[139]. Она полагала, будто меня ждет какая-то личная вводная аудиенция со ЗДОКом [140], но либо миз Иранский Кризис ошиблась, либо из-за задержек в пути я уже пропустил время собеседования, либо внимания ЗДОКа срочно потребовал какой-то другой кризис Кадров. Поскольку, спустившись на этот этаж, преодолев центральную развязку, миновав некоторые части очереди за удостоверениями, проделав ряд лабиринтовых поворотов и открыв несколько противопожарных дверей, все чаще задерживаясь, чтобы я перераспределил вес багажа, и наконец прибыв в Отдел кадров, мы обнаружили, что приемную, внешние офисы, коридор с ксероксами и особое поделенное надвое помещение с UNIVAC 1100 и удаленным терминалом (связанным, как я узнал позже, полудуплексной линией «Датафон» с Регионом в Джолиете) через коридор уже под завязку заполнили работники Налоговой, сидящие, стоящие, читающие, глазеющие в пустоту, держащие и теребящие различные шляпы, и (как воспринял я – как оказалось, превратно, хотя правда и то, что миз Нети-Нети не торопилась развеять мои заблуждения, а просто пропала в боковом кабинете и встала в очередь людей в синих пиджаках, ожидавших приема у кого-то из начальства Кадров [141], чтобы доложить о моем [т. е. мнимого элитного сотрудника] прибытии и получить ЦУ, как действовать в отсутствие особого собеседования. Заместительница ЗДОКа подписала внутреннюю форму 706-IC с разрешением выдать мне удостоверение Службы без очереди, хотя миз Нети-Нети сама стояла с этими вопросами в очереди к кабинету миссис ван Хул больше двадцати минут [142]) ничего не делали, только рассиживались на деньги налогоплательщиков в каком-то классическом сценарии «ждать скорее».
Между тем я сидел, понятно, уставший и дезориентированный, а еще раздерганный (что сегодня назвали бы «стрессовал») и голодный, и чуть больше чем раздраженный, на недавно освободившемся [143] стуле из ПВХ в главной приемной, с чемоданами под ногами и дипломатом, прижатым так, чтобы, если повезет, скрыть промокший левый бок пиджака, под прямым обзором со стойки ужасающей секретарши/рецепционистки ЗДОКа миссис Слоупер, в тот первый день удостоившей меня тем же взглядом нелюбопытной неприязни, каким будет встречать и все следующие тринадцать месяцев, и носившей (это я хорошо запомнил) этакий лавандоватый брючный костюм, на фоне которого переизбыток румян и сурьмы выглядели еще аляповатее. Она была где-то лет пятидесяти, очень худая и жилистая, с такой же асимметричной прической ульем, что и у двух моих разных пожилых родственниц, и накрасилась, как забальзамированный клоун, – что-то родом из кошмаров. (А лицо у нее словно держалось на месте булавками.) Несколько раз, когда в массе работников возникала мало-мальская щель, мы с секретаршей переглядывались с обоюдными ненавистью и отвращением. Один раз она даже, возможно, оскалила зубы [144]. Несколько работников, сидевших и стоявших по всей комнате и в сопряженных коридорах, либо читали дела, либо заполняли формы – предположительно, по работе, – но большинство таращились в пустоту с отсутствующим видом или вели блуждающие бессвязные рабочие разговоры из тех (как я узнал), что не имеют ни начала, ни конца. Я чувствовал, как отдается пульс в двух-трех пемфигоидных прыщах на краю подбородка, а это предвещало, что они вырастут совсем нехорошими. На краю стойки кошмарной секретарши стояла картинка в рамочке на тему работы – грубоватая карикатура сердитого лица с подписью «У меня остался один нерв… И ТЫ НА НЕГО ДЕЙСТВУЕШЬ!», такую ставили и некоторые в администрации старшей школы Фило, ожидая всеобщего восхищения их остроумием.
Получается, мне платили за то, чтобы я сидел и читал безвкусную книжку по селф-хелпу – по контракту мой период занятости уже начался в полдень, – пока другой человек, тоже на зарплате, стоял в длинной очереди точно таких же людей на зарплате, лишь бы узнать, что со мной делать: все это выглядело ужасно расточительно и некомпетентно, яркой иллюстрацией мнения определенных членов моей семьи, что правительство, правительственная бюрократия и правительственное законодательство – это самый расточительный, дурацкий и антиамериканский способ делать что угодно, от законодательства до быстрорастворимого кофе и фторирования воды [145]. В то же время не отпускала тревога, что задержка и путаница означают размышления Службы, не отбраковать ли и не выкинуть ли меня на основании каких-то искаженных записей о предположительно неподобающем поведении в элитном колледже, где я взял академ, – будь то с сиренами или без. Как знает каждый американец, презрение и тревоги легко могут сосуществовать в человеческом сердце. Мысль, что люди испытывают всего одну основную эмоцию за раз, – очередная уловка мемуаров.
