— И что, пускай я замерзну до смерти? Это же несправедливо!
— Придумай что-нибудь! Наверняка есть те, кто пустил бы тебя переночевать. Те же Коницы. Черт, да ты мог бы половину Форт-Дефайнс привлечь на свою сторону. Несправедливо? Не надо говорить мне о несправедливости! Я тысячу раз едва не замерз до смерти и полжизни проходил голодный. Попробовал бы ты пожить в ржавой машине или под мостом! Особенно зимой. Ты понятия не имеешь, в каких условиях я вырос. И не представляешь, через что прошел в тюрьме. Да у тебя не жизнь, а сказка!
Так отец всегда оправдывал свою жестокость. Грудь его начала раздуваться — он явно собирался продолжить. Я прислонился к двери и приготовился к долгому дню, когда мне надо будет стоять на стреме, высматривая полицию или озабоченных граждан, которые могли бы донести на нас. Зимой мимо проезжало меньше машин и грузовиков, так что следить было легче, если только отец не глушил мотор и я не сидел в промерзающем салоне.
Несмотря на женитьбу отца на Моне, наши с ним еженедельные вылазки продолжались. Насколько я знал, она не задавала на этот счет вопросов, даже если мы возвращались очень поздно. Думаю, Мона была в курсе того, что мы делаем. Отец спокойно проносил в дом краденые инструменты, но она делала вид, что не замечает их.
Отец ткнул меня в плечо кулаком:
— Ты представить не можешь, что крутится у человека в голове, когда автобус везет его в тюрьму. Это называют «дизель-туром».
Глаза у него выпучились, вена запульсировала на лбу.
Похоже, дело плохо. Как глупо с моей стороны — надо было держать рот на замке. Я его разозлил, а у нас впереди часов двенадцать в машине только сегодня, и завтра еще столько же. Как обычно, я не знал, что отец планирует, но был уверен, что он выместит свою злость на мне.
— Это, наверное, самое тяжелое, — хрипло пробормотал отец. — Осознание того, что все происходит в реальности. Ты будешь просыпаться в Большом Доме бессчетное количество дней подряд. Выхода нет. К этому моменту ты успеваешь забыть ту злость — или что там было у тебя в голове, когда ты совершил преступление, — настолько, что можешь искренне поклясться в своей невиновности. Ты даже начинаешь говорить в безличной форме, не «я совершил преступление», а «преступление было совершено». Но это уже не имеет значения — даже если ты просто восстановил справедливость.
Несколько миль мы проехали в молчании. Потом отец закричал:
— Ты слушаешь, парень, а? Ты должен знать, как выжить в этом мире. Сейчас ты стоишь на стреме, но должен усвоить все, чему я тебя научу, чтобы выкручиваться в одиночку.
— Да, папа.
Надо было как-то его успокоить. Иначе дальше последует подзатыльник — а то и что похуже. Но я должен был одновременно следить за дорогой, чтобы нас с ним не поймали. Иногда мне приходила в голову мысль, что мы с ним можем оказаться в одной тюремной ка- мере.
— Когда вылезаешь из автобуса у дверей тюрьмы, твоя жизнь, какой она была, заканчивается. Тебя запирают в клетке шесть на десять футов. С сокамерником. И он уже там, на верхней койке.
Мысли в голове у меня так и крутились: что сделать, чтобы отец сменил тему? Это напоминало рулетку: надо было что-то сказать или спросить его о чем-то так, чтобы он не понял, что им манипулируют, потому что тогда отец разозлится еще сильнее. Но если угадать, ты выиграешь джекпот — из него посыплются разные истории, и отец выложит гораздо больше, чем собирался. А главное, на какое-то время забудет, что разозлился на меня.
— Шансы пятьдесят на пятьдесят, что твой сокамерник натворил что-то похуже, чем ты. И такая же вероятность, что он — закоренелый преступник. При этом он может оказаться тупым — это самая худшая комбинация.
Вот он, мой шанс! Отец никогда о таком не заговаривал.
— А кто был в твоей камере, когда тебя привезли в «Кью»? — выпалил я, боясь что-нибудь добавить, чтобы не спровоцировать нежелательной реакции.
Отец прервался и поглядел на меня.
— Бадди. Бадди Фигейредо. Он был моим первым сокамерником.
Он расхохотался.
— Кстати, о тупицах — он был самым тупым из всех, кого я встретил в тюрьме.
Лицо отца расслабилось, грудь опала. Он протянул руку и потрепал меня по голове.
Джекпот. Я выдохнул с облегчением.
Отец расстегнул верхнюю пуговицу пальто, устроился поудобнее на сиденье и стал рассказывать мне о Джеймсе «Бадди» Фигейредо, который ждал его на верхней койке в камере 1440 восточного блока.
— Его привезли в тюрьму всего пару часов назад, — начал отец. — Он был такой тупой, что сам не сознавал своей тупости. Физиономия детская, и сам коротышка, но очень сильный. И характер просто бешеный.
Преступление Бадди совершил чуть ли не комичное. В конце 1946 года он с тремя своими дядьями ограбил магазин «Сирс энд Робак» в Модесто, Калифорния, совершив самое громкое нападение за всю историю штата. В субботу вечером, накануне Рождества, Бадди позвонил в дверь менеджера «Сирс». Когда его сын-подросток открыл, Бадди и двое дядьев ворвались в дом, а третий остался в машине. Угрозами они принудили менеджера, его жену и двоих сыновей поехать с ними в магазин и отпереть сейф.
