Иными словами, отец по-прежнему не унимался.
Эпилог
Я работал. Читал. Бегал. Мое понимание политики и истории стало гораздо глубже, но в душе у меня по-прежнему царил хаос. Друзья говорили, что я словно выстроил вокруг себя стену. Любой серьезный разговор обо мне и о семье Кроу я переводил в шутку. Браки мои разваливались.
Мне уже перевалило за пятьдесят, а мира внутри я так и не обрел — тревога и чувство вины продолжали преследовать меня. Не помогали ни книги по саморазвитию, которыми были уставлены мои полки, ни визиты к психотерапевтам. Те охотно слушали истории о моем детстве, но не могли помочь мне оставить их в прошлом.
Я часто ездил в Гэллап и Форт-Дефайнс, думая, что смогу забыть о своем детстве, если встречусь с ним лицом к лицу. Я помнил все до мельчайших деталей — имена одноклассников, адреса, номера телефонов, звуки и запахи. Только воспоминания с Саут-Клифф-драйв оставались размытыми.
Как-то вечером я сидел у себя в машине перед тем нашим старым домом. Хозяин в конце концов вышел и спросил, почему я постоянно приезжаю туда.
— Вы что, следите за мной?
Это был худой невысокий мексиканец, похожий на Рея Пино, но без его хитрой улыбочки. Почти лысый, он носил очки в роговой оправе и говорил так мягко, как ни один мужчина на моей памяти.
Я сказал ему, что семья Кроу жила в этом доме много лет назад. Он мне не поверил, но я описал ему весь интерьер, включая черно-зеленую плитку в подвале, трещину на стене в душе и скрипучие лакированные ступени, ведущие в кухню.
Хозяин пригласил меня войти.
Он был вдовцом и купил этот дом вскоре после того, как мы уехали. Там выросли трое его детей.
— Мне кажется, я десятки раз видел, как вы сидите и смотрите на мой дом из машины или пешком бродите по кварталу. Что такое случилось, что вы возвращаетесь сюда снова и снова?
Простой вопрос, но он задал его с такой теплотой, что у меня навернулись слезы и воспоминания полились рекой — Элефант-Хилл, «вишневые бомбы», навахо на трассе 66, бой Берри Парета, происшествие с ножом, попытка Лонни отравиться аспирином и мама, которую мы бросили.
Он обнял меня за плечи и усадил на диван.
— Пожалуйста, присядьте.
Я плакал, рассказывая ему свою историю, а он сидел и слушал, не перебивая. Когда я закончил, он накормил меня ужином на нашей старой кухне, которая выглядела практически так же, за исключением стола и стульев. Когда он пригласил меня к себе, было еще светло. Ушел же я около двух часов ночи.
У двери я поблагодарил его и протянул руку. Он взял ее обеими ладонями.
— Вы не можете изменить свое детство, но можете отпустить.
— Даже не знаю. Я пытался, но мне никак не удается избавиться от того, что я рассказал вам. Может, мне надо было оказаться в доме, поговорить с незнакомым человеком, готовым посочувствовать, заново пережить все, что я тут натворил — особенно тот момент, когда отец привез меня назад и я увидел, как мама сидит на полу, совершенно беспомощная. В полной мере ощутить и вину, и стыд. Оба мои родителя в тот ужасный день сочли меня трусом, и, наверное, справедливо, хоть и по разным причинам.
— Это слишком тяжкий груз для десятилетнего мальчика, вам не кажется? Вы сделали большой шаг, когда рассказали мне. То, что произошло в тот день, как и все остальное, это не ваша вина.
Он улыбнулся.
— Все с вами будет в порядке, Дэвид Кроу. Приезжайте в любое время.
Вернувшись в мой любимый отель, «Эль Ранчо», я перелистал свои записки о нашей жизни в Гэллапе. Мне стало легче, и это было непривычно. Смогу ли я оставить все в прошлом? Просто удивительно, что я взял на себя вину за эти события. Сколько я себя помнил, в голове у меня проигрывалась одна и та же пластинка: «Я должен был спасти маму. Я должен был остановить отца. Я должен был проявить силу».
После нескольких часов сна и короткой пробежки я уселся на кровать в своем номере и позвонил маме.
— Ты считаешь, это я виноват, что мы тебя бросили? Ты всерьез веришь, что я мог тебя спасти?
— Ты виноват в том, что не помог мне, что не понял меня, что не остался со мной, когда мне некуда было идти.
— Но мне же было всего десять лет! Ты действительно думаешь, что я мог тебе помочь?
— Да, ты ведь мой старший сын. Ты не помогал мне тогда и не помогаешь сейчас. Ты уехал с отцом и бросил меня.
Я тихонько положил трубку.
Отец ответил после первого гудка.
— Ты жалеешь, что был жесток с мамой и бросил ее? Жалеешь, что избивал нас с Сэмом? Жалеешь о том, что делал с Лонни и Салли? Как насчет воровства, трупа в Западной Виргинии и преступных замыслов, в которые ты пытался меня втянуть? Ты раскаиваешься…
— Перестань ко мне приставать со своим дурацким раскаянием! Ты никогда не выполнял того, что мне было надо. Все вы, мои дети, гроша ломаного не стоите. Ты вечно жаловался, и я знал, что мужчины из тебя не выйдет. Так и получилось. Больше не звони мне со своим нытьем. Тебе и так повезло в жизни больше, чем мне. И гораздо больше, чем ты заслуживаешь.
