«только временно» и по причинам, менявшимся каждый раз, когда мы с Джойс поднимали вопрос, правда ли ей стоит переезжать, и в целом мать была совсем не в самой лучшей форме, с психологической точки зрения. На самом деле уже после первого раунда показаний на вспомогательной тяжбе между одним из ответчиков и его страховой компанией по поводу того, какой процент юридических расходов на защиту ответчика против наше-го иска покрывается по их договору о страховании ответственности, – плюс, еще более усложняя дело, бывший партнер в главной юридической конторе, представлявшей мать и Джойс, теперь представлял эту страховую компанию с головным офисом в Гленвью, и последовал дополнительный набор брифов и показаний касательно того, не является ли это конфликтом интересов, – и с процедурной точки зрения решение или договоренность по этому вспомогательному иску требовались раньше предварительных показаний по нашему иску, – который к этому моменту разветвился в обвинение как в гражданской ответственности, так и неправомерном причинении смерти и запутался настолько, что почти год наши адвокаты только договаривались, как правильно подавать его в суд, – так вот к этому моменту душевное состояние матери дошло до точки, когда она решила прервать все тяжбы, чем очень расстроила лично Джойс, но на что она, Джойс, была юридически бессильна наложить запрет или повлиять, и так в дальнейшем завязался очень запутанный конфликт, когда Джойс уговаривала меня возобновить без ведома матери разбирательства от своего имени как единственному истцу – ведь я был старше двадцати одного года, а также иждивенцем и сыном потерпевшего. Но по запутанным причинам – где главная заключалась в том, что я назывался иждивенцем в федеральных налоговых декларациях 1977 года обоих родителей, что в случае матери было бы пресечено даже при рутинном офисном аудите, но осталось незамеченным в более примитивной рабочей среде Инспекций той эпохи – оказалось, что для этого мне пришлось бы официально объявить мать non compos mentis [80], а это потребовало бы обязательную двухнедельную госпитализацию для психиатрического обследования, чтобы получить легальное заключение одобренного судом психиатра, на что ни у кого в семье и близко не хватило бы духу. И вот после шестнадцати месяцев все разбирательства прекратились, за исключением дальнейшего иска нашей бывшей юридической конторы против моей матери с требованием компенсации их расходов, от чего она вообще-то освобождалась по договору, подписанному ей и компанией, взамен на 40 процентов от присужденной компенсации в случае победы. Невразумительные доводы, с которыми наши бывшие юристы пытались аннулировать этот договор из-за некой двусмысленности в терминологии их собственного подпункта, мне так и не объяснили или объяснили недостаточно, чтобы я понял, обоснованно они действуют или нет, поскольку в то время шел мой последний семестр в Де Поле и к тому же процесс вступления в Службу, и матери пришлось нанимать еще одного адвоката, чтобы защитить себя от иска бывших, и это, хотите – верьте, хотите – нет, тянется по сей день и является одним из главных оправданием матери, почему она стала практически затворницей в либертивиллском доме, где проживает до сих пор, и почему не оплачивает домашнюю телефонную связь, хотя признаки какого-то серьезного психологического истощения проявлялись и намного раньше – вообще-то, возможно, даже во время первоначальных разбирательств и ее переезда в дом отца после несчастного случая, где первый приходящий на ум психологический симптом – ее растущее беспокойство о благополучии птиц в гнезде зябликов или скворцов, что много лет висело над балкой большой открытой деревянной веранды, служившей одним из главных достоинств либертивиллского дома, когда родители приняли решение туда перебраться, одержимость, затем переросшая от одного гнезда до всех птиц в окрестностях, когда она начала расставлять на веранде и передней лужайке все больше и больше кормушек на стойках и виде трубок и покупать и оставлять в них все больше и больше семян, а в конце концов и самую разную человеческую еду и всяческие «товары для птиц» на ступенях веранды, в худшем проявлении включая и миниатюрные предметы мебели из кукольного домика ее детства в Белуа, которым она дорожила как памятью, о чем я знал из ее многочисленных детских историй о том, как она им дорожила и как коллекционировала для него миниатюрную мебель, как хранила его много лет в кладовке либертивиллского дома вместе с памятными вещицами из моего рокфордского детства, и Джойс, остававшаяся верной подругой и иногда практически сиделкой моей матери – хотя в 1979 году она влюбилась без памяти в адвоката, помогавшего им закрыть «Спекулум-Букс» по нормам главы 13, вышла за него и теперь живет с ним и его двумя детьми в Вилметте, – Джойс согласна, что утомительная, запутанная, циничная бесконечность юридических последствий несчастного случая во многом и удержала мать от осмысления травмы из-за кончины отца и проработки некоторых ее ранних неразрешенных эмоций и конфликтов эпохи 1971 года, которые несчастный случай теперь взбаламутил к поверхности. Хотя в какой-то момент остается просто терпеть и играть с теми картами, что тебе сдали, и жить дальше, такое мое мнение.
