между коленей, под крутящимся на кончике пальца мячом, отчасти – я так думаю, хотя могу и ошибаться, – сподвиг меня услышать то, что изменило мое направление.
Помню, как тогда в конце отведенного на углубленный налоговый учет времени прозвенел звонок в коридоре третьего этажа, но обычной суеты гуманитарных пар, когда студенты собирают вещи или перегибаются через парты за рюкзаками и чемоданами на полу, не последовало, даже когда преподаватель выключил потолочный проектор и поднял экран ловким движением левой руки, убрав платок в карман пиджака. Все по-прежнему сидели тихо и внимательно. Когда зажегся свет, помню, я оглянулся и увидел конспект взрослого усатого студента рядом со мной: невероятно опрятный и организованный, с римскими цифрами для основных тезисов лекции и строчными буквами, вставными цифрами и двусторонними отступами для подзаголовков и итогов. Сам почерк выглядел до того красивым, что казался машинным. И это несмотря на то, что писали все, по сути, в темноте. Несколько цифровых часов хором пискнули, обозначая время. Прямо как в ее зеркальной противоположности на другой стороне перехода, пол в аудитории 311 Гарньера был выложен кафелем в виде светло-коричневых шашек или пересекающихся ромбов, в зависимости от ракурса или точки зрения. Все это я помню очень отчетливо.
Хотя я пойму их только год спустя, вот только несколько основных областей подготовительной лекции учителя на замену согласно конспекту взрослого студента:
Вмененный доход → формула Хейга – Саймонса
Подразумеваемый доход
Ограниченные партнерства, убытки от пассивного участия
Амортизация и капитализация → 1976 TRA § 266
Износ → система амортизируемого капитала, не облагаемого налогом
Кассовый метод / метод начисления → следствия для СВД
Прижизненное дарение и 76 TRA
Техники стрэддла
4 критерия не облагаемого налогом обмена
Стратегия оптимизации налогообложения для клиента («индивидуальная транзакция») versus Стратегия инспекции Налоговой службы («сворачивание транзакции»)
Это, как уже упоминалось, была итоговая пара семестра. В конце итоговой пары на моих гуманитарных курсах профессора помоложе обычно старались модно, самоиронично подвести итоги – «Мистер Гортон, вы не могли бы кратко подытожить, что мы узнали за прошлые шестнадцать недель?» – а также объясняли логистику итогового экзамена или курсовой и принцип выставления оценок, и, возможно, желали хороших каникул (до Рождества 1978 года оставались две недели). Но на углубленном налоговом учете, отвернувшись от поднятого экрана, учитель на замену не показал ни одного признака закругления или перехода к последним объяснениям или итогам. Он встал очень неподвижно – заметно неподвижнее большинства людей, стоящих неподвижно. До этого момента он произнес 8206 слов, считая числительные и операторы. Взрослые и азиаты по-прежнему сидели на месте, и казалось, этот преподаватель поддерживает зрительный контакт со всеми сорока восемью студентами одновременно. Я осознавал, что отчасти он обязан аурой сухого, замкнутого, непринужденного авторитета тому, как лучшие в аудитории ловили каждое его слово и движение с пристальным вниманием. Очевидно, они уважали замену, и ему не требовалось отвечать взаимностью или притворяться, что он отвечает взаимностью. Он не рвался «сближаться» или нравиться. Но и не вел себя враждебно или снисходительно. Он казался «безразличным» – не в бессмысленном, пассивном, нигилистическом духе, а скорее в надежном, уверенном. Трудно описать, хотя само осознание я помню очень отчетливо. Доверие – вот слово, мелькавшее у меня в мыслях, пока он смотрел на нас, а мы – на него, ожидая, – хоть все произошло очень быстро, – как в историческом словосочетании «разрыв доверия» после Уотергейтского скандала, который, когда я учился с Линденхерсте, по сути, еще продолжался. Никто не обращал внимания на шум, с которым другие классы бухучета, экономики и бизнес-администрации выходили в коридор. Вместо того чтобы собрать свои материалы, учитель на замену – которого, как уже упоминалось, я в то время принял за отца-иезуита в «штатском», – сложил руки за спиной и помолчал, глядя на нас. Белки его глаз были чрезвычайно белыми, как обычно бывает только на контрасте с темной кожей. Не помню цвет его радужек. Впрочем, у него был цвет кожи человека, редко бывающего на солнце. Он выглядел так, словно вечно сидел дома под экономичным казенным флуоресцентным освещением. Его галстук-бабочка был идеально ровным, хоть и настоящим, а не пристяжным.
