– …
– Впрочем, ничего из ужастиков они делать не могли – не могли лечить электрошоком, как в том фильме, потому что все родители сидели там практически каждый день и знали, что происходит. В то отделение Зеллера ты ложилась, а не тебя клали, и через семь дней могли даже выпустить, если родители попросят. И некоторые просили, у зомби-девочек. Но они могли подписать законный бланк, по которому тебя уже госпитализировали. Врачи в пиджаках могли, поэтому они были самые страшные.
– …
– Плюс еда там за пределами добра и зла.
– Ты наносила себе маленькие незаметные порезы в качестве некой психологической компенсации, – говорит Шейн Дриньон.
Мередит Рэнд ровно смотрит на него. Она замечает, что он как будто выпрямился, что ли, потому что нижняя часть доски с разными шляпами заслонилась – и она знает, что сама позу не меняла.
– Это было приятно. И жутко, и я понимала, что в этом нет ничего хорошего, если я это делаю втайне и это так жутко, но все-таки было приятно. Не знаю, что еще сказать. – Пепел она каждый раз сбивает, три раза стукнув пальцем с красным ногтем, с одной скоростью и под одним углом. – Но я уже фантазировала о том, чтобы порезать шею, лицо, и это жутко, и я весь год передвигалась выше по рукам и не могла остановиться, что, если подумать, меня саму пугало. Хорошо, что я там оказалась; это было безумие – так что, может, они все-таки были правы.
Дриньон просто смотрит на нее. Невозможно сказать, польет в итоге или циклон пройдет мимо. Освещение снаружи – приблизительно цвета перегорающей лампочки. Внутри слишком шумно, чтобы расслышать, есть ли гром. Иногда перед грозой кондиционер словно дует холоднее или сильнее, но сейчас происходит что-то другое.
– Ты хоть говори что-нибудь, будто это настоящий разговор, показывай, что тебе хотя бы интересно, – говорит Мередит Рэнд. – Иначе человеку покажется, что он просто треплется в пустоту, а ты сидишь и думаешь бог знаешь что.
– Но ведь порезы на лице слишком экстернализировали бы ситуацию, – говорит Дриньон.
– Уже лучше. Плюс я не хотела резать лицо. Как он мне показал, я думала, все, что у меня на самом деле есть, – это поверхностное лицо. Лицо да тело – что я, мол, вертихвостка. Я считалась вертихвосткой в Центральной католической. Это старшая школа. Так нас там называли – вертихвостки. Большинство из них к тому же были чирлидершами.
– Значит, тебя растили католичкой, – говорит Дриньон.
Рэнд качает головой, постукивая по сигарете.
– Это тут не при чем. Я не такие регулярные вставки имела в виду.
– …
– Тут при чем то, что ты говорил о красоте и одиночестве. Ну или мы говорили, хотя это, наверное, не так просто понять, раз, предположительно, в старшей школе красота – женский билет к популярности, вход в любую компанию и все такое прочее, а это считается противоположностью одиночества. – Иногда она пользуется прямыми вопросами как поводом, чтобы встретить его взгляд. – Тебе не было одиноко в старшей школе?
– Не очень.
– Ну да. А, ну понятно. Плюс красота – это тоже сила. Люди обращают на тебя внимание. Она может быть очень соблазнительной.
– Да.
Только пристально оглядываясь назад, Мередит Рэнд задумается о странной напряженности разговора со вспомогательным инспектором. Обычно очень внимательная к окружению и тому, чем заняты люди вокруг, она позже осознала, что крупные отрезки тет-а-тета в «Мейбейере» проходили словно вне всякого контекста. Что в тех отрезках напряженного взаимодействия она не замечала назойливую музыку игрового автомата или отдачу избыточного баса в грудной кости, назойливое клокотание и звон пинбола и гоночного игрового автомата, бейсбол по телевизору над стойкой, обычно отвлекающий рев окружающих разговоров, откуда иногда всплывали, требуя внимания, слышимые отрывки, а потом снова сливались с фоновым отвлекающим шумом сливающихся голосов, заглушающих звуки зала. Она могла объяснить это Бет Рэт, только сравнив с тем, что вокруг их стола словно образовался какой-то звукоизолированный контейнер и иногда через него не проникало почти ничего. Хотя не то чтобы она просто сидела и таращилась на этого вспомогательного человека; это не какой-то гипноз. Еще она не замечала, сколько времени прошло или проходит, что для Мередит Рэнд очень нетипично [189]. Лучшая ее теория – что это Мистер Икс обращал на ее слова настолько пристальное и напряженное внимание, при этом никак не связанное с флиртом или чем угодно романтическим; совсем другая напряженность, – хотя правда и то, что за тем столом в «Мейбейере» Мередит Рэнд чувствовала абсолютно нулевое романтическое или сексуальное влечение к Шейну Дриньону. Это было что-то совсем другое.
– Это он мне все рассказал. Расписал. Ночью, после ужина, когда кончались все собрания и осмотры, и врачи в своих дорогих пиджаках разъезжались по домам, и оставалась только одна медсестра за стойкой с лекарствами да он. У него был белый халат, свитер, такие пластмассовые кроссовки и большая связка ключей. Его было слышно в коридоре, просто по звону. Мы ему еще говорили, будто связка тяжелее него. Многие девчонки его вконец замучали, ведь он мало чем мог ответить.
