Дело в том, что работа в Налоговой, вероятно, привлекает определенные типы людей. Людей, кто, как сказал заменяющий отец в тот последний день на налоговом курсе, «призван учитывать». В смысле, мы, вероятно, говорим чуть ли не об особом психологическом типе. Не самом распространенном – может, один на 10 тысяч, – но главное, что люди этого типа, решив, что хотят работать в Службе, очень-очень этого хотят и очень целеустремленно к этому идут, и их трудно сбить с пути, когда они сфокусируются на истинном призвании и начнут к нему активно стремиться. И в такой большой стране, как Америка, даже одних на десять тысяч находится немало – около двадцати тысяч, – и для них Налоговая отвечает всем профессиональным и психологическим критериям истинного призвания. Эти двадцать с чем-то тысяч и составляют ядро Службы, или сердце, и не все занимают высокие посты в администрации, хотя кое-кто – да. Это двадцать тысяч из более чем 105 тысяч сотрудников Службы. И, разумеется, у этих людей есть общие характеристики, прогностические факторы, которые рано или поздно порождают истинное желание заниматься налоговым учетом, администрацией систем и организацией, а также посвятить себя администрированию и обеспечению налогового законодательства этой страны, представленного титулом 26 Свода федеральных нормативных актов и Исправленным законом о внутреннем налогообложении 1954 года, плюс всеми нормативно-правовыми актами, обусловленными Законом о реформе налоговой системы 1969 года, Законом о реформе налоговой системы 1976 года, Законом о доходах 1978 года и так далее и тому подобное. Что это за причины и факторы, в какой мере они сосуществуют с необходимыми для Службы талантами и склонностями, – вопросы интересные, и нынешняя Налоговая проявляет активный интерес к их пониманию и изучению. Если говорить обо мне и о том, как я сюда попал, то самое важное, что я их в себе обнаружил – факторы и характеристики, – и обнаружил внезапно, в результате, как казалось в то время, не более чем безответственной ошибки.
Я опустил тему злоупотребления рекреационными наркотиками в тот период и влияния некоторых наркотиков на то, как я сюда попал, что ни в коей мере не является одобрением наркотиков – это просто история об одном из факторов, в конце концов привлекших меня к Службе. Но запутанная и довольно окольная. Очевидно, наркотики играли важную роль в субкультуре той эпохи – это знают все. Помню, под конец семидесятых самым крутым рекреационным наркотиком в кампусах Чикаголенда считался кокаин, и учитывая, как я в то время хотел вписаться в компанию, уверен, я бы часто употреблял кокаин, или «кокс», если бы мне понравился его эффект. Но нет – в смысле, не понравился. Кокаин не вызывал эйфорического возбуждения – скорее, действовал как десяток чашек кофе на пустой желудок. Ужасное ощущение, хотя все вокруг, вроде Стива Эдвардса, и восхваляли его так, будто он приносит самые лучшие ощущения всех времен. Я этого не понимал. Еще мне не нравилось, как у только что принявших кокаин странно и неуправляемо пучатся глаза и дергаются губы и что им внезапно кажутся невероятно глубокомысленными даже поверхностные или очевидные идеи. Мое общее впечатление от того периода – вечеринка, где со мной очень быстро и напряженно говорит кто-то упоротый, а я пытаясь незаметно попятиться, и каждый раз, как делаю шаг назад, он делает шаг вперед, и так далее и тому подобное, пока меня не прижмут к стенке, и я буквально прижимаюсь к стенке, а он очень быстро говорит в каких-то сантиметрах от лица, что меня совсем не радовало. Так правда бывало на вечеринках того периода. Думаю, я унаследовал некоторые отцовские самоограничения. Мне всегда трудно во время физической близости с кем-то очень возбужденным или расстроенным, и это одна из причин, почему я не рассматривал Отдел аудитов на этапе отбора и назначения в ЦПО – это, надо пояснить, означает «Центр подготовки и оценки», с которого начинала приблизительно четверть штатного персонала сегодняшней Службы, особенно те, кто – как и я – пришли через программу набора. На данный момент существуют два таких центра, в Индианаполисе и немного побольше – в Коламбусе, штат Огайо. Оба ЦПО – подразделения того, что называется Школой министерства финансов, поскольку технически и сама Служба – департамент минфина США. Но еще в минфин входит все – от Бюро алкоголя, табака и огнестрельного оружия до Секретной службы, – поэтому теперь «Школа минфина» означает сразу десяток разных программ и центров, в том числе Федеральный центр подготовки в области законодательного надзора в Атенсе, штат Джорджия, куда из ЦПО шлют тех, кто назначен в Уголовные расследования, для обучения наравне с агентами Бюро алкоголя, УБН [77], федеральными маршалами и так далее и тому подобное.
