жется чуть ли не другим человеком. Внезапно Мередит Рэнд приходит в голову, что Шейн Дриньон может быть из тех располагающих, но в конечном счете недалеких людей, которые с виду обращают внимание, а на самом деле их внимание устремлено куда угодно еще – в том числе, возможно, на мысль, что он бы в жизни здесь не сидел, вежливо кивая и выслушивая эту невероятно скучную мутотень, мутотень нарциссистскую, если бы не возможность смотреть прямо в ее бездонные зеленые глаза и на изящные черты лица, плюс немало видимого декольте, потому что она сняла накидку и расстегнула верхнюю пуговицу, как только отзвенел пятичасовой колокольчик.
– Ну? Скучно?
Дриньон отвечает:
– По большей части – нет.
– А что скучно?
– «Скучно» – не очень подходящее слово. Просто отдельные моменты ты повторяешь или формулируешь чуть другими словами. Эти моменты не добавляют новой информации, поэтому требуют больше усилий, чтобы обращать внимание, хот…
– Какие еще моменты? Что это я, по-твоему, повторяю снова и снова?
– Впрочем, я не назвал бы это скучным. Скорее, внимание к этим моментам требует усилий, хотя несправедливо называть эти усилия неприятными. Просто если слушать моменты, которые дают новую информацию или выводы, они привлекают внимание, не требуя усилий.
– Ну что, что? Это ты о том, как я не затыкаюсь, какая я якобы прекрасная?
– Нет, – говорит Дриньон. Чуть склоняет голову. – Фактически, если говорить начистоту, в моментах, где ты действительно повторяешь один и тот же общий тезис или информацию чуть другими словами, твой подспудный мотив, как мне кажется, – опасение, что ты доносишь что-то неясно или неинтересно и потому обязана переиначить и повторить самыми разными способами, чтобы убедить саму себя, что слушатель правда тебя понимает, – и это интересно, и довольно эмоционально, и интересно сочетается с темой поверхности, которой тебя обучает Эд в твоей истории, и потому в таком разрезе даже повторяющиеся или избыточные элементы привлекают интерес и не требуют особых сознательных усилий, чтобы обращать внимание, – как минимум, для меня.
Мередит Рэнд извлекает новую сигарету.
– Ты будто по писаному читаешь.
– Прости, если так кажется. Я пытался объяснить ответ на твой вопрос, так как мне показалось, мой ответ тебя задел, и я решил, что более полное объяснение предотвратит обиду. Или развеет, если ты уже рассердилась. На мой взгляд, это все просто недопонимание из-за многозначности слова «скучно».
Ее улыбка одновременно и насмешливая, и нет.
– Значит, не одна я переживаю насчет недопониманий и пытаюсь предотвратить недопонимания по эмоциональным причинам. – Но она видит, что он говорит искренне; не издевается и не подлизывается. Мередит это чувствует. Когда сидишь напротив Шейна Дриньона и он обращает на тебя свой взгляд и полное внимание, возникает особое ощущение. Не возбуждение, но что-то углубленное, напряженное, почти как стоять у высоковольтной трансформаторной подстанции к югу от Джолиет-стрит.
– Можно задать вопрос, – говорит Дриньон, – когда проецируешь чувства о себе на других людей – это проекция? Или перенос?
Она снова кривится.
– Вообще-то он ненавидел эти словечки. Говорил, они тоже часть самоукрепляющегося института системы психического здравоохранения. Сказал, даже само слово противоречивое – система психического здравоохранения. Это уже на следующую ночь, теперь в служебном лифте, потому что кто-то на лестнице на другом этаже услышал наши голоса, так как лестница была сплошь цемент, металл и эхо, и старшая медсестра устроила Эду какую-то выволочку за то, что поощряет мою нездоровую привязанность, которую они уже заметили, когда я расстроилась из-за его пропажи на два дня, – оказалось, он на грани увольнения, в основном потому, что начал иногда пропускать свои пятнадцатиминутные обходы, а одна девушка сунула палец в глотку, выблевала ужин, и кто-то узнал, а Эд пропустил, потому что лежал на лестнице, а с ногами на ступеньках ему было труднее подниматься, даже если я помогала, и он забил на обходы. Кое-кто из девчонок тоже начал скандалить из-за наших разговоров, будто я там его любимица, и пустили слух среди персонала, будто я прикидываюсь, что нам надо втайне поговорить, куда-то его утаскиваю и сосусь с ним, и все такое. Пара девчонок там были просто запредельно ужасные, такие сучки, каких я никогда просто не видела.
– …
– И еще в этот день меня выписали, ну или сказали, что выпишут на следующий день; родители о чем-то договорились, и осталось на следующий день подписать семь миллионов документов – и я дома. Там целая история, как моя мама уговаривала какого-то врача подписать согласие на частные консультации, бла-бла. По ночам после подносов на ужин служебным лифтом никто не пользовался, и он его открывал, и мы заходили, и он сидел на полу – пол был металлическим таким, с узором, не приляжешь. Там воняло и было хуже, чем на лестнице.
