– И что нам делать, чтобы остановить упадок?
– Понятия не имею, что делать. Мы как граждане уступаем все больше и больше своей независимости, но если мы как правительство отнимем у граждан свободу уступать свою независимость, то уже отнимем их независимость. Парадокс. Граждане по конституции имеют право промолчать и предоставить все решать за них корпорациям и правительству, которые должны их контролировать. Корпорации все лучше и лучше учатся соблазнять нас думать так же, как они, – видеть прибыль как телос, а ответственность – как что-то такое, что нужно обожествлять как символ, но в реальности – избегать. Хитрость вместо мудрости. «Хотеть» и «иметь» вместо «думать» и «делать». Мы не можем этому помешать. Я лично подозреваю, что в конце концов наступит какая-нибудь катастрофа – депрессия, гиперинфляция, – и вот тогда будет момент истины: либо мы очнемся и вернем свою свободу, либо развалимся окончательно. Как Рим – завоеватель собственного народа.
– Я понимаю, почему налогоплательщики не хотят расставаться со своими деньгами. Совершенно естественное человеческое желание. Мне тоже не нравилось попадать под налоговую проверку. Но, блин, есть же элементарные факты: мы сами за этих людей голосовали, мы сами решили здесь жить, мы сами хотим хорошие дороги и чтобы нас защищала хорошая армия. Вот и вкладывайтесь.
– Это ты уже малость упрощаешь.
– Это как… вот, допустим, ты в шлюпке с другими людьми, и припасы не бесконечны, и приходится делиться. Припасы не бесконечны, надо распределять, а кушать всем хочется. Ты, конечно, хочешь все припасы себе – ты же помираешь с голоду. Но не ты один. Если сожрешь все в одно рыло, сам потом не сможешь с собой жить.
– Да и другие тебя убьют.
– Но я больше о психологии. Конечно, ты хочешь все и сразу, ты хочешь оставить себе все, что заработал, до последнего гроша. Но нет, ты вкладываешься, потому что куда ты денешься со шлюпки. У тебя как бы долг перед остальными в шлюпке. Долг перед собой – долг не быть тем, кто дожидается, пока все уснут, а потом жрет все в одно рыло.
– Прям урок граждановедения.
– Которого у тебя-то наверняка не было. Тебе сколько, двадцать восемь? У вас в школе было граждановедение? Ты хоть знаешь, что это такое?
– Это вводили в школах из-за холодной войны. Билль о правах, Конституция, Клятва преданности, важность голосования.
– Граждановедение – это раздел политологии, который, цитата, исследует гражданский статус, права и долг американских граждан.
– «Долг» – это как-то сильно сказано. Я не говорю, что платить налоги – это их долг. Просто говорю, что нет смысла не платить. И плюс мы тогда тебя посадим.
– Вряд ли вам правда хочется об этом говорить, но если правда интересно мое мнение, то я скажу.
– Валяй.
– По-моему, совсем неслучайно, что в школах больше не преподают граждановедение или что молодые люди вроде тебя спотыкаются о слово «долг».
– Хочешь сказать, размякли мы.
– Я хочу сказать, что шестидесятые – которые, благослови их Господи, раскрыли людям глаза на множество сфер, включая расу и феминизм…
– Не говоря уж о Вьетнаме.
– Да вот нет, еще как говоря, потому что мы имеем целое поколение, когда большинство впервые усомнилось во власти и сказало, что их личные моральные убеждения насчет войны перевешивают их долг воевать, когда так велят законно избранные представители.
– Другими словами, их высший истинный долг был перед самими собой.
– Ну, перед собой как кем?
– Слушайте, вы что-то сильно упрощаете. Не то чтобы все, кто протестовал, протестовали из чувства долга. Протестовать против войны стало модно.
– А тут свою роль играют и элемент высшего долга перед собой, и элемент моды.
– Хочешь сказать, протесты против Вьетнама в конце концов привели к уклонению от налогов?
– Нет, он говорит, они привели к эгоизму, из-за которого мы все хотим сожрать припасы на шлюпке.
– Нет, но я думаю, то, что привело к протестам против войны из-за моды, раскрыло двери и для того, что губит нашу страну. Для конца демократического эксперимента.
– Я тебе уже говорил, что он консерватор?
– Но это просто ярлык. Консерваторы бывают разные, смотря что они хотят сохранить.
– В шестидесятых начался упадок Америки к декадансу и эгоистичному индивидуализму – поколению «Я» [65].
– Вот только в двадцатых декаданса было как-то больше, чем в шестидесятых.