Он сказал:
– Вам хочется какого-то резюме. Наставления. (Впрочем, вполне возможно, что я недослышал и на самом деле он сказал «восхваление».) – Он быстро глянул на часы с тем же перпендикулярным движением. – Ну хорошо. – Когда он сказал «Ну хорошо», на его губах играла слабая улыбка, но все понимали, что он не шутит и не пытается иронично оттенить то, что сейчас скажет, как многие преподы-гуманитарии той эпохи подшучивали над собой и своими наставлениями, чтобы вдруг не показаться не крутыми. Только потом, когда я уже попал в ЦПО Службы, до меня дошло, что это первый преподаватель из всех колледжей, куда меня пассивно заносило, кому на сто процентов безразлично, кажется ли он крутым или нравится студентам, и я осознал, какое же это безразличие мощное качество для авторитетного лица. Вообще-то, оглядываясь назад, я думаю, преподаватель был первым настоящим авторитетным лицом в моей жизни – в смысле, лицом с истинным «авторитетом», а не просто властью судить тебя или пилить со своей стороны поколенческого разрыва, и я впервые понял, что этот «авторитет» – настоящий и аутентичный, что настоящий авторитет – не то же самое, что друг или тот, кто за тебя волнуется, но может принести тебе пользу, и что отношения с авторитетом – вовсе не «демократические» или равные, но в то же время они могут быть ценными для обеих сторон, для всех людей в отношениях. Полагаю, я не очень хорошо объясняю – но правда в том, что я почувствовал, будто меня выделили, пронзили эти глаза, причем не так, чтобы мне это нравилось или не нравилось, но так, чтобы я это осознал. Он излучал особую силу, а я добровольно ее признавал. Это вовсе не принудительное уважение, но в каком-то смысле сила. Все это было очень странно. Еще я заметил, что теперь он сложил руки за спиной, словно военный по команде «вольно».
Он сказал студентам-бухгалтерам:
– Ну ладно. Перед тем как вы вернетесь к грубому подобию человеческой жизни, которое звали жизнью до сих пор, я возьму на себя обязанность сообщить вам некоторые истины. Затем предложу мнение о том, как выгоднее всего рассматривать и применять эти истины. (Я мгновенно осознал, что он вроде бы говорит не об итоговом экзамене по углубленному налоговому учету.)
Он сказал:
– На каникулы вы вернетесь домой, к семьям, и в этот праздничный период перед последней подготовкой к экзамену СРА – поверьте – вы дрогнете, вами овладеют страх и сомнения. Это естественно. Вы словно впервые проникнетесь ужасом от шуточек ваших приятелей о будущей карьере в бухгалтерии, вы увидите в улыбках своих родителей одобрение вашей капитуляции – о, мне ли это не знакомо, господа; я знаю каждый камень на вашей дороге. Ибо час близок. Впервые – в этот ужасный период затишья перед скачком вперед – услышать скорбные предсказания о невероятном унынии вашей профессии, отсутствии прежних возбуждения или шанса просиять на спортивных полях или в бальных залах жизни.
Правда, многого я не понял – вряд ли многие из нас в школе «сияли в бальных залах жизни», – но, возможно, тут что-то поколенческое – у него это явно служило метафорой. Уж точно я уловил, что бухгалтерия не считается очень увлекательной профессией.
Преподаватель продолжал:
– Восприятие решимости как утраты вариантов, некой смерти, смерти безграничных возможностей детства, лестности выбора без давления – это случится, попомните мои слова. Конец детства. Первая из множества смертей. Колебания естественны. Сомнения естественны, – он еле заметно улыбнулся. – Потому вам стоит вспомнить, через три недели, буде вы так расположены, этот кабинет, этот момент и то, что я вам сейчас изложу. – Он, очевидно, не был особенно скромным или беспечным человеком. С другой стороны, на тот момент в классе его обращение не звучало так формально или суетливо, как сейчас, когда я его повторяю, – или, скорее, его резюме и правда было формальным и слегка поэтичным, но при этом не искусственным, а скорее естественным продолжением его характера. Не позой. Помню, как я думал, что, может, учитель на замену перенял у плакатов с Дядей Сэмом и некоторых картин метод, когда кажется, что он смотрит на тебя, под каким углом ни стой. Наверное, поэтому все притихшие и серьезные взрослые студенты (стояла звенящая тишина) тоже чувствовали, что обращаются именно к ним, – хотя, конечно, это никак не влияло на эффект, производимый на меня, – как мне уже продемонстрировала бы история девушки христианина, если бы мне хватило внимательности и осознанности, чтобы услышать, о чем она рассказывает на самом деле. Как упоминалось, та версия меня, что слушала эту историю в 1973-м или 74-м, была нигилистическим ребенком.
После одного-двух замечаний, все еще со сложенными за спиной руками, учитель на замену продолжил:
– Я бы хотел вам сообщить, что бухгалтерская профессия, к которой вы стремитесь, на самом деле героическая. Прошу отметить, что я сказал «сообщить», а не «предположить», «допустить» или «высказать мнение». Истина в том, что скоро вы вернетесь домой к своим песням, пуншам, книгам и руководствам по подготовке к экзаменам СРА, встав на грани… героизма.
Очевидно, это прозвучало драматически и приковало всеобщее внимание. Помню, когда он это сказал, я снова вспомнил цитату с экрана, которую принял за библейскую: «Моральный эквивалент войны». Это казалось странным, но не глупым. Я осознал, что в раздумьях об этой цитате впервые в жизни рассматриваю слово