– Ты приняла это как ответ на свой вопрос? – говорит Дриньон безо всякого удивленного или осуждающего выражения, насколько видит Мередит Рэнд.
– Нет, я сказала что-то саркастичное, типа «бла-бла-бла, все ясно», но он сказал, что это не настоящий ответ, он хотел ответить на вопрос, так как знал, какой он важный, он абсолютно понимает опасения и подозрения из-за того, стал бы он вообще на самом деле заботиться и обращать внимание, если бы я была некрасивая, потому что, сказал он, в действительности в этом и есть моя ключевая проблема – та, что последует за мной из Зеллера и с которой мне придется разбираться, иначе я вернусь сюда или чего похуже. Потом сказал, уже скоро отбой, на сегодня пора закругляться, и я ему, типа, ага, говоришь, есть такая вот важная ключевая проблема, с которой надо разбираться, а то хана, – и потом сразу все, пора баиньки? Как же я выбесилась. И потом в следующие два-три вечера его вообще не было, и я абсолютно психовала, и был только другой санитар, а дневной персонал тебе вообще ничего не говорит, они только видят, что ты взбудораженная, и докладывают, что ты взбудораженная, а по какому-такому поводу взбудораженная – вообще-то плевать хотели, никому даже неинтересно, что там у тебя за вопрос, если ты в стационаре – ты уже не человек и тебе ничего не обязаны объяснять. – Рэнд изображает на лице бессильную отстраненность. – Оказалось, он попал в больницу – настоящую больницу; когда сильное воспаление, сердце уже не качает кровь до конца, и получается примерно как, что называется, застойная сердечная недостаточность; тебя кладут на кислород и мощные антивоспалительные.
– Значит, ты волновалась, – говорит Дриньон.
– Но тогда я этого даже не знала, только знала, что его нет, а потом выходные, и вернулся он, в общем, нескоро, и сперва, когда он вернулся, я абсолютно выбесилась и даже не разговаривала с ним в коридоре.
– Поскольку тебя бросили.
– Ну, – говорит Рэнд, – я приняла очень близко к сердцу, что он так меня раззадорил и наговорил таких серьезных психотерапевтических штук, а потом свалил, будто это просто садистская игра, и, когда на следующей неделе вернулся и позвал меня из комнаты с теликом, я просто прикинулась, что смотрю сериал, и прикинулась, будто его там даже нет.
– Ты не знала, что он попал в больницу, – говорит Дриньон.
– Когда я узнала, как он болен, мне стало довольно стыдно; как будто я вела себя как избалованное дитя или девчонка, которую кинули на выпускном. Но еще я поняла, что волнуюсь за него, почувствовала, что чуть ли не нуждаюсь в нем, и, не считая папы и пары друзей в детстве, я даже не помнила, когда в последний раз на самом деле волновалась и нуждалась в ком-то. Из-за красоты.
Мередит Рэнд спрашивает:
– Ты когда-нибудь, типа, обнаруживал, что волнуешься о человеке, только когда его не оказывается рядом, и весь такой, типа, «О боже, его нет, что же теперь делать?»
– Нет.
– Ну неважно, но это произвело мощное впечатление. В итоге, когда я наконец сказала «ну ладно, фиг с тобой» и снова начала общаться с ним в общей комнате, мне уже казалось, что я его выбесила и как бы оттолкнула, когда тогда спросила, стал бы он со мной углубляться в тет-а-тет, если б я была жирной и косоглазой. Типа, его это выбесило, или он наконец решил, что я настолько циничная и подозрительная – думаю, будто мужики интересуются мной только из-за красоты, – что наконец решил, что не сможет мне запудрить мозги, будто действительно за меня волнуется, чтобы завалить или даже попросту потешить свое эго – мол, так называемая девчонка в него втюрилась, волнуется за него и пишет его имя в дневничке сотню раз большим курсивом с завитушками, ну или что там его прет. Думаю, вся эта гадость возникла, так как я злилась, что он так просто пропал, думала я, и просто меня кинул и оставил. Но он не обиделся; сказал, что видит, откуда у меня такое ощущение, учитывая мою истинную проблему, и потом еще какое-то время, думаю, позволял мне думать, будто не приходил в те дни на работу только ради того, чтобы я сама увидела свою проблему, поняла, в чем она, и увидела ее как она есть.
