Тебя оказалось нетрудно найти, сказала Юдифь, я знала, что Левингер должен знать, где ты. Вот я и приехала сюда. И звоню у дверей этого домика, чтобы выяснить, как тебя найти, и могу ли я поговорить с господином Левингером, а ты собственной персоной открываешь мне дверь.
Юдифь, которая в воспоминаниях Лео была стройной женщиной, теперь совершенно исхудала, явно постарела, резкие морщины прорезали лицо и легли вокруг рта, волосы истончились и потеряли свой блеск, тени вокруг глаз — «ее маленькая маска», как называл ее про себя Лео, — казалась теперь татуировкой, сделанной навсегда. Ее большой нос, крупный рот, непропорциональность черт лица не казались больше мелочами, которые лишь подчеркивают ее красоту, а были следствиями и симптомами старения, Лео был тронут, он неотрывно смотрел на нее, он разглядел наконец в изменившихся чертах ее прежнее лицо, которое знал и любил, она была красива, несомненно, Лео считал, что Юдифь красива. И он сразу понял, что, если бы она действительно умерла, он никогда бы не смог перенести ее смерть и привыкнуть к ней; ведь если он, полагая, что она умерла, обставил эту потерю воображаемым трауром, создал себе воображаемую свободу, воображаемую продуктивность, перенесясь в воображаемую жизнь, в свой собственный маленький мир, который сам себе придумал, то это было только следствием полного отсутствия у него воображения, потому что если бы он хоть на минуту смог действительно представить себе, что значит для него ее смерть, то больше он бы в жизни ничего не смог. Последние его годы были лишь неистовым кокетством, следствием искусственного, умозрительно созданного траура, который только и ждал того, чтобы его отменили и что-нибудь ему противопоставили. По сути дела он жил так, словно известие о гибели Юдифи понимал не буквально, а в каком-то переносном смысле, как будто про себя он с несокрушимым упрямством думал: для меня она умерла — и при этом втайне надеялся, что в один прекрасный день она появится у его дверей и скажет: «Вот и я, все хорошо!»
Все словно озарилось ослепительным светом, и при этом свете ему казалось совершенно ясно, что объективно он все время знал наверняка, что Юдифь жива и снова к нему приедет.
Но почему? Почему Лукас написал, что она?..
Юдифь щурилась от яркого солнечного света, наконец она заслонила глаза рукой и сказала: Что ты так на меня уставился? Ты что, думал, что я умерла?
Неудачная шутка. Ведь Юдифь не знала, что Лео действительно так и думал. К Лео вернулась жизнь, он галантно пригласил Юдифь войти, провел ее в комнату, с помощью целого ряда загадочных жестов ему даже удалось прогнать все страхи и сомнения, чтобы наконец, с внезапной решимостью, обнять ее, с невообразимо мучительным выражением вдруг охватившей радости встречи. А когда ему это, к его собственному великому удивлению, удалось, он, тоже ни с того ни с сего, но соблюдая все тонкости, воспроизвел технику объятия Левингера, вновь и вновь прижимая ее к себе, когда, казалось, уже совсем отпустил. Он чувствовал ее щеку рядом со своей, одна его рука скользила по лопаткам, другая прижимала затылок, волосы, наконец ее нежное предплечье под одной рукой, а другая — на ямочке внизу спины. Он вдыхал ее запах., ощутил на губах ее пот, когда прижался губами к ее шее, и все, что говорили ему его ладони, его обоняние и вкус, его глаза, было таким знакомым и близким и все же таким чужим, раньше было знакомым, а теперь стало чужим, никогда и не было по-настоящему близким и поэтому не могло сделаться действительно чужим, и в пространстве между этими двумя данностями было достаточно места и для сентиментальности, и для пафоса, для безбрежного удивления и безграничного восторга. Юдифь была растрогана. Чаю со льдом? Давай, с удовольствием. Лео достал из холодильника графин, в свой стакан он добавил на всякий случай солидную порцию водки. Хотелось выпить для храбрости, и как можно скорее, но все же он никак не решался спросить, откуда же мог появиться слух о том, что она умерла, вопрос оставался незаданным, скрытая бомба, к которой подводили его нервы, словно бикфордовы шнуры, а Юдифь ничего не подозревала, все эти годы — ничего, пока не грянул взрыв.
