выборы зиждутся на нашем глубоком убеждении, что его личина – полное вранье. Верховенство образа, устрашающего всех своей пустотой, – в конце концов, все люди маленькие и умрут…
– Господи, опять про смерть.
– …и из-за своего ужаса перед полным несуществованием они лишь куда доверчивей к онтологической песне сирены корпоративного гештальта «покупай-чтобы-выделяться-и-следовательно-существовать».
§ 20
Тихую приятную семью в двух домах от Лотвиса (на пенсии после тридцати лет работы в окружной конторе регистрации сделок) и его жены затем сменила женщина неизвестного происхождения и рода занятий с двумя большими и очень шумными собаками. Это ничего. У Лотвиса тоже была собака, которая иногда шумно лаяла, как и у других соседей в районе. Это был такой район, где за заборами лают собаки, люди иногда сжигают мусор или держат во дворе разбитые машины. Сейчас в конторе регистрации район числился как «полусельский», но во времена Эйзенхауэра, Кеннеди и Джонсона он считался «Зас. Класс 2» – класс застройки, на самом деле даже первым зарегистрированным муниципальным образованием в городе. Он не разросся и не облагородился, как Хоторн-1 и -2 или Янки-Ридж, построенные в семидесятых на выкупленных сельскохозяйственных землях к востоку от города. Как были двадцать восемь домов на двух перпендикулярных асфальтовых дорогах, так и остались, и подступавшие к ним южные районы города оказались не высшего класса – легкая промышленность, склады и зерновые концерны, а единственные застройки в ключе обычного жилья – только один большой трейлерный парк да один маленький, прижимавшиеся к старому муниципалитету с севера и запада; к югу – межштатное шоссе и нешуточные поля до маленького и уютного зернового городка Фанкс-Гроув в двадцати километрах на юг по 51-му. Но в общем. Когда Лотвис на крыше чинил стоки или экран на дымоходе, в его поле зрения попадались автосвалка и «Саустаун Хоулсейл энд Кастом Митс» – то есть мясники, если без приукрашиваний. Но, в общем, люди, постепенно заселявшиеся здесь на глазах Лотвисов, были из тех, кто любит независимость и готов жить по соседству с трейлерными парками и мясником, иметь сельского почтальона, который возит почту на собственной машине и тянется к ящикам вдоль дороги, – все ради преимуществ проживания в зоне Класса 2 без теснящихся домов и районных запретов на сжигание мусора, на вывод шланга стиральной машины в придорожную канаву или на собак с норовом, которые защищают свою территорию и по ночам лают на грозу.
– Я рада, что вы мне сказали, – ответила она. Ее звали Тони; она представилась, когда он позвонил ей в дверь. – Теперь буду знать. Если что-то случится с собаками. Если они сбегут, или начнут хромать, или что угодно, – я убью вас, вашу семью, сожгу ваш дом и присыплю солью. Мне незачем жить, кроме этих собак. Если им хочется бегать, будут бегать. Если вам что-то не нравится – обсуждайте со мной. Но хоть что случится с собаками – я подумаю на вас и пожертвую жизнью и свободой, лишь бы уничтожить вас и всех, кого вы любите.
И Лотвис оставил ее в покое.
§ 21
Устало потирая глаза.
– Давайте еще раз. При общих затратах в 218 тысяч долларов, указанных в форме С, вы реализовали 37 тысяч прибыли.
– Там все записано. Я предоставил все чеки и все W-2.
– Да, W-2. В W-2 указан 175 471 доллар на шестнадцать сотрудников – следователей, обслуживающий персонал, ассистентов.
– Там все есть. У вас есть копии их деклараций.
– Вот только меня удивляет их ужасно низкий уровень доходов. Ужасно низкая зарплата. Почему не четверо-пятеро сотрудников на высокой зарплате?
– В моем бизнесе сложная логистика. Много низкооплачиваемой, но трудозатратной работы.
– Вот только я поговорил с одной вашей сотрудницей – миссис Тельмой Перлер.
– Ульп.
– В Оукхэвенском центре престарелых, где она проживает.
– Ульп.
– В инвалидной коляске, и со старомодным слуховым рожком, чтобы хотя бы вопросы слышать, и она мне ответила – дайте найду…. – Проверяя записи. – Рудль-рудль-рудль-рудль.
– Я эм-м э-э.
Выключив диктофон, в котором нет кассеты.
– То есть перед нами потенциальный уголовный обман, а это уже ОУР, не мой отдел. Мы можем найти – или откопать – других сотрудников. Вы сядете. И вот что мы можем сделать. У вас есть час, чтобы заполнить исправленную 1040-ю за прошлый год. Где вы пропустите вычеты на зарплату сотрудников. Честно заплатите налоги плюс пени за недоплату и просрочку декларации. Проследуете с сотрудником моего отдела в ваш банк и оформите кассовый чек на всю сумму. За это время я уничтожу вашу первую декларацию, и ОУР ничего не узнает.