Короче говоря, казалось, я просидел в главной приемной очень долго и со всякими разными мимолетными, фрагментарными впечатлениями и реакциями, из которых здесь приведу только несколько примеров. Я помню, как один мужчина средних лет, сидевший рядом, сказал «Охолони, малой» другому взрослому мужчине наискосок от меня, с другой стороны проема в один из коридоров из приемной, но, когда я оторвался от книги, оба таращились прямо перед собой – без выражения, без признаков, что кому-то надо хоть в каком-то вообразимом смысле «охолонуть». Из одного радиального коридора в углу приемной в другой коридор прошла как минимум одна красивая девушка, чьи кремовую бледность и волосы цвета вишневого дерева, стянутые в узел магазинным бантом, я заметил краем глаза, но, повернувшись, увидел только спину (т. е. девушки), исчезающую в коридоре. Должен признаться, сам не знаю, насколько стоит углубляться в детали или как удержаться от своего знания помещения и различных работников, обретенного позже. Говорить правду, понятное дело, намного каверзнее, чем кажется большинству обычных людей. Помню, в одной из мусорных корзин приемной лежала пустая банка «Несбитта», и я истолковал ее как признак того, что среди торговых автоматов РИЦа может быть и несбиттовский. Как во всех многолюдных помещениях в летнее время, здесь было жарко и душно. От моего пиджака пахло не только моим потом; широкие лацканы уже слегка загибались на кончиках.
К этому времени я уже достал из дипломата дешевую книжку в мягкой обложке и читал вполглаза – большего она все равно не заслуживала, – с зажатой в зубах шариковой ручкой. Как я уже мог обронить вскользь, она мне досталась в предыдущий день от близкого родственника (того же, в чьей корзине для бумаг лежало смятое письмо о моем назначении в Налоговую от другого, не столь близкого родственника) и называлась «Как нравиться людям: рецепт мгновенного успеха в карьере», и в сущности, я ее «читал», только чтобы зафиксировать некоторые ехидные, язвительные ремарки на полях у каждого затертого, клишированного или набившего оскомину образчика фальшивого словоблудия, то есть практически у каждого ¶. По задумке я через неделю-две послал бы книгу этому близкому родственнику почтой вместе с многословной благодарной открыткой, полной жестов и тактик из книги – например, постоянно называть по имени, подчеркивать области согласия и взаимного энтузиазма и т. д., – какового оглушительного сарказма этот родственник [146] не заметит, пока не откроет книгу и не увидит на каждой странице ядовитые маргиналии. В колледже я однажды занимался фрилансом для человека с междисциплинарного курса куртуазной литературы Ренессанса и семиотики этикета, поэтому здесь задумкой была аллюзия к текстам вроде «„Совершенного джентльмена“ Пичема» и «Писем к сыну» Честерфилда, чтобы сделать подспудную насмешку еще убийственней. Впрочем, это была только фантазия. На деле я так и не отправил ни книгу, ни открытку; только зря время потратил [147].
В многолюдных офисных приемных есть своя особая хореография, и я знаю, что в дальнейшем конфигурация сидящих и стоящих работников изменилась так, чтобы подарить мне незамутненный обзор, поверх книги, на отдельную часть внутреннего кабинета заместителя директора Отдела кадров [148], представлявший собой, по сути, большую обшитую деревом кабинку, встроенную в заднюю стену приемной, вход туда находился сзади и сбоку от стойки кошмарной секретарши/рецепционистки, откуда она легко могла поднять и (складывалось такое впечатление) часто поднимала костлявую лавандовую руку в проем ЗДОКа, чтобы не дать никому войти или даже постучать без ее особого nihil obstat i. (Вот, как оказалось, истинный закон бюрократической администрации; чем сострадательнее и эффективнее высокопоставленный чиновник, тем неприятнее и цербернее секретарь, стерегущий его двери.) На трубке многоканального телефона на стойке миссис Слоупер было приспособление, чтобы закреплять его (т. е. приспособление) на плече и освободить обе руки для секретарских задач без той скрипаческой эквилибристики, с которой приходится прижимать обычную трубку к плечу головой. Как оказалось, это изогнутое устройство или приспособление, из коричневой пластмассы, – требование УПОТ ii для определенных классов федеральных офисных работников. Лично я ничего подобного в жизни не видел. Дверь в кабинет за ней, приоткрытая, была из матового стекла с именем и очень длинным и сложным именованием должности ЗДОКа (кому большая часть букашек из «Рыбацкой бухты» дала шутливое прозвище «сэр Джон Филгуд», чей голливудский контекст и смысл я понял только через несколько недель [ненавижу коммерческий кинематограф, по большей части]) iii. С моего ракурса открывалась клиновидная часть комнаты за приоткрытой дверью. Там я видел пустой стол и на нем табличку с именем и названием должности таким длинным, что она превышала длину стола и торчала с обеих сторон (опять же, стола), а также котелок или округлую деловую шляпу, висевшую на одном из этих торчащих углов под углом так, что поля заслоняли последние буквы, и с этим исправлением надпись читалась так: