Так или иначе, как уже упоминалось, критическим фактором для моего вступления в Службу стало попадание в не ту, но идентичную аудиторию в Де Поле в декабре 1978 года, чего я, совершенно погруженный в подготовку к «Запискам федералиста», даже не заметил, пока не вошел препод. Я не понял, правда ли он настоящий грозный иезуит или нет. Только позже узнал, что он не официальный преподаватель углубленного налогового учета – судя по всему, обычный препод-иезуит не смог присутствовать по личным обстоятельствам и последние две недели его подменял этот. Отсюда первоначальное непонимание. Помню, как думал, что для иезуита препод явно в «штатском». На нем был архаически консервативный темно-серый пиджак – судя по угловатому виду, даже из фланели, – а блеск выходных туфель ослеплял, когда свет флуоресцентных ламп падал на них под правильным углом. Он казался гибким и точным, с ловкой экономией движений, как у человека, который знает, что время – ценный актив. В плане осознания своей ошибки – в тот же момент я перестал мысленно вспоминать «Записки федералиста» и осознал заметно отличавшуюся ауру студентов в этом классе. Кое-кто сидел в галстуках и свитерах-безрукавках, причем парочка этих свитеров – даже с узорами «аргайл». Все туфли до последней, что я видел, были черными или коричневыми, кожаными и деловыми, с аккуратно завязанными шнурками. По сей день не знаю точно, как я перепутал корпуса. Я не из тех, кто легко теряется, и я знал Гарнье-холл, поскольку занятия по вводному бухучету проходили и в нем. Так или иначе, заявляю вновь, что в тот день я почему-то пошел в аудиторию 311 в Гарньер-холле, а не на свою политологию в идентичной аудитории 311 в Дэниэл-холле напротив через надземный переход, и сел у боковой стены в самом конце зала, откуда, когда я наконец опомнился и осознал свою ошибку, было бы сложно уйти, не подняв суету из-за сумок и одежды, – когда пришел подменный учитель, аудитория уже полностью заполнилась. Позже я узнал, что многие из самых очевидно серьезных студентов взрослого вида, с настоящими чемоданами и папками-гармошками вместо рюкзаков, – магистранты углубленной бизнес-программы Де Поля, настолько углубленным был углубленный налоговый учет. Вообще-то вся кафедра бухучета в Де Поле очень серьезная и сильная – он славился бухучетом и бизнес-администрацией и часто напирал на них в своих брошюрах и промо-материалах. Очевидно, я поступал не за этим – меня бухучет практически не интересовал, только для того, чтобы, как уже упоминалось, что-то доказать или компенсировать в связи с отцом, наконец-таки сдав вводный курс. Но программа бухучета оказалась такой авторитетной и уважаемой, что почти половина студентов из той аудитории уже записались на экзамен СРА в феврале 1979 года, хотя я-то в то время практически не знал, что это или что для него требуется несколько месяцев учебы и практики. К примеру, позже я узнал, что итоговый экзамен по углубленному налоговому учету задумывался как микрокосм некоторых налоговых разделов из экзамена СРА. У моего отца, кстати, была и лицензия СРА, хотя она редко требовалась для работы в мэрии. Впрочем, оглядываясь назад, в свете всего, к чему привел тот день, сомневаюсь, что ушел бы из аудитории, даже если бы логистика ухода не была такой сложной, – особенно после появления учителя на замену. Наверное, я бы все равно остался, хоть мне и правда надо было на подготовку по американской политической мысли. Не уверен, что могу это объяснить. Помню, он быстро вошел и повесил пальто и шляпу на крючок на флагштоке в углу аудитории. По сей день не знаю наверняка, можно ли назвать то, как я ввалился в 311-ю аудиторию не того здания перед самыми итоговыми экзаменами, очередным проявлением моей подсознательной безответственности. Впрочем, анализировать внезапные, драматические события невозможно – это особенно каверзно, если оглядываться назад (хотя, очевидно, во время разговора с той христианкой в сапогах я этого еще не понимал).
