– …
– Ну вот тогда тебе буквально, – говорит Мередит Рэнд. – Скажем, ты красивая, и тебе многое нравится в красоте – к тебе по-другому относятся, люди обращают на тебя внимание и говорят о тебе, и если куда-нибудь входишь, то чуть ли не чувствуешь, как все тут же меняются, и тебе это нравится.
– Это вид власти.
– Но в то же время у тебя меньше власти, – продолжает Мередит Рэнд, – потому что вся твоя власть полностью замешана на красоте, и в какой-то момент понимаешь, что красота – это как ящик, а ты всегда сидишь внутри, или как тюрьма, и никто никогда не увидит тебя и не подумает о тебе без этой самой красоты.
– …
– И я даже не считала себя прям красивой, – говорит Мередит Рэнд. – Особенно в старшей школе. – Она катает сигарету в пальцах, но не закуривает. – Но вот то, что все остальные считают меня красивой, я знала. Типа, уже с двенадцати все говорили, какая я замечательная и распрекрасная, и в старшей школе я была одна из вертихвосток, и все знали, кто они, и это уже стало как бы официально, в социальном плане: я красивая, я желанная, у меня есть власть. Понимаешь?
– Думаю, да, – говорит Шейн Дриньон.
– Потому что это и было углубление: мы с ним всерьез говорили об этом, о красоте. Я впервые в жизни говорила о красоте с другим человеком. Особенно – парнем. Я имею в виду, не считая «ты такая красивая, я тебя люблю», и сразу языком в ухо. Будто больше ничего говорить и не надо: ты красивая – и все, падай и отдавайся на месте.
– …
– Когда ты красивая, – говорит Мередит Рэнд, – уважать парней бывает сложно.
– Могу понять, – говорит Дриньон.
– Потому что никогда даже не видишь, какими они могут быть на самом деле. Потому что стоит тебе появиться, как они меняются; если они считают тебя красивой – меняются. Это как в физике – если смотришь на эксперимент, то теоретически портишь результат.
– Существует такой парадокс, – говорит Дриньон.
– И только сперва это нравится. Нравится внимание. Пусть они меняются, зато ты знаешь, что меняются они из-за тебя. Это ты привлекательная, их влечет к тебе.
– Отсюда языки в ухо.
– Хотя со многими эффект получается противоположный. Они тебя почти избегают. Боятся или нервничают – им чего-то хочется, и им стыдно или страшно, что этого хочется, – они не могут с тобой заговорить или даже на тебя посмотреть, или они начинают ломать комедию, как Вторая Костяшка Боб, устраивать сексистский флирт, когда они думают, что хотят произвести впечатление на тебя, но на самом деле – на других парней, показывают, что им не страшно. А ты еще даже ничего такого не сделала и не сказала; достаточно просто появиться – и все меняются. Вуаля.
– Похоже, это тяжело, – говорит Дриньон. Мередит Рэнд закуривает сигарету в пальцах.
– Плюс тебя ненавидят остальные девчонки; они тебя еще даже не знают и с тобой не общаются, а уже решают, что ненавидят, просто из-за того, как реагируют все парни, – будто ты угроза, или тебя принимают за хвастливую сучку, даже не пытаясь разобраться. – Она всегда отворачивается, чтобы выпустить дым, и поворачивается обратно с конкретным стилем. Большинство людей считает ее очень прямой.
– Я не была дурочкой, – говорит она. – Умела считать. Получила приз по алгебре в десятом классе. Но, конечно, никого не волновало, что я умная или разбираюсь в математике. Даже учителя пучили глаза, нервничали, лезли или заигрывали, когда я подходила после урока или что-нибудь спрашивала. Будто я вертихвостка – и никто никогда даже не подумает разглядеть что-то еще.
– Слушай, – говорит Мередит Рэнд. – Не пойми меня неправильно. Сама-то я не думаю, что такая уж прям красивая. Я не говорю, что я великолепна. На самом деле никогда не думала, что я такая уж прям великолепная. Брови у меня, например, слишком густые. Дергать я их не собираюсь, но густые. И шея у меня, типа, в два раза толще, чем у нормального человека, если смотрюсь в зеркало.
– …
– Хотя это и неважно.
– Нет.
– Что – нет?
– Нет, я понимаю, что это неважно, – говорит Дриньон.
– Вот только важно. Тебе не понять. Красота – как минимум в том возрасте она как западня. В тебе сидит жадная частичка, которой очень нравится внимание. Ты особенная, ты желанная. Легко принять красоту за саму себя – типа, больше у тебя ничего нет, только поэтому ты особенная. В своих дизайнерских джинсах да тесных свитерочках, которые можно положить в сушилку, чтобы они обтягивали еще больше. И ходить так. – Хотя не то чтобы Мередит Рэнд приходит на Пост как скромница или замарашка. У нее всегда профессиональные ансамбли – в рамках правил, но многие инспекторы Поста при ее виде все равно закусывают костяшки пальцев, особенно в холодные месяцы, когда из-за большой сухости в воздухе одежда липнет к телу.
