в Ярославле имел видение и принял на себя юродство… С подъему [на дыбу] и с пытки показал: видения, которое будто бы побудило его принять на себя юродство, на самом деле не имел, а принял юродство… притворно, чтобы всякого чина люди признавали его за святого и чтоб ему от того получить себе богатство подаянием. А в том юродстве к терпению студености никакого волшебного способа не имел, а претерпевал его по крепости натуры своёй… Бивал себя на сборищах по голой спине… пророчествовал о пожарах и бездождии. Игуменье Иринархе раз предсказал, что она умрет по весне… и просил у неё 30 рублей… но она денег не дала. Когда предсказание не сбылось, объяснил ей, что за неё молились… Показал как на себя, так и на других напрасно [о ритуальных убийствах младенцев], в чём утвердился с трёх пыток и огня в 1749 г . По наказании кнутом сослан[DCLXXIII].
Менее жестоко обращались с юродивыми духовного звания. «Ростовского Рождественского монастыря дьячок Алексей Степанов, – читаем в одном документе, – 1749 г. генваря 18 дня за шалости, чинимые им в малоумстве, доколе в совершенное состояние не придет, прислан в Борислоглебский монастырь для содержания» [DCLXXIV]. В Борисоглебске юродивый был окружен почетом и мирно скончался в 1781 г. [DCLXXV]
Преследование современных юродивых шло рука об руку с изведением тех юродских культов, которые не успели получить достаточного признания. Так, блаженный Киприан Суздальский, хотя при жизни ни в чём особо «юродском» замечен и не был, но по кончине своей в 1622 г. был объявлен «похабом» (см. с. 291) и за это поплатился уже в XVIII в., когда его иконы были изъяты «инквизитерами» [DCLXXVI]. Почитание подозрительного и агрессивного Симона Юрьевецкого (см. выше, с. 302) было запрещено в 1722 г.; запрет, видимо, оказался не очень действенным. Один бдительный поп запрашивал Синод, «оной де Симон юродивый подлинно ль свят, в святцах и в прологе нигде об нём не написано» [DCLXXVII]. Запрет был повторен в 1767 г. [DCLXXVIII]
Екатерина II в целом прекратила гонения, и всё же власти на местах ещё долго обращались с юродивыми привычным уже методом: во второй половине XVIII в. двое тверских «похабов», Макар Гончаров и Григорий Емельянов, были подвергнуты пытке в духовной консистории на предмет того, «не кроется ли в них какого-нибудь вредного и богопротивного таинства», хотя за ними не числилось никакого греха, разве что «ходят зимой и летом босые и тем самым людей в соблазн приводят» [DCLXXIX].
Всё это время, однако, народное почитание юродства продолжалось – достаточно вспомнить знаменитую святую-трансвестита Ксению Петербуржскую [123]. Появление легенды о ней в новой столице Империи, не имевшей, по понятной причине, собственных юродских традиций, весьма показательно.
К концу XVIII в. стали создаваться клиники для душевнобольных, и это постепенно сделало отношение к юродивым более спокойным. Ситуация напоминала ту, что имела место в Европе двумя столетиями раньше. «Похабы» исчезают из сыскных документов [DCLXXX] и начинают восприниматься начальниками как признак общего «непорядка» в подведомственной им жизни – так, в начале XIX в. юродивый Андрей, бродивший по улицам городка Мещова, накануне приезда калужского губернатора был выслан властями в родное село [DCLXXXI].
Всякий вольнолюбец в России помнил о юродстве как о рупоре невозбранной свободы. «В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее!» [DCLXXXII] – иронизирует Пушкин по поводу своего «Бориса Годунова». В другом письме он пишет: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию, наврядли… никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» [DCLXXXIII] Но в реальной жизни эта традиция уже умирала, и когда в 1839 г. маркиз де Кюстин сказал про Россию: «Здесь каждый бунт кажется законным, даже бунт против разума» [DCLXXXIV] – на его призыв уже некому было ответить.
