ится. Наверное, если бы немножко раньше, то, но сейчас, к сожалению. То есть. Во-первых. Во-вторых. В-третьих. Никакой другой возможности нет. Следует.
Когда мать замолчала, Лео был не в состоянии ничего сказать. Ему опять не хватило фантазии. Этого он никак не мог себе представить, на это он не рассчитывал. Что говорить? Какие приводить аргументы? Как бороться? Мать приняла решение, и уже проделала соответствующие шаги, налицо уже свершившиеся факты, пути назад больше нет. Другими словами, был путь только назад.
По дороге домой у Лео спустило колесо. Сначала он не мог найти домкрат. Потом никак не получалось его установить. Когда ему, наконец, удалось приподнять машину, он вынужден был ее тут же снова опустить, потому что только теперь сообразил, что надо было сначала ослабить болты на колесе. Домкрат сорвался, и Лео повредил себе указательный палец. Потом он никак не мог повернуть болты хотя бы на миллиметр. Он в ярости всем своим весом нажимал на гаечный ключ, надавливал и дергал изо всех сил, но ни один из болтов не поддавался. Ярость, и вдруг — панический страх оттого, что у него от напряжения может лопнуть какая-нибудь вена в голове. Ну что ж, пусть будет так, подумал он, и больше даже не пытался ничего делать. Он оставил машину, пошел к ближайшей телефонной будке, нашел адрес торговца подержанными машинами, со спущенным колесом доехал до него и продал машину не торгуясь, за смехотворную цену, предложенную торговцем. Потом на такси поехал домой, левой рукой прижимая к груди черный отцовский портфель, который вручила ему мать, и не переставая отсасывал кровь из раны на указательном пальце правой руки; после попыток поменять колесо руки у него были все в грязи. Не хватало еще заражения крови, думал он, уже чувствуя, что у него на самом деле заражение крови и спасения нет. Дома он долго отмывал руки; тщательно очистил рану и перевязал ее носовым платком. Потом побежал в ближайшую аптеку, купил йод и пластырь. Налив себе полный стакан рома, он сел, наконец, за рабочий стол. Несколько минут он пребывал в полной апатии, пил, смотрел на стол и снова пил. «Феноменология» Гегеля, открытая на главе «Желание и необходимость». Несколько листков с выписками и собственными заметками. Когда он все это писал? Черный портфель отца. «Юдифь» Джорджоне. Внезапный прилив непередаваемого отчаяния. Быстрым яростным движением руки он смел со стола «Феноменологию» и свои записи и всхлипнул. Неестественно громкий стук, с которым книга упала на пол. Затуманенным взглядом он смотрел на черную папку, на полотно Джорджоне. Лео достал из ящика стола чистый лист бумаги и принялся за письмо к Юдифи.
«Кто в состоянии подсчитать, которое по счету это послание из числа тех, что считаются последними прощальными письмами — если бы во мне было побольше жизненной энергии, ты бы больше обо мне ничего не услышала, я бы влачил и дальше свою пустую, жалкую жизнь, а как я буду переносить ее невзгоды, это не должно тебя волновать, да я и не хочу, чтобы это тебя волновало. Но сейчас мне необходимо написать тебе, именно сейчас, чтобы ты получила это письмо одновременно с известием о моей смерти; необходимо, потому что я для тебя — я надеюсь — так много значил и потому что о часах, проведенных нами вместе, осталось так много воспоминаний, что тебе не будет совершенно безразлично, по какой причине я покончил с собой, расстался с жизнью, которую ценит всякий, да и я — говоря без преувеличения — считаю очень ценными те успехи, которые определенно ожидали меня в будущем. Возможно, это чрезмерное тщеславие и отвратительная переоценка собственной значимости — если это так, то прости это слабому, больному и растерзанному человеку — иногда, когда я размышляю о том, что я сейчас задумал, мне кажется, что ты, узнав об этом от других и не зная настоящих мотивов (ты, наверное, понимаешь, что о них больше не узнает никто!), с твоей великой и прекрасной добротой, будешь, возможно, упрекать себя в том, что ты была причиной того, что произошло, что, если бы ты по-другому себя вела, меня можно было бы спасти, что… короче говоря (как уже сказано, я не исключаю того, что я просто невероятно переоцениваю себя самого и то, что я мог для тебя значить), короче, я этого не хочу. Поэтому я вынужден сказать тебе, почему эта жизнь стала для меня непереносима. Я постараюсь быть короток». Далее следовал продолжительный экскурс в его прошедшую жизнь, начиная со времени до знакомства с Юдифью («Ледниковый период», писал Лео, «полная заброшенность, бесплодие»), потом — знакомство с Юдифью. («Я стал другим человеком. Хорошим человеком».) Он писал о появившейся внезапно работоспособности («Я начал уже привыкать к этому состоянию»), до их совместной поездки в Венецию («Жизнь, долгое время подавляемая жизнь»), возникшие сомнения в том, создан ли он для жизни, имеет ли право вступить в нее («Такую юность, как моя, забыть невозможно»), окончание этого периода, победа его устремленности в отграниченную от жизни жизнь: «Вся доброта во мне испарилась, отмерла вместе с корнями. Я стал плохим, холодным, циничным, злобным. Началось интеллектуальное опьянение. Книги, мысли действовали на меня как опиум. Я прожил несколько недель, в течение которых был (интеллектуально) богаче, чем когда-либо в моей жизни, и великие, сильные, всеобъемлющие мысли стаями слетались ко мне». Потом настал вечер, когда опьянение исчезло и настало время «слез поражения». «Фаза прояснения и очищения», писал Лео, когда благодаря глубоким сомнениям в самом себе, благодаря сильнейшему сосредоточению на собственном «я», на глубинных возможностях и границах, словно в результате последнего грандиозного испытания было преодолено все субъективное, чтобы наконец-то подняться до объективной необходимости, когда труд обретает какой-то смысл и перестает быть фактом биографии; когда труд «уже не несет на себе ни следов, ни отпечатка вложенной в него собственной ничтожности, собственных пристрастий, предрассудков, короче говоря», писал Лео, «это был болезненный прорыв к объективности». («Скольким я тебе именно в это время обязан, и не передать».)