Очень рад. Эти два слова отнюдь не были формулой вежливости, Лео прекрасно видел, что это действительно самое точное выражение того, что искренне ощущал дядюшка Зе, когда Лео представил ему Юдифь. Очень рад, никто не мог сказать это так, как дядюшка Зе. Лео приводила в восхищение та безошибочная точность, с которой он соединял форму и содержание, безупречная вежливость и истинные чувства. Лео гордился им, он был для него отцом, который сумел произвести большое впечатление на его подругу, но вместе с тем, Лео был в этом убежден, он не оказывал на нее никакого давления. Он гордился и Юдифью. Не выказывая ни малейших признаков неуверенности, она позволяла подвергнуть себя освидетельствованию и при этом делала все правильно, не притворяясь. Другими словами, Лео гордился самим собой. Он все сделал правильно. У него была такая жизнь, которой он желал. Спокойные и беззаботные будни, которые никак не мешали ему сосредоточиться на своем жизненном предназначении, напротив, всячески способствовали этому сосредоточению. Счастье непрерывной работы в последние месяцы доказывало это. Упорядочились не только объективные, но и субъективные необходимые условия его существования: у него была та женщина, какую он желал. Во всяком случае она была здесь, на близком расстоянии от него. На таком расстоянии он всегда мог до нее добраться, то есть в конечном счете завоевать. Это было ясно. Только рядом с ней к нему приходило полное осознание собственного существования, а до сих пор он ощущал его только благодаря признанию со стороны Левингера. И признание это стоило многого. За этим частным признанием с необходимостью должно было последовать общественное, в форме успешного воздействия того, что он писал. На этом круг замыкался. Ибо его труд неизбежно примет ясные очертания, поскольку его жизненные обстоятельства полностью упорядочились. Это была замкнутая система жизни. Бытие, каким оно должно быть. Фундамент его жизни. Полная экономическая безопасность, включая экономику его духовной жизни. Осознанно подчиненное его жизненному предназначению. Он не стремился сорить деньгами, считая их лишь средством для обеспечения своего существования как ученого. Так поступал он и со своей любовью. Она была для него не источником безмерного чувственного упоения, а производительной силой. Влюбленными глазами смотрел он на Юдифь. Бытие определяет сознание. Над базисом он водрузит надстройку, окончательную, завершенную философскую систему. Настоящее завершение философии. Ему казалось, что если сейчас он ляжет на землю, на спину, и закинет руки за голову, то увидит, как вздымается над ним эта самая надстройка, словно надутый ветром полотняный навес. Лео не верил своему счастью. И тут он объективно был прав: действительно определенной доле везения он был обязан тем, что теперь все… что все? Лео подумал: что все так хорошо кончилось. Все кончилось хорошо. Теперь ничего больше его не сможет потрясти.
Ужин, при обоюдной сердечности сторон, протекал настолько корректно, что Юдифь не проглотила ни кусочка, ей хотелось только пить и таким образом избавиться от контроля над собой, разрушить его. Лео и Левингер так удивительно спелись, что, право, их можно было уже перепутать друг с другом. Это были вовсе не ее друг со своим дядей и не сын с отцом — два разных поколения, это были близнецы, балетная пара, два человека, — которые — в своих движениях, в жестикуляции, идиосинкразии, рефлексах, интонациях, даже во взглядах — полностью синхронизировались, они сидели друг напротив друга, Юдифь заняла «почетное место», оба они так и выразились: «почетное место», во главе стола, она наблюдала за обоими, поворачиваясь то к одному, то к другому, и думала про себя, что, наверное, выглядит так, словно постоянно с удивлением медленно качает головой. Если кто-то из них двоих откладывал нож и вилку, вытирал рот большой полотняной салфеткой, это означало: прошу слова! Тот, кто откладывал салфетку в сторону и снова брался за нож и вилку, — тот предоставлял слово собеседнику. Пока один говорил, другой жевал. Отдельные движения рта и подбородка того, кто говорил, мало отличались от движений жующего, Юдифи казалось, что они словно ловили каждое слово, вылетающее друг у друга изо рта, в буквальном смысле слова, прикасаясь ко рту салфетками, как будто передавая друг другу кусочек пирожного. Самая последняя банальность сладостно и основательно пережевывалась при полном одобрении собеседника.
Юдифь в первый момент встречи с Лео подумала было, что он недавно был у зубного врача и еще находится под действием анестезии, но теперь, видя Левингера, она поняла, почему Лео при разговоре почти не открывает рот. Как они оба орудовали ножом и вилкой, как оба подносили ко рту бокал с вином, как жевали, глотали, промакивали рот салфеткой, а если у них это получалось одновременно, то всякий раз один из них указывал на другого салфеткой, передавая ему слово, и скоро Юдифи стало казаться, что они говорят хором. Возможно, этого Левингера вообще на свете не было, и Лео просто поставил перед собой зеркало, указывая на свое изображение и говоря: я тебе о нем уже много рассказывал.
Можно мне еще вон того салата, сказала Юдифь и проткнула руку к блюду с салатом, которое стояло на другом конце стола. Она держала руку вытянутой, поддерживая ее за локоть другой рукой, словно хотела просидеть так как можно дольше, и хитро улыбнулась Лео.
Лео замер, Юдифь увидела его потрясенное лицо, но потрясение длилось одно мгновение, Юдифь уловила его в испуганно расширившихся глазах Лео, и он тут же в панике ухватился за блюдо, но в тот же момент Левингер уже сказал: Конечно, конечно, пожалуйста! — и со своей стороны взялся за блюдо, и так они вдвоем поднесли блюдо к тарелке Юдифи, сиамские близнецы, приросшие к блюду. Оба улыбались, только улыбка Лео перешла в непроизвольное и неукротимое хихиканье, хихиканье с чувством облегчения, однако на сей раз Лео не удалось вернуться к той улыбке, которая играла