Влажным жарким утром в середине июля супервизор выстроил нас и сказал, что мы поедем на грузовике с дерном — повезем его в недавно застроенный квартал. Я был рад перерыву в бесконечном свертывании рулонов и их погрузке. Разгружать дерн и устраивать газоны наверняка легче, решил я и спросил одного из взрослых рабочих, правда ли это так.
Он закурил сигарету без фильтра и ответил:
— Сегодня разгружаем, завтра загружаем. По мне — никакой разницы. Вкалываешь день за днем, и так до самой зимы.
Выглядел он лет на сорок, хотя на самом деле ему было чуть больше тридцати, и держался так, будто работа на ферме — единственное, что ему светит до конца жизни. Мне стало страшно, что я могу тоже стать таким.
Новый квартал находился примерно в шестидесяти милях, как сказал супервизор, и ехать по шоссе надо было медленно, из-за большого веса нашего груза. Дорога могла занять несколько часов. Мужчины расселись по пикапам, припаркованным перед большим грузовиком, и я уже собрался к ним присоединиться, когда супервизор подозвал меня к себе.
— Ты поедешь в кузове грузовика и будешь следить, чтобы дерн не выпал, — сказал он. — Если увидишь, что он соскальзывает, постучи по крыше кабины, и мы остановимся. Надо остановить его сразу, потому что рулоны связаны вместе. Если выпадет хоть один, он потащит за собой остальные, как в домино.
Я, не особо прислушиваясь, кивнул и залез в кузов с дерном. Мне надо было просто смотреть за ним — что может быть легче? Похоже, сегодня мой день. Можно будет пару часов передохнуть, лежа на мягкой травке. Грузовик плавно катился по шоссе, я прилег на дерн, похожий на матрас, и веки мои отяжелели.
Когда грузовик рывком затормозил, мои глаза распахнулись, но еще несколько секунд я не понимал, где нахожусь. Тело мое тонуло в мягком дерне. За грузовиком были припаркованы две полицейские машины штата Мэриленд с мигалками на крышах. Их экипажи стояли на обочине и говорили с моим супервизором.
Дерн покрывал шоссе, кажется, на несколько миль. Физиономия полицейского показалась над бортом кузова и оставшимися в нем рулонами. Он ткнул в меня пальцем:
— Вылезай! Кстати, сколько тебе лет?
— Шестнадцать, — ответил я. Это было почти правдой.
Он обернулся и сверху вниз поглядел на супервизора.
— Вам придется выплатить штраф за то, что вы замусорили все шоссе, — сказал полицейский, спускаясь по лесенке.
— Ваш парень выглядит так, будто он только что проснулся, и ему, по его словам, всего шестнадцать лет. Ездить в кузове разрешается только с восемнадцати.
— Ты уволен! — заорал супервизор, как только я вылез. — Неужели так трудно было просто не спать?
— Извините! Я не собирался засыпать, но трава такая мягкая…
Я был настолько измучен, что мог заснуть даже стоя.
— Мистер Пэттон — друг твоего отца. Только по этой причине ты получил работу. Им обоим не понравится то, что сейчас произошло.
Один из рабочих хлопнул меня по спине.
— Ты первый, кто устроил газон прямо на шоссе, — хохотнул он. — Мы еще долго будем над этим смеяться.
Нас отвезли в новый квартал, и мы разложили оставшийся дерн во дворах. Его, естественно, не хватило, и мы уехали пораньше. Я залез в один из пикапов, и рабочие, сидевшие там, всю дорогу смеялись, поглядывая на меня. На ущерб им было наплевать; из-за моего недосмотра у них сегодня получился короткий день.
По возвращении в главный офис супервизор сообщил, что компанию оштрафовали на тысячу долларов, а водителю вынесли предупреждение за то, что я натворил.
— Мне очень жаль, — извинился я, но тот развернулся и ушел, не дослушав.
Я сел на велосипед и медленно покатил домой, намеренно затягивая время. Было очевидно, что мистер Пэттон уже позвонил отцу. Я оставил велосипед в гараже и подошел к крыльцу. Отец стоял там с пульсирующей веной на лбу и с выпученными глазами. Ремень был намотан у него на руке, и пряжка угрожающе свисала вниз.
Но я не собирался это больше терпеть.
Когда он замахнулся, я толкнул его в грудь и заблокировал удар, выставив руку. Я стоял с отцом лицом к лицу, стиснув зубы и сжав кулаки. Он угрожающе шагнул вперед, но я не шелохнулся.
— Ты больше не будешь меня бить, или я дам сдачи. Может, ты и сильнее, но я могу за себя постоять. Если выгонишь меня из дома, я сяду в автобус и уеду в Гэллап. Больше никакого ремня или кулаков.
Я ожидал, что он попытается меня ударить, и не собирался этого позволять. Но отец не занес руку для удара. У него на лице появилось такое же выражение, как в тот раз, когда я лежал в ванне, полной соли и крови, после выстрела мистера Яззы. Я вспомнил его слова о том, что я готов на все, чтобы чувствовать себя мужчиной, и он мной гордится.
Конечно, он все равно мог сбить меня на землю, как поступал с множеством своих соперников, но не сделал этого. Отец опустил руку с ремнем и поглядел на меня.
