— Я хотела, чтобы ты потерял работу, иначе ты бы ушел от меня, — всхлипывала мама, и слезы текли у нее по лицу. — Когда Боб был здесь, он видел тебя в мотеле с женщиной в короткой юбке. Ты ее поцеловал и сказал «я тебя люблю». Боб это слышал!
Отец остановился и пронзил ее взглядом.
— Твой братец еще глупей тебя, если такое вообще возможно. Он бесполезный, ленивый, бездарный пьяница и сукин сын! Он стащил мои деньги и даже кое-что из одежды. Если он еще хоть раз у нас покажется, я его убью!
Я ждал, что кулак отца вот-вот полетит маме в лицо, но она не дала ему такой возможности. Взвизгнув, она бросилась в спальню и захлопнула за собой дверь. Отец продолжал читать почту, меряя гостиную шагами, а мама рыдала в спальне так, что слышали мы все. Я побежал к себе в комнату и попытался читать, но у меня тряслись руки. Наконец папа сел в машину и куда-то уехал.
Несколько часов спустя, когда мы уже спали, он ворвался в дом, сыпля проклятиями. Мы вчетвером вышли к нему в гостиную, но отец смотрел в одну точку и орал так, будто нас там не было:
— Эта сука рушит мне жизнь! Она совсем выжила из ума. Я не могу дальше с ней жить. Мне надо от нее избавиться!
— Пойдем, — шепнула мне Лонни, делая знак следовать за ней. Она взяла Салли за руку, и мы пошли к ним в комнату. Лонни села на кровать рядом с Салли, а мы с Сэмом растянулись на полу.
— Маме долго тут не продержаться, — сказала Лонни. Она говорила как взрослая, а не как двенадцатилетний ребенок. — Отец сказал, что какое-то время мне придется побыть мамой для вас. Если мы, все четверо, согласимся уехать с ним, он нас заберет, а маму оставит. Ее лишат родительских прав, потому что она сумасшедшая. И отправят в психиатрическую больницу.
Лонни сделала паузу и посмотрела на меня.
— Папа считает, что ты не захочешь ехать.
Но ведь мама без нас не проживет!
— Наверное, в этот раз ей сильно достанется от отца, — пробормотал я.
— Нет.
Лонни состроила гримасу, как будто я сказал что-то смешное.
— Если ее не заберут в сумасшедший дом, то она сможет переехать к своей матери — папа так говорит. Дэвид, ты должен нас поддержать.
Но Лонни не знала, на что способен отец. Не ответив, я вернулся к себе и забрался на верх двухэтажной кровати. Вскоре ко мне вошел Сэм, и я притворился спящим. Подождал, а потом выглянул из-за края матраса и увидел, что он лежит, накрывшись с головой одеялом.
Мы что, всерьез собираемся бросить маму?
Ночью до меня донесся шорох шагов — две пары ног прошли по гостиной, а потом хлопнула дверца машины. Мотор «Рамблера» заурчал. Под колесами зашелестел гравий, и минивэн вырулил на дорогу. Что такое отец задумал?
Когда позднее, скрипнув, распахнулась входная дверь и мама своими птичьими шажками прошла по коридору, я выдохнул с облегчением. Она была жива! Я подкрался к их спальне и стал слушать.
— Ты хотел выкинуть меня из машины, — говорила мама. — Если бы я не заперла дверцу, ты мог меня убить. А я ждала тебя из тюрьмы и всегда поддерживала!
— Заткнись и спи, Тельма-Лу, — усталым голосом ответил отец.
Я вернулся в постель, и остаток ночи в доме было тихо. Мама с папой почти не разговаривали следующие несколько дней. И совсем не кричали.
Но плохое предчувствие не покидало меня.
Отец уволился из «Вудмен-страхования». Он продавал слишком мало полисов, а благодаря маме даже те, что ему удалось продать, так и не попали к клиентам.
— Мы банкроты, — сказал он нам.
Через пару дней отец нашел работу сварщика и стал снова ходить в рабочем комбинезоне. Подслушивая их разговоры с мамой в спальне, я узнал, что он обучился сварке в тюремной мастерской, чтобы всегда иметь возможность заработать на жизнь. Хоть папа и был отличным сварщиком, эту работу он ненавидел. Говорил, что достаточно умен, чтобы заниматься чем-то посерьезнее.
Каждый вечер, приняв душ, папа читал в газете объявления о поиске сотрудников. Как-то раз он вдруг подскочил на месте и закричал:
— Вот, это идеальная работа!
Он написал письмо, вложил его в конверт, запечатал и отвез на ближайшую почту.
Ответ пришел спустя месяц, когда в школе уже начались уроки. Утром я спустился в кухню, где мама с отцом тихонько говорили о чем-то. Мама подлила ему в кружку кофе и положила два куска сахару, как ему нравилось. Сэм с Салли сидели рядышком, ели свои «Фростед Флейкс» и смотрели на коробку из-под кукурузных хлопьев. Лонни в гостиной играла на фортепьяно. Я насыпал себе хлопьев, обводя всех глазами — напряжение так и витало в воздухе.
Допив кофе, отец сказал нам всем рассесться на диване. Мама села с нами.
— Мы возвращаемся в резервацию, — начал он. Лицо его было спокойно. — Но не в ЭПНГ. Я буду работать в службе безопасности БДИ, Бюро по делам индейцев, в Форт-Дефайнс, Аризона. Свободных государственных домов в поселке для тех, кто не из племени навахо, сейчас нет, но мы снимем себе жилье возле резервации, в Гэллапе, а я буду ездить в Форт-Дефайнс.
