руками, с раззявленным и слюнявым ртом. А потом я шел через переход из Дэниэла в библиотеку в каком-то странном гиперосознанном тумане, и ошеломленный, и все понимающий одновременно, и на этом воспоминание о том случае, в сущности, кончается.
Первое, что я помню после этого, на каникулах в Либертивилле, – это как я постригся. Еще съездил в «Карсон Пири Скотт» в Манделейне и купил темно-серый шерстяной костюм без разрезов с плотным вертикальным плетением и брюки с защипами, а также угловатый пиджак в крупную клетку с широкими прямоугольными лацканами, который я в результате почти не носил из-за его свойства выпячиваться на третьей пуговице, образуя чуть ли не баску, если застегнуться до конца. Еще купил кожаные модельные «Нанн Буш» со шнуровкой и три сорочки – две белых оксфордских и одну светло-голубую из хлопка «си-айленд». Все три воротника – с пуговицами.
Кроме того, что я практически притащил мать в Ригливилл на рождественский ужин у Джойс, почти все праздники я провел дома, знакомясь с вариантами и требованиями. Помню, еще намеренно занялся длительными концентрированными раздумьями. Мое внутреннее отношение к учебе и выпуску совершенно изменилось. Теперь я вдруг и целиком почувствовал себя отстающим. Как будто смотришь на часы и понимаешь, что опаздываешь на встречу, только намного масштабнее. Теперь мне оставался всего один семестр до выпуска и не хватало девяти обязательных курсов для бухучета как основной специальности, не говоря уже об экзамене СРА. Я купил руководство Бэррона по подготовке к нему в «Уолденбукс» «Галакси-Молла» на Милуоки-роуд. Экзамен проходил три раза в год и длился два дня, и для него убедительно рекомендовалось пройти вводные и промежуточные курсы по финансовому учету, управленческому учету, два семестра аудита, бизнес-статистики – а в Де Поле это очередной легендарно жестокий предмет, – вводный курс по обработке данных, один или лучше два семестра налогового учета плюс либо фидуциарный учет, либо учет для некоммерческих организаций, а также один-два семестра экономики. Во вставке мелким шрифтом также рекомендовался как минимум один язык программирования «высокого уровня» вроде COBOL. Единственный курс информатики, который я заканчивал, – «Введение в компьютерный мир» в UI-Чикаго, где мы в основном рубились в самостоятельно написанный «Понг» и помогали преподу рассортировать 51 тысячу перфокарт Холлерита с его данными для проекта, которую он уронил на скользкой лестнице. И так далее и тому подобное. Плюс я заглянул в учебники по бизнес-статистике и обнаружил, что нужна алгебра, а я даже тригонометрии не учился – взял вместо нее в выпускном классе старшей школы «взгляды на современный театр», за что, хорошо помню, отец долго меня пилил. Вообще-то моя ненависть к «Алгебре II» и отказ брать другие математические предметы стала поводом для одной из самых крупных ссор родителей в годы до расставания, что тоже долгая история, но помню, как подслушал слова отца, будто в мире есть только два вида людей – а именно те, кто действительно понимает технические детали реального мира (благодаря, по его очевидному намеку, математике и физике), и те, кто не понимает, – и подслушал, как мать очень расстроилась и разволновалась из-за, как она считала, негибкости и недалекости отца, и ответила, что на самом деле два основных типа людей – это настолько негибкие и нетерпимые, что верят, будто есть только два типа людей, и те, кто верит в самые разные типы и разновидности со своими уникальными талантами, судьбами и жизненными дорогами, которые они должны найти, и тому подобное. Любой, кто подслушивал спор, начинавшийся с типичной перепалки, но очень накалившийся, сразу бы заметил, что истинный конфликт был из-за, как считала мать, двух крайне разных, несовместимых мировоззрений и отношения к тем, кого тебе положено любить и поддерживать. К примеру, в том же споре я подслушал, как отец сказал, что я не смогу найти и свою задницу, даже если прицепить к ней большой колокольчик, и это моя мама восприняла как холодное и негибкое осуждение того, кого ему положено любить и поддерживать, но, оглядываясь назад, я считаю такие слова, наверное, единственным способом отца высказать, как он за меня переживает, что у меня нет инициативы и направления и что он не знает, как ему поступить. Хорошо известно: у родителей бывают самые разные способы выражать любовь и заботу. Конечно, во многом мои толкования – просто гадания: очевидно, нельзя узнать, что он имел в виду на самом деле.
Так или иначе, выводом моих сконцентрированных раздумий и поисков на каникулах стало, что, короче говоря, придется начать учебу заново – а мне уже почти исполнилось двадцать четыре. И финансовая ситуация дома стала совершенно непредсказуемой из-за юридических тонкостей текущего иска о неправомерной смерти.
