обетролить мало-мальским кандидатом в модное словечко.
О всякой дури я здесь говорю для контраста. В это же время я, наоборот, становился самоосознаннее. Если я был один, то иногда уже не просто был в комнате, но и осознавал, что я в комнате. На самом деле помню, как часто думал или говорил себе, тихо, но очень отчетливо: «Я нахожусь в комнате». Это непросто объяснить. В то время я звал это «удвоением», но все еще сам не понимаю, что конкретно имел в виду и с чего вообще казалось таким глубоким и крутым не просто быть в комнате, но и совершенно осознавать, что я в комнате, сижу в конкретном кресле в конкретной позе и слушаю конкретный определенный трек с альбома с конкретным определенным сочетанием цветов и рисунков на обложке, – быть в состоянии настолько повышенного сознания, чтобы с пониманием сказать самому себе: «Прямо сейчас я в этой комнате. На восточной стене вращается тень от ноги. В этой тени не узнается нога в силу искажения из-за угла падения света от солнца за знаком. Я вертикально сижу в темно-зеленом кресле с сигаретным ожогом на правом подлокотнике. Сигаретный ожог – черный, в форме неровного круга. Я слушаю „The Big Ship“ с альбома Брайана Ино Another Green World, где на обложке нарисованы красочные фигуры в белой рамке». В таком открытом виде количество деталей кажется утомительным, но не мне. Я испытывал что-то вроде выхода, пусть и недолгого, из смутности и пассивности своей жизни в тот период. Будто я машина, которая вдруг осознала, что она – человек и не обязана просто раз за разом повторять то, на что запрограмирована. Еще это было связано со вниманием. Не как из-за обычного эффекта рекреационных наркотиков, когда цвета кажутся ярче, а музыка – интенсивней. Интенсивней становилось мое понимание собственной роли, я мог по-настоящему обращать внимание на все вокруг. Мог, к примеру, посмотреть на стены комнаты общежития казенных коричневого или бежевого цвета и не только видеть их, но и осознавать, что я их вижу – что это общежитие UIC – и что обычно я живу в этих стенах и наверняка на меня незаметно влияет их казенный цвет, но, как правило, не замечаю, что они во мне вызывают, не замечаю, что чувствую при взгляде на них, не замечаю, как правило, даже их цвета и текстуры, потому что никогда не смотрел по-настоящему ни на что точно, внимательно. Это было даже поразительно. Их текстура в основном гладкая, но если по-настоящему сфокусировать внимание, то там хватает ниток и сгустков, которые оставляют маляры, когда им оплачивают результат, а не почасовую работу, и поэтому есть мотивация торопиться. Если по-настоящему к чему-нибудь приглядеться, почти всегда можно назвать структуру зарплаты того, кто это сделал. Или тень знака и как расположение и высота солнца в данный час влияли на форму тени, в основном съеживающейся или расширяющейся в зависимости от вращения настоящего знака через улицу, или как поворот небольшой настольной лампы рядом с креслом менял игру света в комнате, разных предметов в тенях комнаты и даже конкретный оттенок стен и потолка и влиял на все, и – благодаря «удвоению» – я при этом понимал, что я включаю и выключаю лампу, и замечаю изменения, и чувствую их влияние на себя – как и влияние того, что я знаю, что их замечаю. Что я осознаю осознание. Может, звучит абстрактно, но не для меня. Для меня в этом была жизнь. Что-то мне в этом нравилось. Я мог слушать, скажем, «Флойд», или даже одну из постоянных пластинок соседа вроде «Сержанта Пеппера», и не только слышать музыку и каждую ноту, такт, смену тональности и кульминацию каждого трека, но и знать, с теми же осознанием и разборчивостью, что я это делаю, – в смысле, правда слушаю – «Прямо сейчас я слушаю второй припев „Fixing a Hole“ „Битлз“», – но еще и осознавать, какие чувства и ощущения во мне вызывает музыка. Может, звучит по-хиппарски – прикоснуться к внутренним чувствам и все такое прочее. Но, судя по моему опыту в то время, большинство всегда чувствует что-то, или выбирает какое-то отношение, или решает, обращать ли внимание на то или это, даже не задумываясь. Такое у нас происходит автоматически, как сердцебиение. Иногда я сидел в комнате и осознавал, сколько усилий нужно, чтобы обращать внимание только на свое сердцебиение больше минуты – сердцебиение будто хочет держаться подальше от осознания, как рок-звезда – от папарацци. Но оно есть, если удвоиться и заставить себя обращать внимание. И с музыкой так же – если удвоиться, можно и очень внимательно слушать, а еще ощущать, какие чувства в тебе пробуждает музыка, – ведь, очевидно, именно поэтому нам музыка и нравится, мы из-за нее что-то чувствуем, иначе это был бы просто шум, – и не только их переживать, пока слушаешь, но и осознавать, суметь сказать: «С этой песней мне тепло и надежно, словно я укутан, как маленький мальчик, которого достали из ванной, завернули в полотенце, застиранное до невероятной мягкости, но и в то же время грустно; в центре этой теплоты есть пустота, как бывает грустно в пустой церкви или в классе с множеством окон, откуда видно дождь на улице, словно прямо в центре этого чувства надежной замкнутости таится семя пустоты». Необязательно говорить именно такими словами, просто это настолько отчетливо и ощутимо, что при желании можно выразиться до такой степени конкретно. И еще осознавая эту четкость. Так или иначе, вот почему я любил удвоение.