На следующий день отец позвал меня покататься на нашем «Рамблере». Когда мы выехали за пределы города, он свернул на обочину и остановился.
— Лонни говорит, ты жалеешь мать и хочешь остаться с ней.
Он протянул руку и схватил меня за шею сзади.
— Но у тебя ничего не выйдет. Когда придет время, мы бросим ее, и ты поедешь с нами со всеми. Ты понял — или это придется вбить в твою тупую голову?
Он сжал пальцы еще сильней и потряс меня, прежде чем отпустить.
Я, не поворачивая головы, смотрел в окно, пока отец, включив передачу, выезжал обратно на дорогу. Весь обратный путь мы оба молчали.
У мамы не осталось шансов.
Часть вторая. Гэллап, 1961
Сувенирная лавка на шоссе 66 в Гэллапе, Нью-Мехико, 1965.
Глава 11
В день переезда мы грузили вещи в прицеп молча, только мама продолжала плакать и жаловаться. Пожитков у нас оказалось немного. Отец продал большую часть мебели, чтобы расплатиться с долгами, — остался только красный диван. Пианино тоже пришлось продать.
Салли одной рукой цеплялась за ногу Лонни, а второй прижимала к груди свою куклу.
— Все будет хорошо, — шептала Лонни ей на ухо. — Я о тебе позабочусь.
Сэм дожидался на дороге со своей бейсбольной битой, мячом и рукавицей.
Я в последний раз окинул взглядом нашу улицу и бульвар Ломас, по которому мимо нас пролетали машины. Я буду скучать по Альбукерке и по тем людям, которым доставлял газеты. В школе учителя помогли мне обзавестись очками и научили лучше читать и писать. Они говорили, что и у умных детей бывает дислексия. А теперь придется начинать все сначала — опять.
Отец погудел, торопя нас садиться в машину. Мы вчетвером спешно забрались назад, чтобы он не вылез и не затолкал нас силой. Мама уже сидела на пассажирском сиденье, промокая глаза бумажной салфеткой. Никто из соседей не пришел с нами проститься, и мы тронулись с места, волоча за собой шаткий зеленый прицеп.
Мы продержались в Альбукерке всего год. Сейчас Лонни было тринадцать, мне девять, Сэму семь, а Салли четыре.
По холму Девятая Миля мы выехали на трассу 66, двухрядное шоссе, проходившее через сотни безымянных городков с неизменной заправкой и лавкой индейских сувениров. Порывы ветра толкали наш автомобиль, раскачивая из стороны в сторону неустойчивый прицеп. Я отвернулся от гор Сандия, оставшихся позади, и стал смотреть на придорожные лавчонки, торговавшие индейскими безделушками, или, как выражался отец, «всяким барахлом для туристов». На лавочках красовались яркие вывески и объявления вроде «внутри — настоящие дикие индейцы, заходите посмотреть».
Мама проливала слезы все сто сорок миль пути. Когда она, казалось, уже начала успокаиваться, отец прорычал: «Тельма-Лу, черт тебя подери, да замолчи ты!» — и она зарыдала с новой силой.
На въезде в Гэллап нас приветствовала гигантская жестяная фигура индейской куклы над указателем «Гэллап, Нью-Мексико, индейская столица». Минуту спустя мы свернули с трассы 66 на Вторую Южную улицу, и наш минивэн затормозил у канавы, полной соломы, камней и битого стекла. Через дорогу мужчины толпились у магазина со спиртным, все с бутылками, завернутыми в бумажные пакеты, в руках. Некоторые валялись лицом вниз на грязной парковке, словно заснули прямо на дороге.
Отец с отвращением покачал головой.
— Деньги проходят через Гэллап, словно дерьмо через гуся.
Он остановился перед обшарпанным серым домом на две семьи и заглушил мотор.
— Вылезайте и выгружайте вещи.
Никто не шевелился. Мама заплакала еще громче. Мы с Лонни переглянулись.
Фундамент дуплекса нависал над краем канавы без всякой видимой опоры. Как он до сих пор не сполз туда? Фасад был заделан шифером, сетками от курятника и тонкой выцветшей фанерой, покрытой слоем плесени. Дверь с обрывками сетки висела на одной петле. На нашей половине красовалась выкрашенная из баллончика табличка: 790 ½.
Перед второй половиной, чуть более приемлемого вида, сидел жирный мексиканец с сигаретой во рту и бутылкой вина в руке. Зад его складками свисал со сломанной деревянной ступеньки перед дверями. При виде нас он осклабился, демонстрируя свои черные от табака зубы, отчего стал похож на фонарь из тыквы.
Когда я открыл дверцу машины, мексиканец наклонился вперед и громко испустил ветры. С его стороны дома по двору бегало трое босоногих ребятишек, перепрыгивавших через битое стекло, винные бутылки, банки от пива и булыжники. Коротконогая бочкообразная мексиканка в поношенном халате выглянула из входной двери. Я поздоровался с ней, но она только ругнулась в ответ.
Как могло случиться, что мы оказались в этой дыре, да еще с такими соседями? Ведь наш отец — самый умный человек в мире!
— Это что, ошибка? — спросила папу Лонни.
— К сожалению, нет, — негромко ответил он, не поднимая головы.
Мама вытащила из багажника коробку с посудой.
— Бывало, что мы жили в убогих местах, но это — самое убогое.