Так или иначе, от депрессантов вроде «Секонала» и «Валиума» я просто засыпал и в следующие четырнадцать часов не реагировал на любой шум, включая будильники, поэтому их ценил невысоко. Надо понимать, что большую часть наркотиков в тот период можно было достать легко и много. Особенно это касалось университета, где сосед, с которым я так часто смотрел на ногу и сидел в «Шляпе», стал каким-то живым торговым автоматом рекреационных наркотиков, наладив контакты с дилерами среднего звена в западных пригородах, из-за расспросов о них он еще впадал в крайнюю паранойю и подозрения, будто это мафия, а не обычные простые молодые парочки в жилкомплексах. Впрочем, знаю, что ему точно нравилось во мне как соседе: мне не нравилось столько видов наркотиков, что ему не приходилось постоянно переживать, что я найду его тайник – обычно в двух гитарных чехлах на его половине чулана, о чем бы догадался любой идиот, учитывая его отношение к чулану или, собственно, число чехлов относительно гитары, которую он действительно доставал и без конца играл свои две песни, – или ограблю его. Как и большинство дилеров-студентов, он не толкал кокаин, потому что это совсем другие деньги, не говоря уже о накокаиненных людях, которые ломятся в дверь в три утра, так что такими делами занимались люди постарше, в кожаных шляпах и с маленькими крысиными усиками, работавшие в барах вроде «Шляпы» или «Короля Филиппа» – еще одного модного паба того периода, рядом с Товарной биржей на Монро, где они заодно охватывали аудиторию молодых товарных трейдеров.
Обычно сосед обильно затаривался психоделиками, к тому времени явно вошедшими в мейнстрим, но лично меня психоделики пугали, по большей части из-за того, что, как я помнил, случилось с дочкой Арта Линклеттера – мои родители очень любили смотреть Арта Линклеттера в моем детстве [78].
Как и любой нормальный студент, я любил алкоголь, особенно пиво в барах, хотя не любил напиваться до тошноты – тошноту я не выношу особенно. Уж лучше боль, чем несварение. Но еще – как и почти все, кроме евангельских христиан или Студенческого религиозного движения, – я курил марихуану, которую в Чикаголенде того периода называли дурью или «блоу». (Кокаин на моем опыте «блоу» никто не называл, и только хиппи-позеры называли дурь «травой» – это был модный термин шестидесятых, уже вышедший из моды.) Надо добавить, что теперь, в Налоговой, мои дни курения, конечно, остались далеко позади. Для начала, Служба – технически орган правопорядка, и это было бы лицемерно и неправильно. Вместе с тем вся культура Отдела инспекций враждебна дурману, поскольку даже для рутинных деклараций требуется очень внимательное, организованное и методичное состояние разума со способностью концентрироваться в течение долгих периодов времени и, что еще важнее, способностью выбирать, на чем концентрироваться, а чем пренебрегать.
Спорадически в течение этого периода мелькал «Обетрол», который химический родственик «Декседрину», но без декседриновых ужасных дыхания и привкуса во рту. Еще он родственен «Риталину», но доставался куда проще, потому что на несколько лет в семидесятых «Обетрол» стал рецептурным препаратом для подавления аппетита у полных женщин. Мою склонность к «Обетролу» трудно объяснить. Возьмем, например, дурь – некоторые сообщают, что от дури впадают в паранойю. Но у меня проблема была специфичней: я от нее становился стеснительным, иногда вплоть до того, что с трудом находился рядом с людьми. Это еще одна причина, почему курить с мамой и Джойс было так неловко и тяжело. Я объясняю это для контраста с «Обетролом». Не то чтобы я, кстати, обетролил без перерыва – это скорее для досуга, и капсулы не всегда было просто найти, в зависимости от того, серьезно ли относились к диете знакомые полные девушки в данном колледже или общежитии, потому что одни относились серьезно, другие – нет, как, в общем, и во всем. Одна студентка, у кого я их покупал почти весь год в Де Поле, даже не была особенно полной – мать, как ни странно, слала ей их вместе с печеньем своего изготовления: очевидно, у матери хватало своих серьезных психологических конфликтов из-за еды и веса, которые она пыталась проецировать на дочку – не то чтобы красотку, но классную и равнодушную к материнским неврозам из-за веса, которая более-менее говорила «пофиг» и была не прочь сбыть «Обетрол» с рук по два доллара за штуку, а печеньем – поделиться с соседкой. Еще был один парень в высотной общаге на Рузвельт, ему «Обетрол» прописали от нарколепсии – иногда он просто засыпал посреди любого дела и принимал его из медицинской необходимости, поскольку это, видимо, очень хорошо помогает от нарколепсии, – и время от времени отдавал парочку в припадке щедрости, хотя никогда не продавал по-настоящему – считал, это во вред карме. Но по большей части доставался «Обетрол» без труда, хотя сосед из UIC никогда не предлагал его на продажу и пилил меня за то, что я его принимаю, называя стимуляторы «мамиными помощниками» и заявляя, что если они кому-то нужны, то достаточно позвонить в дверь любой полной Чикаголендской домохозяйки – что уже, очевидно, преувеличение. Но они не снискали особой популярности. Для них даже не придумали жаргонных названий или эвфемизмов – если ты их искал, просто называл бренд, а это почему-то считалось ужасно некруто, но ими увлекались слишком мало моих знакомых, чтобы сделать