§ 22
Не уверен, что хотя бы знаю, что сказать. Если честно, многого я и не помню. Кажется, память у меня уже не совсем та. Возможно, подобная работа меняет человека. Даже просто рутинные инспекции. Это правда может влиять на мозг. Сейчас почти что кажется, будто я заточен в настоящем. Если, например, выпью «Тэнг», он ни о чем не напомнит – просто почувствую вкус «Тэнга».
Насколько понимаю, я должен объяснить, как пришел к этой профессии. Откуда я, так сказать, вышел и что для меня значит Служба.
Думаю, правда в том, что я был нигилистом худшего вида – тем, кто даже не замечает, что он нигилист. Я был как бумажка на улице на ветру, думал: «Теперь полечу туда, а теперь полечу сюда». А мой главный ответ на все – «Пофиг».
Особенно после старшей школы, когда несколько лет меня носило по трем разным колледжам – причем в один два раза, – и по четырем-пяти основным специальностям. Одна скорее тянула на второстепенную. В общем, я был охламоном. По сути, мне не хватало мотивации, которую мой отец называл «инициативой». Еще помню, что все казалось очень расплывчатым и абстрактным. Я часто ходил на психологию и политологию, литературу. Предметы, где все расплывчато, абстрактно и открыто для толкований, а эти толкования открыты для новых толкований. Я писал работы на печатной машинке в последний день сдачи и обычно получал какую-нибудь там четверку с преподавательским комментарием под оценкой в духе «Местами интересно» или «Неплохо!». Учеба шла будто для проформы; ничего не значила – даже сами предметы учили, что ничто ничего не значит, что все абстрактно и можно толковать бесконечно. Хотя, конечно, не поспоришь, что надо сдавать работы, надо стараться для проформы, хотя никто и никогда не объяснял, собственно, зачем, в чем должна быть главная мотивация. На 99 процентов уверен, что за все то время я брал только один курс «Введения в бухгалтерию» и неплохо справлялся, пока мы не дошли до графиков амортизации, то есть прямого и ускоренного методов, и тогда сочетание трудности и чистой скуки графиков амортизации сломили мою инициативу, особенно когда я пропустил несколько пар и отстал – а с амортизацией это фатально, – и в итоге вылетел с курса с отметкой «незаконченный». Это в колледже Линденхерста – у дальнейшего вводного курса в Де Поле было такое же название, но немного другой уклон. Еще помню, моего отца незаконченные курсы раздражали поболе низких отметок, что можно понять.
Знаю в тот период без мотивации три случая, когда я бросал колледж и пытался работать на так называемой настоящей работе. Один раз я был сторожем на парковке на Северной Мичиган, а еще проверял билеты на «Либерти Арене», а еще недолго постоял за конвейером на заводе «Чиз Нэбс» со шприцом-инъектором сыра, а еще поработал в компании, которая производила и устанавливала полы в тренажерных залах. Через какое-то время я не мог вынести скуку работы – а они все были невероятно скучными и бессмысленными, – и уходил, и зачислялся куда-нибудь еще, и, по сути, пытался начать учебу заново. Моя академсправка была как коллаж. Что можно понять, такая привычка истощала терпение отца, менеджера системы затрат в мэрии Чикаго – хотя тогда он жил в Либертивилле, который можно описать как верхне-буржуазный северный пригород. Он говорил – с иронией и совершенно не выдавая чувств, – что из меня получается выдающийся спринтер на двадцать метров. Это он так меня пилил. Он очень много читал и любил сухую сардоническую манеру выражения. Хотя в одном случае, когда я ушел с курса или откуда-то отчислился и вернулся домой, помню, зашел на кухню что-нибудь перехватить и услышал, как он спорит с мамой и Джойс, говорит, что я не смогу найти собственную задницу обеими руками. Кажется, в тот расфокусированный период я его не видел злее. Не помню точный контекст, но, зная, каким культурным и в целом сдержанным обычно был отец, уверен, я наверняка отличился чем-то особенно безответственным или жалким. Не помню, что ответила мать или как именно я их подслушал, потому что подслушивать родителей – это, скорее, что-то для очень маленьких детей.
Мать мне сочувствовала больше и, когда отец пилил меня из-за отсутствия направления, в какой-то степени заступалась и говорила, что я ищу свою дорогу в жизни, и что не все дороги подсвечены неоновыми огнями, как летная полоса, и что для меня полезнее найти свою и позволить всему идти своим чередом. Насколько я понимаю элементарную психологию, динамика довольно типичная: сын – без чувства ответственности и направления, мать сочувствует, верит в потенциал ребенка и заступается за него, отец сердится, бесконечно критикует и пилит сына, но все же, когда надо, всегда расщедрится на чек для следующего колледжа. Помню, он называл деньги «универсальным растворителем неопределенности» в связи с чеками за учебу. Тут надо сказать, к тому времени мать и отец уже развелись, но поддерживали дружеские отношения, что тоже довольно типично для того времени, поэтому свою роль сыграла и типичная динамика развода, в психологическом смысле. Наверняка похожая динамика разворачивалась в семьях по всей Америке – ребенок пытается пассивно бунтовать, все еще будучи в финансовой зависимости от родителей, и вся вытекающая отсюда психология.
Так или иначе, все это происходило в Чикаголенде