В то время я не знал, сколько лет преподавателю – как уже упоминалось, я только позже выяснил, что он подменял настоящего святого отца, чье отсутствие вроде бы осталось неоплаканным, – или даже как его зовут. В основном я сталкивался с заменами в старшей школе. В плане возраста я знал только то, что он находится в аморфной (для меня) области от сорока до шестидесяти. Не знаю, как его описать, хотя он сразу же произвел сильное впечатление. Худой, и в ярком освещении кабинета бледный, но словно бы сияющий бледностью, не болезненный, еще с ежиком стального цвета и выдающимися скулами. В целом он напоминал мне человека со старинной фотографии или дагерротипа. На брюках его делового костюма были защипы, что усиливало впечатление угловатой солидности. Еще хорошая осанка, что мой отец называл выправкой – прямая, с широко расправленными плечами, но не окостеневшая, – и, когда он вошел с собственной папкой-гармошкой, набитой прилежно организованными и надписанными учебными материалами, студенты за маленькими партами как будто подсознательно выпрямились. Он опустил экран проектора перед доской, как опускают шторку на окнах, взяв ручку экрана карманным платком. Насколько могу вспомнить, в аудитории сидели почти только мужчины. Среди них немало азиатов. Он доставал и раскладывал свои материалы, глядя на стол со слабой формальной улыбкой. На самом деле он по-учительски приветствовал кабинет студентов, не глядя на них прямо. Они, в свою очередь, целиком сосредоточились на нем. Все очень отличалось от политологии или психологии, и даже вводного бухучета, где на полу всегда разбросан мусор, люди сидят, развалившись, неприкрыто смотрят на часы или зевают, всегда стоит беспокойный шепчущий обертон, хоть профессор по вводному бухучету и делал вид, что его нет, – может, обычные преподы его уже даже не слышат, приобретая иммунитет к неприкрытой демонстрации тоски и невнимания. Однако когда вошел учитель на замену по бухучету, изменился весь заряд помещения. Не знаю, как это описать. И не могу совершенно рационально объяснить, почему я сам остался, – хотя, как уже упоминалось, в результате пропустил итоговую подготовку по американской политической мысли. На тот момент дальше сидеть не в той аудитории казалось очередным безответственным и недисциплинированным порывом. Может, было стыдно уходить на глазах иезуита. В отличие от девушки христианина, я вроде никогда не умел узнавать важные моменты в процессе – больше кажется, они всегда отвлекают от того, чем я должен заниматься на самом деле. Могу только сказать, что в нем что-то было – в замене. В его выражении проглядывала та же выгоревшая, отсутствующая сосредоточенность, как на фотографиях ветеранов, побывавших на какой-нибудь настоящей войне – в смысле, в бою. Он смотрел на нас как на единое целое. Знаю, что мне вдруг стало неловко из-за своих штанов маляра и развязанных «тимберлендов», но если он что-то о них и подумал, то виду не подал. Официальный старт лекции он дал, взглянув на свои часы, – с резким жестом вскинул руку бок и вперед, будто левый кросс боксера, и рукав пиджака слегка задрался, раскрывая «Пьяже» из нержавеющей стали, что мне в то время показалось удивительно броским для иезуита.
На экране он показывал слайды – в отличие от препода по бухучету, он не писал мелом на доске, – и, когда он поставил в проектор первый и в кабинете притушили свет, его лицо подсвечивалось снизу, как у певца кабаре, что еще больше подчеркивало выхолощенную интенсивность и острые скулы. Помню, в моей голове стояла какая-то электрическая прохлада. На графике за его спиной изображалась траектория роста со столбцами, линия была крутой у начала и довольно плоской на вершине. Словно волна, которая вот-вот надломится. Схема была без подписи, и только позже я узна´ю, что она обозначала предельную ставку федерального налога на доход 1976 года. Я был необычно внимателен, начеку, но не так, как от удвоения. Еще он показывал несколько графиков, уравнений и цитат из § 62 НК США, где многие подразделы касались сложных норм по отличиям вычетов «за» скорректированный валовой доход от вычетов «из» него, что, по словам преподавателя, образовывает основу практически любой действительно эффективной современной стратегии личного налогового планирования. Здесь – хоть я это пойму только позже, после вступления, – он имел в виду выстраивание своих дел так, чтобы как можно больше вычетов считались вычетами «за» скорректированный валовой доход, поскольку всё, от стандартного вычета до вычетов на медицинское обслуживание, рассчитывается исходя из основанных на СВД полов (пол значит, например, следующее: раз под вычет подходят только медицинские расходы, превышающие 3 процента СВД, среднему налогоплательщику, очевидно, выгодней делать свой СВД – также иногда известный как «31», поскольку тогда СВД указывалось на строке 31 1040-й физического лица, – как можно ниже).
Впрочем, признаюсь, каким бы внимательным и осознающим я ни был, я наверняка внимательнее относился к видимому эффекту лекции, чем к ее содержанию, по большей части слишком сложному для меня – по понятным причинам, я ведь еще и вводный бухучет не закончил, – и все же оторваться или не почувствовать волнение было практически невозможно. Отчасти из-за презентации замены – скорострельной, организованной, недраматичной, сухой, как когда люди знают: то, что они рассказывают, само по себе слишком важно, чтобы обесценивать это переживаниями о подаче или «сближении» со студентами. Другими словами, в презентации чувствовалась некая фанатичная принципиальность, проявлявшаяся не в стиле, а в его отсутствии. Мне показалось, будто я вдруг впервые понял смысл отцовского выражения «без прикрас» и почему оно одобрительное.
Помню, как заметил, что все студенты в аудитории ведут конспекты, а на курсах бухучета это значит, что приходится осмыслять и записывать факт или тезис профессора, одновременно внимательно слушая следующий тезис, чтобы записать и его, для чего нужна напряженная разделенная сосредоточенность, которой я не освоил до П/О в Индианаполисе в следующем году. Это далеко не конспекты гуманитарных курсов – в основном каракули да всеохватные, абстрактные темы и идеи. Еще у студентов углубленного налогового учета на столе лежало по несколько карандашей, все – очень острые. Я осознал, что у меня почти никогда нет острого карандаша, когда он правда нужен; я никогда не удосуживался их организовать и заточить. Единственным намеком на что-то вроде сухого остроумия в лекции были редкие утверждения и цитаты, которые преподаватель добавлял к графикам, иногда надписывая их на текущем слайде без комментариев и дожидаясь, когда все как можно быстрее спишут пометки перед тем, как переключиться на следующий. До сих пор помню один такой пример: