Теперь уже становится очевидно, что я могу потратить огромную кучу нашего времени на одно только описание первого прибытия и громоздящейся горы путаниц, недоразумений и в целом косяков (как минимум один – моего авторства: я оставил один чемодан в приемной Отдела кадров РИЦа, чего даже не заметил, пока не сел в шаттл из РИЦа до жилкомплекса «Рыбацкая бухта», где находилась моя квартира от Налоговой) [129], сопровождавших тот первый день, которые потом пришлось улаживать неделями. Но в целом важны немногие. Одна из причуд настоящей человеческой памяти – самые яркие, подробные воспоминания обычно не касаются действительно релевантных вещей. Леса, так сказать. И не просто потому, что настоящая память – фрагментарна; по-моему, тут еще дело в том, что релевантность и смысл – концепции, а западающие в разум эмпирические осколки, которые проще всего извлечь годы спустя, – они, как правило, сенсорные. Мы же все-таки в телах живем. Случайная выборка таких обрывков: длинные внутренние коридоры без окон, жжение в предплечьях, после чего мне приходилось ненадолго поставить сумки. Необычный цокот и ритм каблуков миз Нети-Нети по полу – светло-коричневому линолеуму, навощенному и сильно благоухающему в стоячем воздухе, с бесконечным узором дуговых скобок, где уборщик проводил из стороны в сторону прибором для вощения в пустых проходах по ночам. Это был натуральный лабиринт коридоров, лестниц и пожарных выходов с непонятными табличками. Многие как будто изгибались, и помню, я думал, это обман зрения; снаружи в РИЦе не было ни намека на закругленность или обтекаемость. Словом, слишком ошеломительно запутанное и однообразное место, чтобы в деталях донести первое впечатление. Не говоря уже о дезориентации: например, я знаю, что наш первый пункт назначения находился этажом ниже главного входа и вестибюля. Знаю ретроспективно, потому что именно там располагался Отдел кадров РИЦа и именно в него миз Нети-Нети поручили сопроводить меня в обход приемных пунктов в вестибюле… но еще у меня осталось отчетливое чувственное воспоминание, как в какой-то момент мы поднимались минимум по одной лестнице, потому что именно на подъеме с багажом одно колесико чемодана сильнее всего колотило по колену, когда я так и видел перед мысленным взором его (колена) разбухание и пышное цветение синяками. С другой стороны, думаю, нельзя исключать, что я путаю порядок, в котором мы обходили РИЦ.
Точно знаю, что один раз, похоже, запуталась или отвлеклась сама миз Нети-Нети и открыла не ту дверь, и в той светлой щелке, прежде чем она успела прижать тяжелую створку обратно, я заметил длинное помещение, полное инспекторов за рабочими столами странного вида, расположенных длинными рядами и колоннами, на каждом из которых (столов) сверху стояла надстройка из лотков или корзин [130], а на эти высящиеся надстройки, в свою очередь, под углом прикреплялись гибкие настольные лампы, чтобы каждый инспектор работал в узком кружке света как будто на дне половинчатой ямы. Ряд за рядом, уходящие в какую-то исчезающую точку у дальней стены помещения, в которую была врезана противоположная дверь. Так, еще того не зная, я и познакомился с помещением Углубленных инспекций, каких в основном здании РИЦа существовало несколько. А самое поразительное – тишина. В том помещении сидели минимум 150 мужчин и/или женщин, все – всецело сосредоточенные и занятые, и все же стояла такая тишина, что можно было расслышать скрип дверной петли, когда миз Нети-Нети прижала ее против пневматического доводчика. Эту-то тишину я запомнил лучше всего, так как она была разом и сенсорной, и неуместной: полная тишина, по очевидным причинам, чаще ассоциируется с пустотой, чем с большим количеством людей. Впрочем, и секунды не прошло, как мы уже продолжили свой запутанный путь, пока миз Нети-Нети походя приветствовала словом или кивком других кадровиков в их форменных светло-синих пиджаках, ведущих небольшие группки в другую сторону – что, если оглянуться назад, должно было насторожить меня еще больше, но не помню, чтобы я об этом задумывался; я все еще, так сказать, отходил от зрелища тех сосредоточенных инспекторов в полной тишине.
