«В социальной области нам также необходимо отыскать моральный эквивалент войны; нужно найти что-нибудь героическое, что имело бы такую же ценность для всех людей без исключения, какую имеет война, но что настолько же согласовалось бы с внутренней жизнью людей, насколько война с ней расходится», – и в конце единственная подпись, «Джеймс» [82], что я в то время принял за отсылку к Библии, – хотя преподаватель никак не объяснил и не подчеркнул эту цитату, пока ее прилежно списывали целых шесть рядов студентов – помню, как меня поразило, что у некоторых очки отражали свет проектора, что два одинаковых квадрата белого света на месте глаз придавали им неприкрыто машинное, конформистское ощущение. Или другой пример, уже напечатанный на отдельном слайде и приписанный Карлу Марксу, хорошо известному отцу марксизма…
«В коммунистическом обществе общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно…» [83]
где единственным комментарием замены было сухое примечание «Выделение мое».
Я пытаюсь сказать, что это в конечном счете намного больше напоминало опыт евангелической девушки в сапогах, чем я тогда был готов признать. Очевидно, историей о воспоминании в 1818 слов мне никого не убедить, что неотъемлемые и объективные свойства лекции преподавателя могли бы кого угодно приковать к месту и заставить позабыть о подготовке к экзамену по американской политической мысли или многое из того, что католический отец (как я думал) говорил или проецировал, как будто предназначалось именно для меня. Впрочем, я могу как минимум объяснить, почему был настолько «подготовлен» это прочувствовать, поскольку у меня уже было предощущение, или толчок, именно такого переживания незадолго до ошибки с аудиториями по подготовке к экзамену, хотя осознал я его – именно как подобное переживание – только позже, оглядываясь назад.
Отчетливо помню, что несколько дней назад – в смысле, в понедельник последней недели осеннего семестра 78-го, – я сидел после полудня, развалившийся и немотивированный, на старом желтом вельветовом диване в нашем деполевском общежитии. Я был один, в нейлоновых спортивных штанах и черной футболке с надписью Pink Floyd, пытался крутить футбольный мяч на пальце и смотрел по CBS мыльную оперу «Как вращается мир» на маленьком черно-белом «Зените» – ничего особенно не делал, но все равно был немотивированным лодырем. Конечно, меня всегда ждали чтение и подготовка к экзаменам, но я вел себя как охламон. Развалившись, сполз на диване до упора, так что экран обрамлялся моими коленями, и рассеянно, ненаправленно смотрел «Как вращается мир» и крутил мяч. Технически телевизор принадлежал соседу, но он был серьезным студентом-медиком и не вылезал из библиотеки, хотя и не поленился соорудить из по-хитрому сложенной проволочной вешалки антенну для «Зенита» вместо отсутствующей, иначе приема вообще бы не было. «Как вращается мир» шел по CBS с 13:00 до 14:00. Этим в тот последний год я все еще занимался часто – сидел и тратил время перед маленьким «Зенитом», и не раз пассивно втягивался в дневные мыльные оперы CBS, где все персонажи переигрывали и говорили как будто без единой запинки или паузы в напоре, чем чуть ли не гипнотизировали, особенно учитывая, что по понедельникам и пятницам у меня не было пар и оказалось слишком просто сесть и втянуться. Помню, в том году многие другие студенты Де Поля подсели на мыльную оперу ABC «Главная больница», собираясь перед ней большими, увлеченными и шумными толпами – их модным алиби было, что на самом деле они прикалываются над сериалом, – но я в том году из-за, скорее всего, слабого приема «Зенита» стал больше завсегдатаем CBS, особенно «Как вращается мир» и «Путеводного света», который шел после «Как вращается мир» по будням в 14:00 и во многом гипнотизировал еще сильнее.