Что-то промелькнуло в его глазах. Взгляд был отсутствующий, как будто мыслями он находился в совсем другом месте. Может, вспоминал, как впервые взбунтовался против собственного отца, который много лет избивал его до обморока мокрой веревкой. Может, он давно ждал чего-то подобного с моей стороны.
Минуту отец стоял, опустив голову, а потом посмотрел мне в глаза и ткнул пальцем в грудь.
— Я с тобой не закончил. Я нашел тебе работу: будешь наливать бензин, менять шины и водить автоцистерну. Семьдесят часов в неделю. Там ты точно ничего не напортачишь.
— Я не виноват, что заснул! Ты заставляешь меня работать по двенадцать часов в день, и это после доставки газет. Я постоянно валюсь с ног.
— Однако у тебя хватает сил болтать про Форт-Дефайнс, не правда ли? Ты ничего не сделал, чтобы преуспеть здесь. Мой отец не умел читать и не мог написать ни единого слова. Мать заставляла меня работать в поле и не позволяла ходить в школу. Но я все равно выбился в люди. Если ты слишком тупой, или слепой, или глухой, чтобы хоть как-то учиться, это не моя проблема. Тебе и так все преподносится на блюдечке, в отличие от меня.
Я начал работать на заправке уже на следующий день, но отец еще несколько недель со мной не разговаривал. Когда мы сталкивались с ним дома, он тряс головой и морщился, словно от отвращения. Он не садился ужинать вместе с нами, и я как-то спросил Мону почему.
— Он не хочет общаться с тобой, — ответила она.
Однажды вечером я пришел домой в рубашке, брюках и белье, насквозь промокших от пота. Глаза от усталости пекло; от меня воняло бензином, а ногти были все черные. Колени ломило, потому что рано утром я ходил на пробежку, потом развозил газеты, а потом работал двенадцать часов подряд.
Отец сидел в гостиной в боксерских трусах и смотрел телевизор.
— Поди сюда, — окликнул меня он. — Я хочу с тобой поговорить.
Телевизор так орал, что я едва его слышал.
— У меня все тело болит. Я просто хочу скорей лечь спать.
Он выпрямил спину и шикнул на меня, а потом забормотал что-то себе под нос. У его ног валялись рассыпанные листы из газеты, на столике стоял пустой стакан из-под виски.
— Привыкай ходить усталым и грязным, — медленно заговорил он. — Когда-нибудь ты станешь беззубым, лысым и старым. А самое плохое, тебе придется отчитываться перед таким вот парнишкой, как ты сейчас. Учишься ты плохо, технических навыков у тебя нет, и со школьной программой ты справляешься едва-едва. Ты бездарь. Мне противно на тебя смотреть.
Он махнул мне рукой, приказывая уходить. Из всех обидных вещей, которые отец когда-либо мне говорил, это его обвинение было самым справедливым. Кроме физического труда, спорта и чтения книг, которые нам не задавали в школе, я мало на что годился, и время мое истекало.
18 июня 1970 года я наконец-то закончил школу. Сначала мне не хотели выдавать аттестат. Надо было иметь хотя бы тройки, чтобы его получить, но даже с четверкой по экономике, которую поставил мне тренер Форд, мои оценки были слишком низкими. Тренер обошел всех моих учителей и директора, убеждая их, что нет смысла ставить мне лишние препоны — лучше дать аттестат и отпустить с миром. Каким-то образом его магия сработала, и аттестат я получил.
— Ты — худший ученик из всех, кого я знаю, кроме наркоманов, — сказала мне консультант за два дня до выпускного. Это была симпатичная женщина за тридцать; разговаривая со мной, она все время поправляла на носу изящные очки. — Оценки у тебя крайне низкие. Выдать тебе диплом старшей школы значит взять на душу грех.
Я сидел через стол от нее и рассматривал кабинет. Какой смысл сейчас читать мне лекции, если со школой все равно покончено?
Она постучала карандашом по пустой папке и уставилась на меня в ожидании ответа.
— По крайней мере, вы избавитесь от меня. Вам же только это и нужно.
— Что ты вынес из старшей школы, за исключением спортивных успехов?
— Да вся ваша школа — дерьмо собачье!
Она ждала, что я начну грубить, так что я решил оправдать ее надежды.
— Тебе следует подумать о профессии автомеханика, — заявила она, как будто все идиоты прямо-таки обязаны чинить машины блестящим консультантам с высшим образованием, которые слишком избалованы, чтобы пачкать свои ручки.
— О, вы меня вдохновили! Мой первый ремонт я посвящу вам, особенно с учетом того, что я ничего в механике не соображаю. Зато запросто могу вывести любую машину из строя.
Я расхохотался, вспомнив о Человеке-Опросе.
— Но вот как их чинить — понятия не имею.
Вздохнув, она оперлась локтями о стол.
— Так что ты собираешься делать?
— Вернуться в школу Уолтера Джонсона через двадцать лет и ткнуть вас носом в мой зарплатный чек. Там будет больше денег, чем у всех вас, вместе взятых, кто сидит в этом болоте.
Она откинулась на спинку стула и поджала губы. Честно говоря, эта бравада не убедила даже меня самого.
— У тебя тройки с минусом по всем предметам, кроме экономики. Математику ты провалил. Если я не ошибаюсь, мистер Форд — твой учитель по экономике и по совместительству тренер. Без него ты никогда бы не получил аттестат.