Здесь, пожалуй, подходящее место для небольшой экспозиции моего опыта в связи с тишиной и сконцентрированной бумажной работой. Ретроспективно я понимаю, что чем-то та тихая неподвижная сосредоточенность, с которой все за открывшейся дверью изучали налоговую документацию, напугала и взволновала меня. Это такая сцена, когда знаешь: если приоткрыть дверь еще на секунду через десять, двадцать, сорок минут, ничего не изменится. В жизни не видел ничего подобного. Ну или в каком-то смысле видел, ведь, конечно, на телевидении и в книгах сосредоточенное внимание или бумажная работа часто именно такими и изображаются или как минимум подразумеваются, как то: «Ирвинг стиснул зубы и засел на все утро копаться в бумажках»; «Только доделав доклад, начальница посмотрела на часы и увидела, что уже почти полночь. Она с головой погрузилась в работу и только сейчас заметила, что пропустила ужин и умирает с голоду. „Боже, как быстро летит время!“ – подумала она». Или даже просто: «Он читал весь день». В реальной жизни, понятно, концентрированная бумажная работа не такая. Я кучу времени просидел в библиотеках; я так-то неплохо знаю, какая бумажная работа на самом деле. Особенно если поставленная задача сухая или однообразная, или трудная, или если приходится читать то, что не имеет непосредственного отношения к твоей жизни и приоритетам, или если занимаешься этим только потому, что должен, – ну там, для оценки, или для фриланса какого-нибудь болвана, пока он сам уехал кататься на лыжах. На самом деле тяжелая бумажная работа идет мелкими урывками, короткими периодами концентрации вперемежку с частыми походами в туалет, к питьевому фонтанчику, торговому автомату, постоянными визитами к точилке, звонками, вдруг совершенно безотлагательными, моментами увлеченного исследования, в какие фигуры можно загнуть скрепку, и т. д. [131] Все это потому, что усидеть, сосредоточившись только на одной задаче на протяжении длительного времени, на практике невозможно. Вы говорите: «Я всю ночь провел в библиотеке, писал доклад по социологии для одного клиента», – но на самом деле вы имеете в виду, что два-три часа работали, а все остальное время перебирали, точили и организовывали карандаши, разглядывали свою кожу в зеркале туалета и бродили среди шкафов, открывая томики наугад и читая, скажем, про дюркгеймовские теории самоубийства.
Но в том секундном взгляде на помещение никакого такого рассеивания и близко не было. А создавалось чувство, что эти люди не возятся, не читают страницу, скажем, скучного обоснования какого-нибудь вычета налогоплательщиком, а потом осознают, что на самом деле задумались о яблоке на обед в чемодане и не стоит ли съесть его прямо сейчас, пока их глаза только скользили по словам (или, учитывая, где мы были, скорее, колонкам цифр) на странице, на самом деле не читая – под «чтением» здесь имеется в виду усвоение, понимание – ну или что имеем в виду под настоящим чтением в противоположность просто пробеганию глазами по символам в определенном порядке. Это было даже несколько травматичное зрелище. Мне всегда было стыдно и обидно из-за того, сколько времени при чтении или писательстве я на самом деле тратил зря, как часто словно отключался, пытаясь впитать или передать большие объемы информации. Короче, мне всегда было стыдно из-за того, как легко я отвлекаюсь, когда пытаюсь сконцентрироваться. Кажется, я в детстве понимал слово «сконцентрироваться» буквально и считал свои трудности с долговременной концентрацией доказательством, что я нетипично слабый, неорганизованный человек [132], и во многом винил семью, везде и всегда склонную к громкому шуму и помехам и делавшую что угодно только под аккомпанемент всевозможных радио, музыкальных центров и телевизоров, так что я уже с четырнадцати лет привык носить дома особые заказные беруши с высоким уровнем шумоподавления. Только в том возрасте, когда я наконец выбрался из Фило и поступил в очень закрытый колледж, я осознал, что трудности с усидчивостью и концентрацией более-менее универсальны, а не какой-то мой личный недостаток, который не даст возвыситься над своей претеритной i родословной и чего-то добиться. Глядя, на что только ни шли элитные и образованные студенты со всей страны, лишь бы избежать, отложить или упростить сконцентрированную работу, я чувствовал, как у меня открываются глаза. Вообще-то вся социальная структура колледжа была заточена на то, чтобы ценить и отмечать студентов, прошедших свои курсы с отличной зачеткой, ни разу не потрудившись. Кто везде проскакивал на голом минимуме для институционального/родительского одобрения, считался крутыми, а кто действительно прикладывал усилия ради своего образования и достижений, получал статус «зубрил» или «придурков» – низшей касты в безжалостной иерархии колледжа [133]. Но вывод в том, что до колледжа, где все часто жили и делали домашку на взаимном обозрении, мне не представлялось возможности осознать, что возиться, отвлекаться и часто прерываться по надуманным поводам – желания более-менее универсальные. В старшей школе, например, домашняя работа – буквально она и есть: ее делают дома, в уединении, в берушах, с табличками «НЕ ВХОДИТЬ» и припертым под ручку двери стулом. Так же и с чтением, дневниковыми записями, подсчетом прибыли от разноски газет и т. д. Со сверстниками встречаешься только в социальных или досуговых ситуациях, в том числе на уроках, которые в моей общественной старшей школе были просто академическим фарсом. В Фило приходилось учиться вопреки школе, а не благодаря ей – собственно, поэтому так много моих одноклассников по-прежнему живут в Фило, продают друг другу страховки, пьют алкоголь из супермаркета, смотрят телик, ждут формальности первого сердечного приступа.