– А знаете, что я думаю? Я думаю, что Конституция и «Записки федералиста» нашей страны – невероятное моральное и творческое достижение. Потому что впервые власти современной страны создали систему, где власть граждан над собственным правительством реальная, а не просто символическая. Это совершенно бесценно и войдет в историю наравне с Афинами и Великой хартией вольностей. Из-за того, что в итоге получилась утопия и еще двести лет реально работала, это уже не просто бесценно – это буквально чудо. И – и теперь я говорю о Джефферсоне, Мэдисоне, Адамсе, Франклине, настоящих отцах церкви, – этот американский эксперимент вышел за пределы воображения и почти что сработал не благодаря интеллекту этих людей, а благодаря их глубокому моральному просвещению – их гражданскому чувству. Тому, что они больше переживали за страну и граждан, чем за себя. А могли бы просто сделать из Америки олигархию, где всю власть держат могущественные восточные промышленники с южными землевладельцами и правят железной рукой в перчатке либеральной риторики. Надо ли тут говорить о Робеспьере, или большевиках, или аятолле? Эти Отцы-Основатели – гении гражданской добродетели. Герои. Их основные усилия пошли на ограничение власти правительства.
– Сдержки и противовесы.
– Власть Народу.
– Они знали о том, что власть может развращать…
– Джефферсон вроде бы дрючил своих рабынь и народил целую толпу мулатов.
– Они считали, что централизация власти в виде ее распределения среди сознательного образованного электората с активной гражданской позицией не даст Америке скатиться и стать очередной страной знати и черни, правителей и прислуги.
– Образованного электората белых мужчин-землевладельцев, не будем забывать.
– И это один из парадоксов двадцатого века с пиком в шестидесятых. Хорошо ли привнести справедливость и разрешить голосовать всем гражданам? Да, хорошо, это очевидно. В теории. И все же очень легко судить предков через линзы современности, а не смотреть на мир так, как его видели они. Отцы-Основатели предоставили права только зажиточным образованным мужчинам с землями, чтобы дать власть тем, кто больше похож на них…
– Что-то мне это не кажется чем-то особо новым или экспериментальным, мистер Гленденнинг.
– Они верили в рацио – они верили, что люди с привилегиями, начитанностью, образованием и высокой моралью смогут подражать им, принимать взвешенные и дисциплинированные решения во благо страны, а не просто ради собственных интересов.
– Как минимум это очень творческое и изобретательное оправдание расизма и мужского шовинизма, да уж.
– Они были героями и, как все истинные герои, были скромны и не считали себя столь уж исключительными. Они полагали, их потомки будут похожи на них – станут рациональными, благородными, гражданственными. По меньшей мере, стремящимися к личной выгоде настолько же, насколько и к общему благу.
– А как мы вообще дошли до этой темы от шестидесятых?
– И взамен мы получили бесхребетных или продажных лидеров, каких имеем сегодня.
– Мы избираем тех, кого заслужили.
– Но это что-то очень странное. Что они были такими проницательными и дальновидными, создавая систему сдержек против накопления власти любой ветвью правительства, в здоровом страхе перед централизованным правительством, и все же наивно верили в гражданскую ответственность обычных людей.
– Наши лидеры, наше правительство – это мы, все мы, и они корыстны и слабы только потому, что мы корыстны и слабы.
– Вот ненавижу, когда ты резюмируешь то, что я пытаюсь объяснить, и все перевираешь, но я и сам не знаю, что сказать. Потому что дело в чем-то сильнее. Я не думаю, что проблема в лидерах. Я голосовал за Форда и, скорее всего, проголосую за Буша или, может, Рейгана, и буду уверен в своем выборе. Но мы наблюдаем ситуацию здесь, с нашими НП. Мы – правительство, его худшая ипостась – хищный кредитор, строгий родитель.
– Они нас ненавидят.
– Они ненавидят правительство – а мы просто самое удобное воплощение того, что они ненавидят. Но есть в этой ненависти что-то очень любопытное. Правительство – это, если отбросить всякие усложнения, и есть народ, но мы его все же от себя отделяем и делаем вид, будто это не мы; делаем вид, будто это какой-то зловещий Другой, только и мечтающий отобрать наши свободы, отнять наши деньги и перераспределить, зарегулировать нашу мораль в связи с наркотиками, абортами, экологией – Большой брат, Истеблишмент…
– Деспоты.
– И любопытно здесь то, что мы ненавидим правительство за узурпацию тех самых гражданских функций, которые сами ему и уступили.
– Перевернув изобретение Отцов-Основателей, передавших политическую власть народу, а не правительству.
– Согласие управляемых.[66]
– Но и это зашло дальше, и тут не обошлось без шестидесятнической идеи о личной свободе, аппетите и моральных правах, но, хоть убей, тут я ничего не понимаю. Только то, что в этой стране творится что-то странное с гражданскими правами и эгоизмом, а мы в Службе видим одно из самых ярких проявлений этого. Теперь мы – как граждане, предприниматели, потребители и все такое, – мы ожидаем, что правительство и закон будут нашей совестью.
– Разве не для этого нужны законы?
– То есть нашим супер-эго? In loco parentis? [67]
– Тут не обошлось и без либерального индивидуализма, и без завышенной оценки человеческого характера в Конституции, и без потребительского капитализма…