Лео вспомнил о неделях, когда он почти ежедневно бывал у Юдифи, о слезах, о ее словах утешения, о своем состоянии апатии и транса, о сидении бок о бок с Юдифью в библиотеке, о задумчивом копании в своих конспектах за кухонным столом, о том как он убирал бумаги, когда Юдифь готовила еду. Из этого кое-что получилось, действительно вышло кое-что стоящее, эта самоуверенная и твердая манера Юдифи, она на него подействовала, а потом — Лео вытер глаза тыльной стороной ладони и продолжал.
Как раз в это время, писал он, его отец заболел и вскоре умер. И трагическая ирония судьбы заключалась в том, что его отец, всю жизнь такой слабый и мягкий человек, который никогда не имел над Лео никакой власти, именно своей смертью внезапно возымел на Лео такое влияние, что сама его смерть имела для Лео смертельные последствия. «Я пишу эти последние строки, и передо мною на письменном столе стоит черный портфель, словно гроб в миниатюре, это портфель моего отца. В этом портфеле содержится то, чему суждено уничтожить меня, вырвать из почвы жизни и растоптать глубоко укоренившуюся мою растительную суть, словно фиалку, сорванную на лугу — и только одним-единственным способом я могу воспрепятствовать тому, чтобы это произошло — наложить на себя руки».
Лео откинулся назад, расстегнул ворот рубашки. Он уже написал так много и все еще не объяснил, какие же причины побуждают его покончить с собой. И вот, когда он, наконец, подошел к этому вплотную, он почувствовал облегчение и приятную усталость, как в конце плодотворного дня. К тому же сам процесс писания письма Юдифи (само то, что он разговаривал с ней в своем воображении) настолько успокоил его, что письмо это заставило отодвинуть день смерти. Но ведь, наверное, оно не сможет вообще заставить его отказаться от своего намерения, подумал он упрямо и малодушно. Но сейчас он не хотел больше писать, ему хотелось поговорить с Юдифью, все ей рассказать. Он захотел свои последние дни провести с нею. Письмо это никогда не было отправлено.
Лео повезло, он позвонил Юдифи и с первого раза дозвонился. И она сразу, напуганная его загробным голосом и мрачными намеками, изъявила готовность с ним встретиться.
Я не понимаю, что такого страшного могло случиться, что заставляет тебя ехать обратно в Бразилию, сказала Юдифь.
Они сидели в кафе «Спорт», и Лео не мог понять, что его раздражало больше: шум в кафе или то, с какой легкостью Юдифь пыталась обойтись с трагедией его жизни.
Неужели ты не понимаешь, сказал он, все, чему я учился, все, над чем трудился, должно внезапно рухнуть, невинная шуточка, которую подкинула мне жизнь, все мои намерения, весь план моей жизни, все, на что я рассчитывал, пойдет прахом из-за какой-то внешней случайности, которая не имеет ни малейшего отношения ни ко мне, ни к тому, чем я занимаюсь, ведь это чистая случайность, что мой отец купил в Сан-Паулу какие-то земельные участки, и что он так внезапно умер, и…
Почему же это случайность, сказала Юдифь, ведь твои родители не просто так, ни с того ни с сего, уехали в Сан-Паулу, им пришлось бежать от фашизма, и то, что у них есть собственность в Бразилии, не случайно, здесь чувствуется веяние мировой истории, Юдифь с иронией улыбнулась.
Мировой истории? с презрением переспросил Лео, мировая история, никакая это не мировая история, самое большее, это — подстрочное примечание в книге мировой истории, он запнулся. Потом заговорил опять: а я, что же будет со мной? А может быть, ну, я не имею в виду, было бы с точки зрения мировой истории более важно, ну, в общем, ты понимаешь, что я хочу сказать, короче, было бы разумнее, чтобы я смог продолжить свой труд и завершить его, все то, что я задумал и что уже начал, но нет, меня просто-напросто вырывают из моего существования и пересаживают в другое место, и я должен заниматься чем-то совершенно другим, для чего я не создан, вот тебе и все. Он помотал головой. Мой отец всегда был со мной терпелив. Моя мать никогда терпелива не бывала. Я ожидал, что мать после смерти отца скажет, что денег на мои университетские занятия больше нет. И даже, может быть, заставит меня заняться делами фирмы. Я ожидал всего, чего угодно. Но когда она поставила на стол отцовский портфель и сказала: Там все необходимое, Лео, билет на самолет, рейс в следующее воскресенье, все бумаги и документы, касающиеся участков, которые отец купил в Сан-