– Обратная сторона – еще начинаешь понимать, что на самом деле ты просто кусок мяса, – говорит она. – Вот и все. Очень желанного мяса, но еще тебя никогда не примут всерьез и, типа, никогда не возьмут в президенты банка, что ли, потому что никто и никогда не сможет заглянуть за красоту, это красота на них влияет и вызывает чувства – и больше их ничего не волнует, и трудно этим не увлечься, не начать, типа, работать на это, видеть себя так же.
– Ты имеешь в виду – видеть и реагировать на людей в зависимости от того, привлекательны они или нет?
– Да нет, нет. – Видно, что Мередит Рэнд было бы трудно бросить курить, так активно она пользуется тем, как курит, выдыхает и двигает головой для передачи эмоций. – Я имею в виду – видеть саму себя куском мяса, что у тебя есть только внешность и то, как ты влияешь на парней, мужиков, и больше ничего. Начинаешь это делать, даже не замечая, как делаешь. И это страшно, потому что в то же время это еще как ящик; ты знаешь, что в тебе намного больше всего, потому что чувствуешь, но больше это не узнает никто и никогда – даже другие девушки, которые тебя либо ненавидят, либо боятся, потому что ты – монопсония, или, если они тоже вертихвостки или чирлидерши, то они с тобой конкурируют и думают, будто обязаны с тобой сраться, о чем парни понятия не имеют, но, уж поверь мне на слово, это бывает жестоко.
Из-за того, что одна ноздря Дриньона чуть больше другой, иногда кажется, будто он чуть склоняет голову, даже когда не склоняет. Это почему-то параллельно его дыханию через рот. Обычно Мередит Рэнд интерпретирует отсутствие выражение как отсутствие внимания – когда лицо человека во время разговора пустеет и он притворяется, что слушает, но на самом деле не слушает, – но у Дриньона другое отсутствие выражения. Еще ей либо мерещится, либо он правда постепенно распрямляется и становится выше, потому что сейчас точно выглядит капельку выше, чем в начале тет-а-тета. Коллекцию разных старомодных федор, хомбургов и деловых шляп, приклеенных или приколотых к лакированной палисандровой доске на стене «Мейбейера» над головой Дриньона, теперь частично заслоняет его макушка и небольшой завиток на маковке круглой головы. На самом деле он слегка левитирует, что происходит, когда он полностью увлечен; это совсем незаметно и никто не видит, что его ягодицы слегка парят над стулом. Однажды вечером кто-то пришел в офис и увидел, что Дриньон парит вверх ногами над столом, вперившись глазами в сложную декларацию, – Дриньон по определению не подозревает о левитации, ведь она происходит, только когда его внимание полностью приковано к чему-то другому.
– И это тоже часть ощущения ящика, – продолжает Мередит Рэнд. – Есть ощущение – которое у подростков в любом случае реально завышенное, – такого ощущения, что на самом деле тебя никто реально не знает и не любит такой, какая ты есть, потому что реально не видят тебя настоящую, а ты им почему-то не даешь, даже если кажется, что хочешь. Но еще это в то же время такое ощущение, про которое знаешь, что оно скучное, инфантильное и как из плохого фильма, «Хнык, никто меня не любит, никто не понимает», поэтому еще видишь, что твое одиночество – дурацкое и банальное, даже когда его чувствуешь, одиночество, поэтому даже сама себя не жалеешь. И вот об этом мы и говорили, об этом он мне рассказывал, это знал без моих признаний: и как мне одиноко, и как порезы чем-то связаны с красотой и ощущением, что я не вправе жаловаться, но все равно очень несчастная и в то же время верю, что не быть красивой – это как конец света, тогда я буду просто куском мяса, который никому не нужен, а не куском мяса, который, так уж вышло, нужен. Будто я в этом всем заперта и все-таки не имею настоящего права жаловаться, потому что посмотрите на тех девчонок, что завидуют и думают, что красивые не бывают одинокими и не страдают, и даже если я жаловалась, то жалобы получались банальные, это он меня научил словам «банальный» и «тет-а-тет», и как это может укреплять одиночество, – правда мыслей «я просто мясо, людей интересует только моя красота, всем плевать, какая я на самом деле, я одинока» совершенно скучная и банальная, как какая-нибудь сентиментальщина из женских журналов типа «Редбука», ничего прекрасного и уникального, ничего особенного. И тогда я впервые подумала, что шрамы и порезы позволяли некрасивой внутренней правде выйти наружу, быть снаружи, даже если их тоже приходилось прятать под длинными рукавами, – хотя кровь на самом деле реально даже очень красивая, если по-настоящему задуматься, в смысле, когда только проступает, хотя резать надо очень аккуратно, и точно, и не очень глубоко, чтобы кровь показывалась просто линией, которая типа медленно наполняется, так что вытирать надо только секунд через тридцать или больше.
– А когда режешь, больно? – спрашивает Шейн Дриньон.
Мередит Рэнд резко вдыхает и смотрит прямо на него.
– В каком смысле – режешь? Я больше не режу. Никогда, с тех пор, как встретила его. Потому что он более-менее рассказал все это и сказал правду, что не имеет в конечном счете значения, зачем я это делаю или что это, типа, символизирует или что за дела. – Ее взгляд очень ровный и прозаичный. – Важно только то, что я это делаю и должна прекратить. И точка. В отличие от врачей и тех маленьких собраний, где все сплошь про твои чувства, зачем да почему, будто, если пойме