ого сопереживания. Он, как Рэнд скажет Бет Рэт (но не своему мужу), и впрямь странный тип. Затем следует короткий диалог, который Мередит Рэнд вспомнит с трудом: о работе Дриньона «кочевым» инспектором, и о РИЦе, Инспекциях и Службе в целом, например, Рэнд: «Тебе нравится работа?» – и Дриньон как будто осмысляет это секунду-две. Д.: «Кажется, и не нравится, и не не нравится». Р.: «Ну, ты бы хотел заниматься чем-то другим?» Д.: «Не знаю. У меня нет другого опыта. Погоди. Неправда. С шестнадцати до восемнадцати лет я работал в супермаркете, три вечера в неделю. Работа в супермаркете мне нравится меньше, чем то, чем я занимаюсь сейчас». Р.: «Платят там точно хуже». Д.: «Я расставлял товары на полках и приклеивал на них маленькие ценники. Ничего особенного». Р.: «Звучит скучно». Д.: «…»
– Похоже, у нас тет-а-тет. – Вот первое сказанное Шейну Дриньону, что потом отчетливо вспомнит Мередит Рэнд.
– Это иностранное название приватного разговора, – отвечает Дриньон.
– Ну, не знаю, что такое «приватный».
Дриньон смотрит на нее, но не как человек, который не знает, что ответить. Как в компании, так и в одиночестве он совершенно одинаковый что в плане невозмутимости, что в плане поведения. Если бы он издавал звук, то это была бы слитная длинная нота камертона или плоской линии ЭКГ, а не что-то переменчивое.
– Знаешь, – говорит Мередит Рэнд, – сказать по правде, ты меня как бы заинтересовал.
Дриньон смотрит на нее.
– Наверно, ты это нечасто слышишь, – продолжает Мередит Рэнд. Улыбается с легкой иронией.
– Это комплимент – то, что я тебя заинтересовал.
– Наверно, что-то вроде, – снова улыбается Рэнд. – Для начала, я вообще могу сказать что-то такое – что в тебе есть что-то интересное, – и ты не подумаешь, будто я с тобой заигрываю.
Дриньон кивает, по-прежнему не выпуская основания стакана. Он очень неподвижен, замечает Мередит Рэнд. Не ерзает, не меняет позы. Пожалуй, дышит ртом – по крайней мере, рот у него всегда приоткрыт. Некоторые из-за открытого рта кажутся недалекими.
– Например, – говорит она, – представь, я бы сказала такое 2К-Бобу, как бы он отреагировал.
– Ладно.
Глаза Шейна Дриньона на миг словно чуть мутнеют, и тут Мередит понимает, что он буквально так и делает – представляет, как она говорит «Ты меня заинтересовал» Второй Костяшке Бобу Маккензи.
– Как думаешь, какая была бы реакция?
– Ты имеешь в виду внешнюю, видимую реакцию или внутреннюю?
– Внешнюю мне, типа, даже представлять не хочется, – говорит Мередит Рэнд.
Дриньон кивает. Смотреть на него – что правда, то правда, – не так уж и интересно, в плане внешности. Голова чуть меньше среднего, очень круглая. Еще никто не видел его в пиджаках или шляпах – всегда белая сорочка и свитер-безрукавка. Залысины кажутся фигурными. У висков – шрамы от прыщей. Лицо не самое характерное или точеное; ноздри, видит она, разных размеров или форм, что обычно внешности не на пользу. Губы маловаты для лица. Волосы того скучного или воскового оттенка русого, что иногда идет в комплекте с красноватой и не самой здоровой кожей. Он из тех, кого надо очень внимательно разглядывать, чтобы хотя бы описать. Мередит Рэнд все это время смотрит на него с ожиданием.
– Ты просишь меня описать, какую я предполагаю у него внутреннюю реакцию? – говорит Дриньон. Его лицо хотя бы не совсем обветренно-красное, как когда они под флуоресцентными лампами в отсеке, – такой оттенок лица у людей первым делом поутру почему-то всегда вгоняет Мередит Рэнд в уныние.
– Скажем, мне любопытно.
– Ну, точно я не знаю. Когда я представил, у меня сложилось впечатление, что он испугается.
Поза Мередит Рэнд чуть меняется, но выражение она оставляет нейтральным.
– Это почему?
– У меня такое впечатление, что он тебя боится. Просто мое впечатление. Трудно описать словами, – он делает паузу. – Твоя красота для Маккензи – какое-то испытание, и он боится, что не пройдет. И переживает. Когда рядом другие и он может разыгрывать роль, то впадает в адреналиновое состояние и забывает, что боится. Нет, не совсем так, – Дриньон снова ненадолго замолкает. Впрочем, без раздражения. – Мне кажется, из-за адреналина от выступления этот страх больше напоминает ему возбуждение. В такой обстановке он может чувствовать, будто ты его возбуждаешь. Вот почему он так возбужденно себя ведет и обращает на тебя столько внимания, но он знает, что другие смотрят, – заканчивет Дриньон и делает глоток «Микелоба»; поднимаясь, рука остается под прямым углом, но без затекшего или машинного вида. Чувствуется точность и экономия движений. Мередит Рэнд замечала это и на работе, когда потягивалась и оглядывалась, устраивая себе что-то вроде перерыва, и видела, как Дриньон сидит за тинглом, вынимает скобки и раскладывает разные формы по разным стопкам. Осанка у него очень хорошая, но не кажется неестественной или оцепенелой. Он похож на человека, у которого никогда не болят спина и шея. Сейчас он сидит с озадаченным или задумчивым видом.