Но помню, как однажды, когда отец заплатил мне за небольшую помощь по двору, я спросил, почему он как будто бы никогда не дает непосредственные советы о жизни, в отличие от отцов моих друзей. Тогда отсутствие советов казалось свидетельством либо необычной немногословности и сдержанности, либо того, что его это просто мало волнует. Задним умом я понимаю, что дело не в первом и не во втором, а в том, что мой отец был мудр по-своему, как минимум в некоторых вещах. В данном случае ему хватало мудрости сомневаться в своем желании казаться мудрым и не поддаваться ему – в результате он мог показаться замкнутым и незаботливым, но на самом деле был дисциплинированным. Он был взрослым человеком; крепко держал себя в руках. Это по большей части теория, но мне кажется, он никогда не раздавал советы, как другие папы, потому что понимал: совет – даже мудрый – на самом деле ничем не помогает благополучателю совета, ничего не меняет внутри него и может даже ставить в тупик, когда благополучатель ощущает разрыв между сравнительной простотой совета и совершенно непонятными сложностями собственных ситуации и пути. Я не ясно выражаюсь. Если ты веришь, что у других правда получается жить по ясным и простым принципам хорошего совета, на душе может стать еще хуже от своей неполноценности. И это может породить жалость к себе, а думаю, отец понимал, какой это великий враг жизни и подпитка нигилизма. Правда, мы с ним это подробно не обсуждали – это бы уже смахивало на совет. Не помню, как конкретно он мне ответил в тот день. Помню, что спрашивал, в том числе где мы стояли и вес мотыги в руках, а потом – пустота. Я бы предположил, исходя из нашей динамики, что он бы ответил: советы, что делать, а чего – не делать, – как та детская сказка о кролике, который «просит» не бросать его в терновый куст. Правда, не помню его имя. Но, очевидно, смысл в том, что отец опасался обратного эффекта. Возможно, он даже сухо рассмеялся, словно сам вопрос комичен из-за отсутствия понимания нашей динамики и очевидного ответа. Наверное, так же было бы, если бы я спросил, считает ли он, что я не уважаю его или его советы. Он бы мог показать, как ему смешно, что я настолько плохо знаю себя – что я не способен на уважение, хоть сам этого не понимаю. Возможно, как уже упоминалось, я ему просто не очень нравился и он для себя справлялся с этим своим сухим умудренным остроумием. Могу представить, как бывает тяжело, если человеку не нравятся собственные дети. Очевидно, тут не обойдется без чувства вины. Знаю, что его раздражало даже то, как я, бескостно развалившись, смотрел телевизор или слушал музыку, – не прямо раздражало, но об этом я тоже слышал в его спорах с матерью. Если на то пошло, я поддерживаю мысль, что родители инстинктивно «любят» свое потомство несмотря ни на что – эволюционные причины этой посылки слишком очевидны. Но чтобы они «нравились», были приятны как люди – вот тут уже совершенно другое дело. Возможно, психологи и ошибаются в своей фиксации на детской потребности в любви отца или какого-либо другого родителя. Кажется логичным рассмотреть и детское желание чувствовать, что они нравятся родителю, ведь родительская любовь настолько автоматическая и запрограммированная, что это выглядит не самой лучшей проверкой того, что так рвется проверить ребенок. Это сродни религиозной уверенности в «безусловной любви» Бога – то есть данный Бог по определению любит автоматически и универсально, и кажется, что на самом деле это не имеет отношения к тебе, поэтому трудно понять, почему религиозных людей обнадеживает подобное божественное чувство. Суть здесь не в том, что все ощущения и эмоции до последнего обязательно нужно принимать на свой счет, а только в том, что трудно их не принимать в силу психологических причин, когда речь идет о твоем отце, – такова уж человеческая природа.
Так или иначе, все это касается того, как я попал в Инспекции – неожиданные совпадения, смены приоритетов и направления. Очевидно, такие непредсказуемые вещи могут происходить как угодно, опасно придавать им особое значение. Помню одного своего соседа – это в колледже Линденхерст – самопровозглашенного христианина. На самом деле у меня было два соседа в общаге Линденхерста, с «комнатой для общения» посередине и тремя одинарными спальнями вокруг, что просто отличная планировка, – но конкретно один сосед был христианином, как и его девушка. Линденхерст – это мой первый колледж – был странным в том, что его наводняли хиппи и охламоны Чикаголенда, но в то же время там училось и истово христианское меньшинство, совершенно отделенное от студенческой жизни. Христиане в данном случае евангелические, прямо как сестра Джимми Картера, о которой, если меня не обманывает память, писали, что она занимается экзорцизмом на фрилансе. То, что члены этого евангелического ответвления называли себя просто