И осознавались не только хорошие или приятные вещи. Иногда в сознание входило не что-нибудь приятное, а просто реальность. Например, ты сидишь в маленькой гостиной общаги UIC и слушаешь, как сосед/бунтарь из Нейпервилла в своей спальне треплется по телефону – у этого так называемого нонконформиста была собственная телефонная линия; угадайте, на чьи деньги, – треплется с какой-то студенткой, а без музыки или телевизора его невозможно не подслушать через стенку, которую легендарно легко пробить кулаком, если ты из тех, кто бьет кулаком по стенам, и вот ты слушаешь череду льстивых слов этой студентке, и не только как бы не одобряешь их и стыдишься за него из-за притворства, с которым он общался с девушками, – будто любой, кто обращал минимальное внимание, не заметил бы, как он проецирует представление о себе как о продвинутом и радикальном без малейшего понятия о том, как выглядит со стороны на самом деле, то есть испорченным, закомплексованным и тщеславным, – и слушаешь и чувствуешь все это, но в то же время с неловкостью осознаешь – в смысле, сознательно чувствуешь и замечаешь внутренние реакции вместо того, чтобы дать им работать, не признаваясь в них самому себе. Наверное, я непонятно объясняю. Например, ты можешь сказать себе: «Я притворяюсь, что сижу и читаю „Падение“ Альбера Камю для промежуточного экзамена по курсу „Литература об отчуждении“, но на самом деле подслушиваю, как Стив по телефону пытается произвести впечатление на девушку, и я чувствую стыд и презрение, и считаю его позером, и в то же время с неудовольствием вспоминаю времена, когда сам пытался проецировать представление о себе как о продвинутом и циничном, чтобы произвести впечатление, то есть мне не только не нравится Стив, хотя он и правда не нравится, но и вдобавок отчасти не нравится он потому, что, слушая телефонный разговор, я замечаю сходства и осознаю то, от чего мне стыдно за себя, но я не знаю, как перестать, – ведь если перестать казаться нигилистом, даже перед собой, что тогда случится, кем я тогда буду? И вспомню ли я вообще об этом, когда приступ закончится, или просто буду дальше раздражаться из-за Стива Эдвардса, не давая себе отчета в том, что раздражаюсь или почему?» Я понятно объясняю? Такое состояние могло и пугать, потому что я все видел с неприятной ясностью, хотя в тот период я бы стал пользоваться словом нигилизм лишь для того, чтобы показаться крутым или для аллюзии, а наедине с собой, при ясности удвоения, меня бы на такое не потянуло, так как я это делал, только когда не осознавал по-настоящему, что делаю или какова моя истинная цель, скорее на каком-то странном машинальном автопилоте. Чего я даже не замечал по-настоящему, большую часть времени. Я как будто мчался на поезде вместо того, чтобы сесть за руль машины и знать, куда еду, и принимать решения, где поворачивать. На поезде можно просто отключиться и кататься, как я себя и чувствовал большую часть времени. И в таком состоянии я это осознавал, как и тот факт, что я все осознавал. Впрочем, такие приступы были мимолетными и после отходняка – обычно с жуткой головной болью, – казалось, словно я не помню о них почти ничего. Воспоминание о внезапном пробуждении и осознании было смутным и размытым, вроде того как иногда видишь что-то краем глаза, а потом поворачиваешься туда – и уже ничего нет. Или как фрагмент воспоминания, насчет которого даже не уверен, реален он или когда-то приснился. И во время удвоения именно это я и предсказывал, именно этого боялся. Иногда накатывала неприятная яркость. То есть после пробуждения я не просто осознавал свою неприязнь к соседу, его джинсовым рубашкам, гитаре и всем так называемым друзьям, которые прикидывались, что он им нравится и что он крутой, ради грамма гашика или еще чего, и не просто неприязнь к нашей ситуации и даже нигилистскому ритуалу с ногой и «Шляпой», когда мы прикидывались, что это намного круче и прикольней, чем на самом деле, – и мы это делали не раз или два, а практически все время, и на самом деле это был повод не учиться и не работать, а жить охламоном, пока родители оплачивают учебу и жилье, – но и осознавал, если по-настоящему задуматься, что какая-то моя частичка сама выбрала жить со Стивом Эдвардсом, потому что какой-то моей частичке, собственно, нравится неприязнь к нему, нравится составлять списки всего, что в нем лицемерно и вызывает у меня стыд и раздражение, и что наверняка есть психологические причины, почему я живу, питаюсь, гуляю и общаюсь с человеком, который мне даже не очень-то нравится или которого я даже не очень-то уважаю… а это, наверное, значило, что я и себя не очень-то уважаю, и поэтому я такой конформист. И суть в том, что, сидя и слушая, как Стив говорит девушке по телефону, будто всегда считал, что у человеческого рода появится хоть какая-то надежда, если только нынешних женщин перестанут считать просто сексуальными объектами, я все это про себя проговаривал, очень отчетливо и осознанно, а не просто пассивно плыл среди ощущений и реакций, особо их не замечая. В смысле, по сути, я пробуждался и понимал, как же мало обычно осознаю и что, когда сойдет этот эффект, вернусь все в тот же сон. В этом чувствовалось что-то