Впрочем, безвредное юродство оставалось приметой повседневной жизни России весь XIX в. Странники и калики, «дурачки» и придуривающиеся, юродивые и блаженные переполняли купеческие дома [DCLXXXV], бродили по до рогам, толпились на богомольях, появлялись в дворянских усадьбах (вспомним сочинения Льва Толстого, а позднее Ивана Бунина). Они становятся героями русской классической литературы (Некрасов, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Лесков и т. д.) и живописи (у В. Сурикова в картине «Боярыня Морозова» [124]). Среди юродивых оказывались далеко не одни только представители низшего класса. Знаменитый Иван Яковлевич Корейша, вокруг которого велись бурные дебаты в публицистике [125], был сравнительно образованным человеком. Сохранились ещё не обнародованные записки школьного учителя, который из-за конфликта с коллегой ушёл в юродство в 1856 г .! [DCLXXXVI]
Публиковавшиеся в конце XIX – начале XX в. многочисленные околоцерковные жизнеописания юродивых были весьма разнохарактерны: некоторые из их героев были монахами, как Соломония и Ефросинья [DCLXXXVII], Асенефа [DCLXXXVIII] или Паша Дивеевская [DCLXXXIX], некоторые – городскими нищими, как Андрей Мещовский [DCXC] или Андрей Ильич [DCXCI], некоторые- сельскими, как Иулита Уфимская [DCXCII] или Терентий [DCXCIII]. Агиографы признавали, что иных «похабов» люди считали колдунами, как Никифора Белевского [DCXCIV], иных – симулянтами, уклоняющимися от рекрутского набора, как Ивана Сарапулского [DCXCV]. Различалось и их поведение: Антоний Муромский постоянно разговаривал в рифму [DCXCVI], Наталья Мелявская всегда ходила боком [DCXCVII], Ваня Блаженный неизменно закрывал открытые окна [DCXCVIII] и т. д. Довольно часто агиограф создает вокруг юродивого некоторый зловещий ореол: тот не просто кидается грязью, бьёт стекла, дерётся палкой и ругается – он предсказывает несчастья и смерть. А подчас не только предсказывает. Вот, к примеру, благоговейное жизнеописание «похаба» Алеши (t 1880 г.), подвизавшегося на Вологодчине: «В доме Г. бабушка очень не любила юродивого… Однажды Алёша настриг из бумаги множество лоскутков и положил их под подушку бабушки, как обычно тогда клали под подушку гроба. Бабушка здоровая неожиданно захворала и скоро умерла» [DCXCIX]. Как говорил юродивый Иван Босой, «Не всё то Богу любезно, что человеку полезно» [DCC]. И по-прежнему, как некогда в Эмесе, кощунственное поведение не умаляло святости юродивого: так, блаженная Домна Карповна «юродствовала… и в церкви во время богослужений… пела, гасила свечки… некоторые снимала и клала в свои узлы» [DCCI], «Золотой Гриц» ел скоромное в пост [DCCII] и т. д.
Духовенство, особенно высшее, относилось к низовому почитанию юродивых с презрением. Когда киевский митрополит Филарет поселил у себя Ивана Босого, а тот разделся голым, иерарх, демонстрируя хорошее знание византийской агиографии, процедил: «Голеньким разделся? Бесстрастие показать захотел?» [DCCIII] Что уж говорить об интеллигенции, считавшей всех «похабов» обманщиками. В правдоподобных, хотя и фельетонизированных очерках о московских юродивых середины XIX в., оставленных нам Иваном Прыжовым, притворные святые умело пользуются авторитетом своих великих предшественников: например, когда «отца Андрея» застали за поеданием колбасы, он сослался на Симеона Эмесского, а пойманный за блудом со служанкой, заявил: «Не озорничаю, а искушаю» [DCCIV].
Если в период либеральных реформ власть пошла на некоторую уступку народному почитанию и перестала сажать в сумасшедшие дома тех, кого население считало «несчастненькими» [DCCV], если на рубеже XX в. врачи-психиатры относились к юродивым терпимо [DCCVI], то коммунистическое государство, наоборот, всерьёз занялось искоренением юродства. Как говаривала блаженная Мария Дивеевская, «хорошо было блажить при Николае, а поблажика при советской власти»