Так или иначе, я сидел, пытался крутить мяч на пальце и смотрел мыльную оперу, к тому же начиненную рекламными роликами – особенно во второй половине, когда мыльные оперы нагружают рекламой, так как думают, что ты уже втянулся, загипнотизировался и просидишь лишние ролики, – и в конце каждой паузы появлялся логотип сериала в виде снятой из космоса вращающейся планеты и голос дневного диктора CBS объявлял: «Вы смотрите „Как вращается мир“», – в тот конкретный день как будто выразительнее и выразительнее – «Вы смотрите „Как вращается мир“», – пока тон не показался почти изумленным – «Вы смотрите „Как вращается мир“», – пока меня вдруг не поразила голая реальность его слов. Я имею в виду не какую-нибудь ироничную метафору в стиле гуманитариев, а буквально то, что он говорил, простой поверхностный смысл. Не знаю, сколько раз в том году слышал эту фразу, глядя «Как вращается мир», но вдруг осознал, что диктор снова и снова твердит то, что я буквально делаю. Мало того, еще я осознал, что мне подобное твердили тысячу раз – как я уже сказал, объявление диктора следовало после каждой рекламной паузы каждого отрывка сериала, – а я даже близко не осознавал буквальной реальности того, что делаю. Должен добавить, в этот момент осознания я не двойничал. Это другое. Как будто диктор CBS обращался прямо ко мне, тормошил меня за руку или за ногу, пробуждая ото сна: «Вы смотрите „Как вращается мир“». Трудно объяснить. Меня зацепил даже не очевидный каламбур. А что-то буквальное, отчего его было еще труднее разглядеть. И все это меня накрыло. Не могло быть конкретнее, даже если бы ведущий прямо сказал: «Ты сидишь на старом желтом диване в общежитии, крутишь черно-белый футбольный мяч и смотришь „Как вращается мир“, даже не признаваясь перед собой в том, что делаешь». Вот что меня поразило. Это уже не безответственность или охламонство – меня будто вообще не было. Правда в том, что очевидный каламбур «Вы смотрите, как вращается мир» я заметил только через три дня – почти ужасающий прикол сериала о пассивной трате времени, когда сидишь и смотришь какой-то хлам в паршивом качестве, потому что даже с вешалкой сигнал не очень, а все это время в мире творятся реальные штуки, люди с направлением и инициативой делают свои дела эффективно и без прикрас, – в смысле, только утром четверга меня вдруг накрыло второе значение, пока я принимал душ перед тем, как одеться и отправиться на – по крайней мере, как я осознанно планировал, – подготовку к итоговому экзамену по американской политической мысли. Пожалуй, возможно, это одна из причин, почему я так погрузился в мысли, что перепутал корпуса. Впрочем, в то время, во второй половине понедельника, меня накрыло только повторение простого факта, того, что я делал, – то есть, конечно, ничего, просто развалился, будто без костей в теле, не вникая даже в поверхностную реальность того, как Виктор отрицает перед Жанетт отцовство (хоть у сына Жанетт то же чрезвычайно редкое заболевание крови, из-за которого Виктор весь семестр попадал в больницу. В каком-то смысле Виктор мог даже «верить» в свои отрицания, помню, думал я, таким он казался человеком), между коленей.
Но не сказать, чтобы тогда я все это сознательно осмыслил. В то время я осознал только конкретное влияние утверждения диктора и назревающее осознание, что желание пассивно плыть в потоке без направления, лень и «охламонство», доведенное до нигилистического вида искусства, как выражались многие из нас в ту эпоху, считая крутым и прикольным (и я считал это крутым, или как минимум верил, что считал, – есть что-то почти романтическое, когда ты вопиюще пассивный охламон, что Джимми Картер, заслужив только насмешки, назвал «болезнью» и просил страну очнуться от нее), на самом деле не прикольно, ни капли не прикольно, а скорее страшно, или грустно, или еще как-то – я не мог подобрать точное слово, потому что и названия у этого не было. Сидя там, я понял, что я, похоже, самый настоящий нигилист, что это не просто модная поза. Что я плыл в потоке и ничего не делал, так как все на свете не значило ровным счетом ничего, ни один выбор не был лучше другого. Что я в каком-то смысле слишком свободен, или что это на самом деле ненастоящая свобода: я свободен выбрать «пофиг», потому что это не имеет никакого значения. Но и это тоже мой выбор – я каким-то образом выбрал, что ничего не имеет значения. Все это казалось не таким абстрактным, как сейчас, когда я пытаюсь объяснить. Все это происходило, пока я просто сидел и крутил мяч. Суть в том, что, сделав этот выбор, уже и я не имел значения. Я ни за что не отвечал. И если мне хочется хоть что-то значить – даже просто для себя, – придется быть не таким свободным, решить выбрать что-то определенное. Даже если это всего лишь вопрос воли. Понимание промелькнуло очень быстро и неразборчиво, и я не зашел дальше осознаний насчет выбора и значимости – я все еще пытался смотреть «Как вращается мир», который ближе к концу часа, как правило, неумолимо становился все драматичней и увлекательней, чтобы никто не забыл включить его снова на следующий день. Но суть в том, что одно я в каком-то смысле осознал: не знаю, что такое «потерянная душа», но это я – и это не круто и не прикольно. И, как уже упоминалось, всего через несколько дней я по ошибке оказался через мостик от своей аудитории на подготовке к итоговому экзамену по углубленному налоговому учету – что, подчеркну, тогда не интересовало меня, как я думал, ни в малейшей степени. Как большинство людей вне профессии, я представлял налоговый учет занятием для суетливых мужчин в очках с толстыми линзами и большими коллекциями марок, более-менее противоположностью модного или крутого – но тот опыт, когда диктор CBS раз за разом описывал поверхностную реальность, а я вдруг смог осознанно его услышать, глядя на маленький экран