Раздались короткие гудки.
Подложив под спину подушки, я растянулся на кровати. В тот момент, в возрасте пятидесяти двух лет, мне страшно захотелось освободиться от мамы, отца и Моны. Они не могут — и не хотят — меняться, а я не могу изменить того, что произошло.
Потом ко мне пришло озарение. Единственный способ стать свободным — это простить их и самого себя.
Я слышал этот совет тысячу раз, но в тот день в отеле я понял, что готов. Я больше ничего от них не ждал. Ни поддержки, ни дружбы, ни понимания, ни сочувствия, ни любви. И я больше не думал, что отец, мама и Мона были правы насчет меня — насчет нас всех. Я не собирался и дальше тащить за собой груз вины и стыда. С меня хватит.
В противном случае я никогда не смогу испытывать счастье и радость.
У меня было такое ощущение, словно в мозгу загорелся свет. Все же так просто — почему я не сделал этого раньше? Но нет уз крепче семейных, и разорвать их очень нелегко.
Мне потребовалось время, но постепенно я стал менее тревожным и более счастливым. Я начал нравиться сам себе, стал более уверенным и мог свободнее делиться с другими. Детские воспоминания, которые я столько времени держал внутри, выплыли на поверхность, но я теперь смотрел на них под другим углом, без гнева и стыда, как будто это произошло с другим человеком. Так я сумел разорвать порочный круг, преследовавший мою семью уже несколько поколений.
Результаты не заставили себя ждать. Моя лоббистская компания процветала, у меня появилось двое равноправных партнеров, с которыми мы стали не только коллегами, но и друзьями. Отношения с детьми улучшились. Через давних друзей я познакомился с Пэтти, прекрасной женщиной, на которой сейчас женат. Она была первым человеком, которому я без утайки рассказал о своем детстве. В прошлом я всегда старался побольше скрыть или опустить. Но Пэтти никогда меня не судила, за что я ей безмерно благодарен.
Когда отцу перевалило за восемьдесят, они с Моной попросили меня стать их законным опекуном. Отец страдал от сердечного заболевания и проблем со спиной, а у Моны началось старческое слабоумие, и она больше не могла ухаживать за ним. Служба социальной защиты постановила, что одни они жить не могут. Я вмешался и сделал так, чтобы они продолжали жить в своем доме в Хаттерасе, обеспечив им необходимый уход. Мы с Пэтти часто ездили за триста миль повидаться с ними.
Мы с отцом разговаривали практически каждый день, по телефону или лично, в основном о его детстве и о том, как он сидел в тюрьме. При любой возможности он повторял свое вранье о принадлежности к чероки и о безжалостных преступлениях белого человека над ним и его семьей. Отец ни о чем не жалел, говоря, что надо было перебить больше подонков, которые этого заслуживали. Когда я еще раз спросил его, не раскаивается ли он в том, как обращался с мамой, он ответил:
— Ну уж нет! Ей надо было сдохнуть в Гэллапе.
По крайней мере раз в месяц отец звонил мне сильно рассерженный чем-нибудь — счетом за медицинские услуги, плохо работающим слуховым аппаратом или сбившимися каналами на телевизоре. Прежде чем предложить ему помощь, я шутил: «Сейчас, только позвоню Бадди, посоветуюсь». Каждый раз он начинал хохотать. Это была наша с ним старая шутка про его первого сокамерника в Сан-Квентине, и мы смеялись над ней даже спустя сорок лет.
К тому времени прошло десятилетие после того, как я ему позвонил, побывав на Саут-Клифф-драйв. Он говорил так, будто наша жизнь была сплошной идиллией. Однако я не собирался спорить или возражать — прошлое больше не имело надо мной власти.
Я сделал все, что было в моих силах, чтобы стать полной его противоположностью, особенно для моих детей и для Пэтти, величайшего благословения в моей жизни. Отец знал, что я участвую в программе «Старшие братья, старшие сестры»[8], а также обучаю интернов в своей лоббистской фирме.
Он смеялся:
— Ты всегда хотел сделать, чтобы всем было лучше. Да кому это надо! Я знаю, ты уж мне поверь.
У меня училась и внучка его сообщника. Я испытал огромное облегчение, когда отыскал семью Джорджа и извинился перед ними. Когда я рассказал об этом отцу, глаза его наполнились слезами и он крикнул мне убираться. В следующий раз, когда мы об этом заговорили, он стал винить во всем Джорджа. Мол, именно из-за него они оба оказались в Сан-Квентине. Отец велел никогда больше о нем не упоминать.
Однажды ночью, когда отцу сделали операцию на открытом сердце и он думал, что умирает, он взял меня за руку и указал на блокнот и карандаш. Изо рта у него торчала трубка, в обеих руках стояли капельницы.
«Ты можешь меня простить?» — с глазами, полными страха, написал он.
Я широко ему улыбнулся и сжал его ладонь.
— Ну конечно. Ты же мой отец.
Но он выжил.
Два года спустя отец позвонил мне — у него случился удар, и говорил он так, будто набил рот камнями. До того дня он сохранял острый ум и вспыльчивый нрав, хотя ему и было уже восемьдесят пять лет.