– …
– По ночам после часов посещения заняться было нечем, разве что зырить телик в общей комнате или играть в пинг-понг за столом с очень низкой сеткой – чтобы даже девушки под таблетками могли играть, – а от него требовалось только приносить таблетки и давать разрешения на звонок, а в конце смены заполнить на всех характеристики – полная рутина, если не случалось никакого психического кризиса.
– Значит, ты за ним, похоже, внимательно наблюдала, – говорит Шейн Дриньон.
– Было бы за чем наблюдать – в смысле решения, красивый он или нет. Кое-кто из девчонок прозвал его трупом. Они прям не могли без обидных прозвищ. Или звали его мрачный жнец. Все из-за внешности. Но и правда, одежда как будто его не касалась; просто висела на нем. Ходил он, как шестидесятилетний. Но зато был прикольный, и ему реально нравилось поговорить. Если кому-то хотелось поговорить – в смысле, реально, – он шел с ними в общую комнату за кухней и разговаривал. – У Мередит Рэнд есть алгоритм тушения сигареты, и все действия, будь то быстрые и тыкающие или медленные и растирающие, выглядят очень тщательными. – Он никого не заставлял. Не тянул за рукав, чтобы посидеть за тет-а-тетом или на ком-нибудь попрактиковаться. Большинство просто овощезировались перед теликом, а те, кто лежал из-за наркотиков, должны были ходить на свои собрания в фургоне. Ему приходилось положить ноги на стол – обычно, во время беседы с ним наедине. На стол в общей комнате, где врачи раскладывали свои папки, чтобы говорить в них с пациентом. Он откидывался и клал кроссовки на стол – говорил, что из-за больной спины, но на самом деле из-за кардиомиопатии, которой он таинственно заболел в колледже и из-за которой не закончил колледж, из-за которой кис на дурацкой работе санитара в дурке, хотя был в семь тысяч раз умнее и восприимчивей к тому, что творится с людьми, чем тамошние врачи и так называемые консультанты. Они на всех смотрели через такие как бы профессиональные линзы толщиной в сантиметр, а кто не вписывался, тех либо не видели, либо ломали и втискивали, чтобы вписались. И закинув эти нищебродские кроссовки из «Кей-марта» на стол, он хотя бы на человека походил, хотя бы на того, с кем можно поговорить, а не на того, кто просто пытается поставить диагноз или проследить этиологию, лишь бы сказать то, что подходит под его мелкие линзы. Оборжаться было можно с тех его кроссовок.
– Можно задать вопрос?
– Почему сразу не задать, чтобы я не тратила время на «да, можешь задать»?
– Я понимаю, о чем ты.
– Ну?
– Он поднимал ноги для лучшего кровообращения?
– И ты это хотел спросить?
– Это разве не тот маленький поощряющий вопрос, о котором ты говорила?
– Твою ж мать, – отвечает Рэнд. – Да, для кровообращения. Хотя в то время никто не знал, зачем. Мы все верили, что у него больная спина. Выглядел он правда так себе. Было просто ясно, что это человек не в самой лучшей форме.
– Он казался хрупким, особенно для своего возраста.
Теперь Рэнд иногда, время от времени, закидывает голову назад и чуть в сторону, очень быстро, словно поправляя волнистую прическу, не трогая руками, как очень часто делают девушки-подростки некоторых типов характеров, необязательно это замечая.
– Кстати, это он научил меня слову «этиология». И это он объяснил, почему от врачей требуется быть такими отстраненными и чопорными; просто работа такая. Он никого не заставлял, но временами казалось, будто он отбирал конкретных людей – и тогда ему было трудно сопротивляться. Иногда по ночам бывало непросто, и смотреть «Мод» с суицидщицами или напичканными таблетками не очень-то помогало.
– …
– Помнишь «Мод»?
– Нет, не помню.
– Моя мама обожала этот сериал. Просто-таки последнее в мире, что я хотела бы там смотреть. Когда ее муж злился и говорил «Мод, сидеть», она садилась, как собака, и включался громкий закадровый смех. Вот тебе и феминизм. Или «Ангелы Чарли» – просто плевок в душу, если ты феминистка.
– …
– Впервые он со мной заговорил в розовой палате – это такая одиночка, куда тебя сажали, если ты суицидница и по закону за тобой надо легально наблюдать двадцать четыре часа в сутки, или если ты нарушала дисциплину, как они говорили, представляя собой угрозу или вредное влияние, – тоже могли посадить.
– Розовой палата называлась из-за цвета палаты? – спрашивает Дриньон. Мередит Рэнд прохладно улыбается.
– Розовый Бейкера-Миллера, если точно, потому что эксперименты показали, что розовый цвет снижает возбуждение, и скоро все психушки стали красить свои одиночку в розовый. Это тоже он рассказал. Он объяснил цвет комнаты, куда меня посадили; в ней был наклонный пол и сток посередине, как в средневековье. Я никогда не считалась суицидницей, если вдруг интересно. Даже не представляю, как ты сейчас офигеваешь, типа – ой-ой, психопатка, сидела в Зеллере в семнадцать лет.