Он сказал, что это последняя ночь, последний разговор, а когда я сказала, что хочу углубиться, он ответил, что настал момент – скорее всего, больше мы никогда не встретимся и не увидимся. Я сказала, что это значит. Я, кстати, вовсю психовала. Это у меня были двойные мотивы. Настал момент. Я знала, что абсолютно ничего не смогу подстроить, чтобы остаться, знала, что он видит меня насквозь, только посмеется. Но была готова признаться, что у меня романтические чувства – что меня к нему влечет, хоть сама и думала, что на самом деле нет, не в сексуальном плане, хотя потом оказалась, что да. Просто не могла признаться самой себе, что к нему чувствую, из-за этой своей проблемы. Хотя теперь должна сказать, что уже и не знаю, – говорит Мередит Рэнд. – Быть замужем – абсолютно не то же самое, что быть семнадцатилетней, и в абсолютном кризисе личности, и идеализировать того, кто вроде бы видит тебя по-настоящему и заботится о тебе. – Теперь она гораздо больше похожа на себя нынешнюю. – Но он первый парень, кто вроде бы сказал правду, у кого не появились двойные мотивы, кто не начал для меня выступать, или потеть и бояться, и был готов увидеть меня на самом деле, и узнать, и просто сказать правду о том, что увидел. И он на самом деле меня знал – не забывай, он же рассказал мне и о маме, и о соседе, чего никто не знал. – Ее лицо снова суровеет, капельку, или напрягается, когда она смотрит прямо на Дриньона и держит сигарету, но не закуривает. – Вот это я, говоришь, повторяю снова и снова?
Дриньон чуть качает головой и ждет, когда Мередит Рэнд продолжит. Гиперпривлекательная ПИ смотрит на него.
Дриньон говорит:
– Нет. Думаю, первоначальной темой истории было то, как ты вышла замуж. Чтобы выйти замуж, очевидно, необходимы взаимное влечение и романтические чувства, поэтому первое упоминание о готовности признать романтическое влечение – информация новая и весьма важная. – Его выражение нисколько не изменилось.
– Ну то есть не скучно.
– Нет.
– И сам ты никогда не испытывал ничего романтического.
– Не замечал за собой, нет.
– А если бы испытывал, разве бы не заметил?
Дриньон:
– Думаю, заметил бы.
– То есть какой-то скользкий ответ, да?
– Пожалуй, – говорит Дриньон. Позже она задумается о том, что он как будто не удивлялся. Как будто всего лишь впитывал информацию и прибавлял к себе. И что (об этом Рэнд не столько задумается, сколько потом увидит в рамках чувственного воспоминания о том, как прикалывалась над Дриньоном и как он странно реагировал, что она могла делать более-менее по желанию, прикалываться над ним, потому что в чем-то он абсолютный задрот и олух) ряды разных шляп на стене уже полностью скрылись, не считая самого кончика козырька рыбацкой кепки в верхнем.
– Ну, но в общем, – говорит Мередит Рэнд. Она поддерживает подбородок той же рукой, в которой держит незакуренную «Бенсон и Хеджес», что кажется полной противоположностью удобной позы. – И вот я знаю, что прошлой ночью, в лифте, не слушала его внимательно и, типа, не обращала внимания на него и на то, что он говорил, так как боролась с разными внутренними чувствами и переживаниями из-за влечения и еще абсолютно психовала, что больше никогда его не увижу, потому что о частной консультации уже договорились, но это на втором этаже, где у всех врачей кабинеты по-настоящему, а он – только по ночам на третьем, которое закрытое. Психовала из-за одной мысли, что не знаю, где он живет. Плюс я знала, что его могут скоро уволить, потому что он даже обходы с трудом проводит, и еще та проблема с тошнилкой, которую тошнило, а он пропустил, плюс я знала, что он не признался зеллеровским насчет здоровья, кардиомиопатии, которая была более-менее, видимо, под контролем, когда его только принимали, но становилась все хуже и хуже…
– Хотя тебе он о кардиомиопатии еще не рассказал.
– Да, но что бы это ни было, зеллеровские об этом не знали и думали, что он просто о себе не заботится, или с похмелья, или лодырь – что-то ужасное. И я то и дело отключалась от разговора и думала, что будет, если я сниму рубашку и, типа, прямо сейчас его засосу, разрешит ли он, или ему будет противно, или он рассмеется, и как мне с ним встречаться и углубляться, когда я выпишусь и вернусь к маме и в Центральную католическую, и что, если сказать, что я его люблю, и что, если он умрет, когда я выпишусь, а я даже не узнаю, так как не знаю, кто он и где живет. Мне пришло в голову, что я даже не знаю, что он на самом деле чувствует ко мне как ко мне, а не просто к какой-то девчонке, которой помогает, типа, считает ли меня интересной, или умной, или красивой. Было так тяжело думать, что тот, кто вроде бы хорошо меня понимает и говорит мне правду, не заботится обо мне в особенном смысле.
– То есть романтически.
Рэнд слегка пожимает бровями, а не плечами.
– Он же все-таки мужик. В общем… и тут мне пришло в голову, что я как бы и делаю то, в чем, по его словам, моя ключевая проблема, – думаю о нем, и как его не потерять, и что он может меня спасти, и что удержать его можно только сексуальными чувствами, так как больше у меня ничего и нет.