Позаимствовав оттуда двадцать три тысячи, грабители связали всю семью, выбежали из магазина и проехали несколько сот миль, всю дорогу распевая песни, в полном восторге от того, что им удалось успешно провернуть дело. Бадди полгода придерживал свою долю, а потом купил на нее дом и открыл бизнес по производству автомобильных чехлов. Мало того, он заделался социалистом.
— Просто неимоверный идиот, — возмущался отец. — Они с женой ходили на все местные мероприятия. Жили на широкую ногу и хвалились, что дядья выделили ему крупную сумму. В общем, привлекали к себе внимание, как могли.
Очень скоро Бадди проговорился о совершенном преступлении своему приятелю, который оказался человеком завистливым и позвонил по горячей линии ФБР. Он рассказал, как Бадди проболтался ему про грабеж, как они с дядьями придумали свой план и как им понравилось быть богатыми. Полиция сработала быстро: ночью они обыскали дом Бадди, а его самого увезли на допрос. Бадди тут же сознался в том, что натворил.
— Не прошло и часа, как мы с ним познакомились, — продолжал отец, — а я уже знал всю его подноготную. И это при том, что она меня нисколько не интересовала. Потом он спросил, что ему сказать комиссии по досрочному освобождению. Они, мол, вот-вот его вызовут, ведь его приговорили всего к году тюрьмы за вторжение в частную собственность. Он только зашел в дом, пригрозил жене пистолетом и сидел за рулем, пока они ехали до магазина. Бадди не понимал, что его осудили также за похищение людей — это семь лет, — и вооруженное ограбление — еще семь. Я сказал ему, что до встречи с комиссией у него есть не меньше восьми-девяти лет.
Но Бадди хотел услышать совсем другое. Не успел отец договорить, как его сокамерник впал в бешенство и едва его не задушил.
— Ты не смеешь решать, сколько мне сидеть! — кричал он.
Прибежал охранник и, чтобы утихомирить обоих, сказал, что предупреждает только один раз. Драка в камере — это гарантированное попадание на неделю в карцер, где приходится сидеть без света, только на хлебе и воде. А потом тебе еще продлят срок.
— Я сказал Бадди, что просто не понял, — рассказывал отец. — Что я ошибся, как полный идиот. Конечно, через год он уже будет на свободе. И как только я мог неправильно его понять? Естественно, его же осудили за незаконное проникновение, ничего больше. Никто не пострадал.
Поддерживать с Бадди хорошие отношения стало для отца главной задачей.
— Он был просто сумасшедший, этот сукин сын, — говорил он. — Каждую ночь я боялся, что он спрыгнет сверху, пока я сплю, и снова попытается меня задушить. Никогда за всю жизнь я не встречал человека запальчивей.
Бадди сказал начальнику тюрьмы, что ему надо периодически выходить, чтобы заниматься своим бизнесом. А еще ему нужны украденные деньги, чтобы бизнес держался на плаву.
— Я ему посоветовал обращаться к начальнику почаще, и тот наверняка согласится. Мне пришлось держаться изо всех сил, чтобы не расхохотаться.
Мы с отцом хором рассмеялись, и остаток дня в машине сохранялась дружелюбная атмосфера.
Бадди стал нашим общим секретом. В нужный момент я мог просто упомянуть его имя, и отец начинал хохотать. Кажется, ни над кем мы с ним так часто не смеялись.
Я нашел новый способ выживания.
Глава 36
Рано утром в воскресенье, в сентябре, кто-то постучался к нам в дверь. Посетители бывали у нас редко. Я подбежал к окну, а отец глянул в глазок.
Мама стояла на крыльце в голубом хлопковом платье, а с ней — высокая женщина с начесом на голове и в брюках клеш. С нашего бегства из Гэллапа прошло два с половиной года, но мне казалось, что гораздо больше. Я уже и не помнил, каково это — жить с мамой.
— Какого черта тебе надо, Тельма-Лу? — загремел отец, не открывая двери. — Эти дети не твои. А ну, убирайся отсюда!
Мама поглядела на свою подругу, и та кивнула, подбадривая ее. Мама перевела взгляд на бумагу, которую держала в руке.
— Терстон, у меня письмо от адвоката. Ты должен позволить мне видеться с детьми.
Она как будто читала по написанному.
— Не дождешься, — ответил отец. — Вали туда, откуда явилась.
Мама вся напряглась, но не отступила. В прошлом, стоило отцу на нее прикрикнуть, как она убегала, обливаясь слезами. Подруга наклонилась и что-то прошептала маме на ухо.
— Это наши дети, а не только твои, и у меня тоже есть на них права, — выкрикнула мама. — Ты должен мне позволить видеться с ними.
Голос ее дрожал, но она вела себя более взросло, чем когда-либо на моей памяти.
— Ничего я не должен. Суд дал мне полную опеку, и никого из них ты больше не увидишь — заруби себе на носу.
Мы с Сэмом и Салли столпились у отца за спиной. Не знаю, хотелось ли им повидаться с мамой, но я точно был не против. Пускай она прихватила с собой подругу для моральной поддержки, эта внешне уверенная женщина была не той мамой, какую я помнил. Я надеялся, что она изменилась и что нервы ей тоже подлечили.