– Ты требовала объяснений? – спрашивает Дриньон.
– Да кучу раз. Самое странное, что теперь, после стольких лет, даже не помню наверняка, выложил он это наконец сам или подвел меня к тому, чтобы я сама ее разглядела, – говорит Мередит Рэнд, теперь уже немного поднимая взгляд, чтобы смотреть в глаза Дриньону, что, если подумать, довольно странно, учитывая их рост и соответственные положения за столом, – так называемую ключевую проблему. – Лоб Дриньона слегка морщится. Она вращает пальцами одной руки в жесте обработки или резюмирования: – Субъект, считающийся очень красивым, хочет нравиться не только за свою красоту и злится, что не нравится и никого не заботит по причинам, с красотой никак не связанным. Но на самом деле это для нее все фильтруется через красоту: это она настолько злая и подозрительная, что даже не сможет принять настоящую, истинную заботу без двойного мотива, даже если ее предложат, потому что в глубине души это она, сам субъект, не верит, что у кого угодно мотивом для заботы может быть хоть что-то, кроме красоты или сексуальности. Ну, у кого угодно, кроме ее родителей, – вставляет Мередит, – милых, но довольно недалеких, да и вообще это же только ее родители – а мы говорим о людях во внешнем мире. – Она подытоживает жестом – возможно, ироничным, а возможно, и нет. – Субъект на самом деле и есть собственная ключевая проблема, и решить ее может только она, и только если сама прекратит хотеть быть одинокой, жалеть себя и говорить: «Бедная я, какая я одинокая, никто не понимает, как мне больно, хнык-хнык».
– Если честно, я имел в виду другое объяснение. – Дриньон уже кажется значительно выше, чем в начале тет-а-тета. Ряды шляп на стене за ним почти полностью скрылись. А еще странно не чувствовать вызова или нервозности, или даже возбуждения, когда кто-то настолько непрерывно смотрит тебе в глаза. Позже, уже по дороге домой, Рэнд придет в голову, что во время тет-а-тета с Дриньоном ее чувства обострились, но вовсе не из-за возбуждения или нервозности, и что она даже чувствовала поверхность стула под ягодицами, спиной и ногами, ткань юбки, стенки туфель у боков ее ступней в чулках, чье микротекстурное плетение чувствовала тоже, и язык на задней стороне зубов и на нёбе, ветер из вентиляции на волосах и другой воздух помещения на лице и руках, привкус остатков сигаретного дыма. Раз или два, моргая, она даже поняла, что ощущает точную форму своих глазных яблок тыльной стороной век, – она замечала, когда моргает. Ее единственный опыт, который ассоциировался с этим, связан с кошкой, что была у нее в детстве, пока ее не переехала машина, и как она сидела с кошкой на коленях, и гладила кошку, и чувствовала рокот ее мурчания, и целиком чувствовала текстуру теплого меха и мышц и костей под ним, и могла так сидеть и гладить кошку долго-долго с прикрытыми глазами, будто отключаясь или впадая в ступор, хотя на самом деле чувствуя полную противоположность ступора – чувствуя себя абсолютно осознающей и живой, но в то же время, сидя и снова и снова медленно гладя кошку одним и тем же движением, она на десять-двадцать минут словно забывала свое имя и адрес, и почти все на свете о своей жизни, хотя это была совсем не отключка, и как же она любила ту кошку. Скучала по ощущению ее веса, не похожему ни на что, не тяжелому и не легкому, и почти все следующие два-три дня она временами чувствовала себя так же, как чувствует сейчас, – как кошка.
