стороны казалось, будто последнее слово не за ним, а за сестрами. Маргариту поместили в лазарет, где она провела остаток ночи и следующий день вместе с Лемерлем и сестрой Виржини. Говорили, что тик терзал несчастную еще час после прерванной службы. По совету Виржини Маргарите дважды пускали кровь, после чего она стала чересчур слаба для осмотра, и ее уложили в постель.
Сплетни я слушала, морщась от раздражения. Сестра Виржини — глупая девчонка и, надо же, в лазарете хозяйничает! Маргарите, ослабленной постом и нервным истощением, кровопускание противопоказано. Ей нужны покой и хорошая еда — мясо, хлеб, немного красного вина — как раз то, что запретила мать Изабелла. «Красная телесная жидкость для демонов что мед для мух», — твердит сестра Виржини и, дабы отвадить их, разжижает кровь. Если бы не кресты на наших рясах, красный вообще запретили бы. Мать Изабелла косо смотрит на любую, чьи щеки, в отличие от ее собственных, цветут румянцем. Красный — цвет дьявола, опасный, бесстыдный, вызывающий. Впервые за пять лет я рада, что ношу вимпл. Надеюсь, Изабелла не помнит цвет моих волос.
На мрачной жаре домыслы и подозрения множатся, как кролики в садке. Я помню наговоры, чтобы вызвать дождь, но использовать не решаюсь: косые взгляды Томазины и прочих тоже помню. Лишнее внимание к себе привлекать незачем, поэтому вечером я одна села у ног новой Марии и, поставив свечку за Жермену и Розамунду, собралась с мыслями.
Кш-ш, прочь, прочь! Только Шестерку мечей так легко не прогонишь. Нависла она над главою моей и требует жертв. Через скамью взглянула я туда, где накануне у Маргариты случился приступ, и в душе моей дурное предчувствие схлестнулось с любопытством. Неужели этого и добивался Лемерль? Неужели давешний спектакль входил в его план?
Я попробовала прочесть короткую молитву — иные скажут, ересь, но прежняя святая поняла бы, новая же внимала в мрачной тишине, не показывая, что услышала меня. Новой Марии подавай высокую латынь, мои безграмотные молитвы ей неинтересны. Я опять вспомнила Леборна, заодно Жермену с Розамундой и вдруг поняла желание осквернить беломраморную святую, низвергнуть, хоть немного уподобить нам…
Приглядевшись, я выяснила, что Мария не белоснежная, как мне сперва почудилось. По краю ее мантии тянулась тонкая золотая полоска, ею же очертили нимб. Высеченная из дорогого мрамора с нежно-розовыми прожилками, Мария стояла на пьедестале из того же материала. На пьедестале вырезали и вызолотили имя Марии и название нашего монастыря, а под надписью был герб, в котором я быстро узнала герб семьи Арно. Еще один герб, поменьше первого, скромно притаился в самом низу. Белую голубку и лилию Богоматери на золотом фоне я уже видала, только где?