– Похоже, страх и возбуждение тесно связаны.
– Но Тен Эйк и Наджент такие же, когда весь стол разбушуется, – говорит Рэнд.
Дриньон кивает, обозначая, что спрашивала она не совсем об этом. Впрочем, это не назвать нетерпением.
– Но у меня впечатление, что в приватном разговоре с тобой, тет-а-тет, он уже почувствует страх как настоящий страх. Ему не понравится это осознавать. Или чувствовать. Он даже не поймет, чего боится. Он будет как на иголках, в недоумении, а это уже не выставишь возбуждением. Думаю, если бы ты сказала, что он тебе интересен, он бы не знал, что ответить. Не знал, что от него ожидается. Думаю, Бобу было бы очень неловко.
Дриньон недолго смотрит прямо на нее. Его лицо, чуть маслянистое, обычно лоснится во флуоресценции Инспекций, но меньше – в непрямом свете из окна, чей оттенок обозначает, что в небе собрались тучи, хотя это только впечатление Мередит Рэнд, и то не вполне осознанное.
– А ты наблюдательный, – говорит Мередит Рэнд.
– Я не знаю, прав ли, – отвечает Дриньон. – Не думаю, что у меня хватает непосредственных наблюдений или фактических обстоятельств для обоснования. Это догадка. Но мне почему-то кажется, он может даже расплакаться.
Лицо у Мередит Рэнд вдруг чуть ли не буквально сияет от удовольствия. Она барабанит по столу пальцами.
– Думаю, ты прав.
– Почему-то об этом неприятно думать.
– Думаю, он свалится со стула и убежит в слезах, истерически размахивая руками.
– На этот счет ничего сказать не могу, – говорит Дриньон. – Только знаю, что ты его недолюбливаешь. Знаю, что тебе с ним некомфортно.
Дриньон сидит лицом к окнам «Мейбейера», Мередит Рэнд – к задней части, где коридор, уголок для дартса и декоративная коллекция разных формальных или деловых шляп, приклеенных полями к лакированной доске на стене. Она наклоняется вперед, словно хочет положить подбородок на костяшки одной ладони, хотя заметно, что на самом деле вес подбородка и черепа на них не опирается; это скорее поза, чем попытка устроиться поудобнее.
– Но тогда если я говорю, что мне интересен ты, какая у тебя внутренняя реакция?
– Это комплимент. Это любезность, но в то же время приглашение продолжить тет-а-тет. Перейти на более личный или откровенный разговор.
Рэнд взмахивает той рукой то ли в нетерпении, то ли в согласии.
– Но, как у нас говорят на Оценке, как ты себя чувствуешь?
– Что ж, – говорит Шейн Дриньон, – думаю, от такого выражения интереса человеку приятно. При условии, что сказавший не хочет предложить некомфортный уровень близости.
– Тебе некомфортно?
Дриньон снова ненадолго замолкает, но при этом не движется и его выражение не меняется. И вроде бы снова тот кратчайший миг отсутствия или ухода в себя. Рэнд приходит на ум оптический ридер, который очень быстро и эффективно сканирует стопку перфокарт; в Дриньоне чувствуется какой-то фоновый незвуковой гул.
– Нет. Наверное, если бы ты говорила с сарказмом, было бы некомфортно; я бы подумал, что ты на меня злишься или тебе со мной неприятно. Но ты ничем не обозначила сарказм. Поэтому нет, не знаю, что именно ты имеешь в виду под «интересным», но людям по натуре нравится быть интересными другим, поэтому не могу назвать некомфортным любопытство, что именно ты имела в виду. На самом деле, если я понимаю правильно, ровно такое любопытство и должна вызвать фраза «Знаешь, сказать по правде, ты меня как бы заинтересовал». Дальше разговор как раз и переходит к тому, что именно имел в виду человек. И второй узнает, что именно в нем интересует первого, и это приятно.
– Прош…
– В то же время, – продолжает Дриньон, ничем не показывая, что заметил, как Рэнд начала говорить, хотя все время смотрит прямо на нее, – тот, кто считает интересным тебя, вдруг как будто благодаря одному этому интересу становится интересней и тебе. Это тоже очень интересный аспект, – он замолкает. Мередит Рэнд выжидает еще пару секунд, хочет убедиться, что теперь-то он закончил мысль. Как и ее левый мизинец, левый мизинец Дриньона заметно сморщился и побледнел от того, что он весь день в Инспекциях носит резинку, не снимая. Ей не хочется даже замечать одежду Дриньона, чтобы описать или охарактеризовать для себя. Одного свитера-безрукавки хватает за глаза. Она достает белый виниловый портсигар, с щелчком открывает и вынимает сигару, раз за столом остались только они вдвоем.
– Ну, а ты считаешь себя интересным? – спрашивает Мередит Рэнд. – Понимаешь, почему тебя могут назвать интересным?
Дриньон делает еще глоток и возвращает стакан на стол. Мередит Рэнд замечает, что ставит он его ровно в центр салфетки – без усилий, не поправляя суетливо дно, чтобы установить точно. Дриньон не грациозен в том смысле, в каком грациозны танцоры и спортсмены, но что-то грациозное в нем все-таки есть. У него очень точные и экономные движения без педантизма. Вокруг других стаканов, не стоящих на салфетках, большие лужи конденсата разных форм. Кто-то включил популярную песню второй раз подряд на большом музыкальном автомате, с концентрическими кругами красных и белых огоньков на внутренней схеме, чтобы включаться и выключаться под партию баса выбранной песни.