– В смысле, ты о желании меня завалить?
Дриньон:
– Думаю, да.
Мередит Рэнд:
– Он сказал, что он, по сути, труп, сказал слова «труп» и «ходячий мертвец», поэтому суть как раз в том, что он и не может в меня влюбиться в этом смысле, сказал он. Ему не хватит сил залезть мне в трусики, даже если бы он хотел.
Дриньон:
– Значит, он рассказал о своем состоянии.
Мередит Рэнд:
– Не так подробно; он сказал, это не мое на самом деле дело, не считая того, как это касается моей проблемы. А я сказала, что начинаю подозревать, будто он только подкидывает намеки – «моя проблема, моя проблема», – но не выкладывает, в чем она, чтобы, типа, зачем-то водить меня за нос, и что я не стану притворяться, будто точно знаю, зачем или чего он хочет, но трудно не задуматься где-то в глубине, что это что-то жуткое или извращенное, о чем я просто в лоб ему и заявила. Я тогда уже забила на вежливость.
– Я немного запутался, – говорит Дриньон. – Это было до того, как он просто заявил, в чем, на его взгляд, твоя главная проблема?
Мередит Рэнд качает головой, хотя в ответ на что именно – теперь неясно вдвойне. Одна из жалоб инспекторов – что она пускается в долгие истории, но рано или поздно теряет нить, и почти невозможно не отвлечься или не отключиться, когда уже не понимаешь, к чему она, блин, ведет-то. Кое-кто из инспекторов-холостяков решил, что она просто ненормальная – издали глазу приятно, но явно лучше обходить за километр, особенно на перерывах, когда каждый миг отдыха драгоценен, а она может быть похуже самой работы. Рэнд говорит:
– К этому времени меня кадрил или обо мне расспрашивал каждый первый мужик в Зеллере, от дневного санитара до пациентов на втором этаже, когда мы спускались на осмотры, что ужасно портило настроение во всех смыслах. Хотя он отметил, что если меня это так обламывает, то зачем я вообще крашусь, если лежу в психиатрической больнице. Что, надо признать, справедливое замечание.
– Да.
Она трет ладонью глаз, показывая либо утомление, либо попытку не отвлечься от истории, хотя Дриньон не выдает скуку или нетерпение.
– Плюс еще как раз тогда он сказал, что врачи Зеллера начали поговаривать, будто моя так называемая привязанность к одному санитару – они тоже видели мужские расспрашивания и вынюхивание, – все углубленные сольные тет-а-теты начали попахивать зависимостью или чем-то нездоровым, и мне ничего не говорили, но его начали расспрашивать и, в общем, всячески на него давить, и тогда нам пришлось дожидаться, когда все уткнуться в телик, и затем уходить на лестницу рядом с отделением, где не так людно, где он обычно ложился на цемент площадки, закинув ноги на вторую или третью ступеньку, о чем к этому времени уже признался, что это не для спины, но что ему нужно поддерживать кровообращение. И в первые пару дней на лестнице мы много говорили о моих подозрениях, чего ему от меня надо и зачем он это делает, все ходили кругами, и он больше рассказал о себе, как заразился кардиомиопатией в колледже, но еще твердил, мол, ладно, он об этом расскажет, если мне так хочется, но это как бы порочный круг, ведь что бы он ни сказал, я, если захочу, все равно могу заподозрить и приписать ему какой-то скрытый мотив, и решить, что это все честно и открыто, но, на его взгляд, не углубленно и не действенно, а скорее мы ходим кругами внутри самой проблемы вместо того, чтобы на самом деле на нее взглянуть, что, сказал он, раз уж он ходячий труп и на самом деле не является частью института психиатрического отделения, только он здесь и может раскрыть на самом деле истину о моей проблеме, и она, сказал он, по сути, состоит в том, что мне пора повзрослеть.