Как отступление: никакой портной не перешил бы отцовские костюмы под меня. В то время я был 40L/30 с шаговым швом 34, а основная часть отцовских костюмов – 36R/36/30. Костюмы и старинный шелковый блейзер отправились в «Гудвилл», когда мы с Джойс разобрали большую часть его вещей из гардероба, кабинета и мастерской, что было очень грустным делом. Мать, как уже упоминалось, все больше и больше времени наблюдала за соседскими птицами в кормушках, развешенных на веранде и торчащих на стойках во дворе – в гостиной отцовского дома было большое панорамное окно с отменным видом на веранду, двор и улицу, – часто она целыми днями расхаживала в красном халате из шенили и не вспоминала о привычных интересах и личном уходе, все больше волнуя нас.
После каникул, когда выпал первый снег, я договорился о встрече с замдекана Де Поля по научной работе (настоящим иезуитом, в официальной черно-белой форме и еще с повязанной на ручке двери желтой ленточкой), чтобы обсудить свой опыт на углубленном налоговом учете и разворот в направлении и фокусе, и что теперь в плане этого фокуса я отстал, и чтобы затронуть возможность, может, продлить учебу на лишний год с отложенной оплатой, лишь бы наверстать некоторые пробелы для бухучета. Но получилось неловко, так как я вообще-то уже бывал в кабинете этого святого отца, два-три года назад, при, мягко говоря, совсем иных обстоятельствах – а именно меня пилили и обещали отправить на академический испытательный срок, на что я, думаю, мог действительно сказать – вслух – «пофиг», на такое иезуиты реагируют без восторга. Поэтому теперь замдекана вел себя снисходительно и скептично, и вдобавок иронично – его мои перемены во внешности и заявленном настрое скорее повеселили, будто это розыгрыш или шутка, или какая-то уловка, чтобы отыграть себе еще один год вместо того, чтобы выпуститься и выживать в, как он выразился, «мире людей», и я никак не мог адекватно описать ему осознания и заключения, к которым пришел во время просмотра дневного телевидения и потом путаницы подготовительных лекций, не показавшись инфантильным или сумасшедшим, и, по сути, мне показали на дверь.
Это случилось в начале января 1979-го, в день, когда выпал первый снег – помню, я смотрел, как большие пробные отдельные снежинки падают и бесцельно носятся на ветру от поезда, из окна электрички СТА, идущей из Линкольн-парка обратно в Либертивилл, и думал: «Это мое грубое подобие человеческой жизни». Насколько помню, желтые ленты висели по всему городу из-за кризиса с заложниками на Ближнем Востоке и нападения на американские посольства. Я очень мало знал, что происходит, – отчасти потому что не смотрел телевизор с того переживания в середине декабря с футбольным мячом и «Как вращается мир». Не то чтобы я принял сознательное решение отречься от телевидения. Просто не помню, чтобы его смотрел. Еще после предрождественских переживаний я чувствовал себя слишком отстающим и не мог позволить себе тратить время на развлечения. Моя частичка боялась, что я наэлектризовался и мотивировался слишком поздно и каким-то образом «упущу» в последнюю минуту критический шанс отречься от нигилизма и сделать значительный, реальный выбор. Все это вдобавок происходило во время, как оказалось, самой сильной метели в современной истории Чикаго, и в начале весеннего семестра 79-го года все пришло в хаос, потому что администрации Де Поля то и дело приходилось отменять пары, ведь никто вне кампуса не мог гарантировать, что доберется до колледжа, а половину общежитий не могли открыть из-за замерзших труб, и часть крыши отцовского дома треснула под весом накопившегося снега, и пришлось разбираться с большим структурным кризисом, потому что мать была слишком одержима логистикой того, как не дать снегу засыпать весь птичий корм на улице. Еще почти все электрички СТА вышли из строя, а автобусы внезапно отменяли, когда решали, что снегоуборщики не могут расчистить некоторые дороги, и каждое утро той первой недели мне приходилось вставать ни свет ни заря и слушать по радио, есть ли пары в Де Поле, и если есть, брести туда пешком. Надо отметить, отец не водил – он был приверженцем общественного транспорта, – а мать отдала Ле Авто Джойс по договору о закрытии книжного, поэтому машины у нас не было, хотя иногда меня подбрасывала Джойс, пусть я и не любил навязываться, – она в основном приезжала навещать мать, которая, очевидно, ушла в пике и о ней мы все больше переживали, и позже выяснилось, что Джойс много читала о психологических услугах и программах на севере округа и узнавала, какой уход может понадобиться подруге и где его искать. К примеру, теперь ее привычка следить за птицами в окне прогрессировала, превратившись, несмотря на снег и температуру, в стояние на лестнице веранды или рядом с ней, чтобы держать кормушки-трубки в поднятых руках, и похоже, она была готова простоять так достаточно, чтобы отморозить руки, если никто не вмешивался и не увещевал ее вернуться. К этому же времени уже стали проблемой число и уровень громкости птиц, как отмечали некоторые соседи еще до начала метели.
С одной стороны, я практически уверен, что впервые услышал о новой агрессивной программе набора Службы по WBBM-AM – излюбленной отцом очень сухой консервативной новостной радиостанции, где передавали самые внятные местные прогнозы погоды.