И тогда он устроил экзамен на все темы, которые мы охватили. Одновременно и в шутку, и нет. – Она закуривает, наконец-то. – Позже он признался, что на самом деле верил, что умирает от кардиомиопатии – оказалось, он тогда целыми днями не мог надышаться, будто бы бежит, даже когда просто лежит; неспроста его губы были синие, – и сказал, что был практически уверен, что больше никогда меня не увидит и не узнает, смог ли помочь, и потому хотел успокоить себя, что хоть кому-то немного помог перед смертью. А я конечно психовала, не знала, что лучше – сдать экзамен на пять или завалить, в каком случае мы с ним снова увидимся. Хоть он и прикидывался, что это шуточный экзамен, будто я в детском саду и меня спрашивает детсадовский воспитатель. Он реально умел одновременно быть серьезным и подшучивать над собой – одна из причин, почему я его любила.
Дриньон:
– Любила?
– Типа, первый вопрос: что мы узнали о порезах? И я сказала, типа, мы узнали, что неважно, зачем я режу или из-за каких психологических механизмов – типа, проецирование ненависти к себе или что там. Экстернализация внутреннего. Мы узнали, что главное – бросить. Зарезать на корню. И никто другой не заставит меня зарезать на корню; это могу только я. Потому что плевать, что там за институционные причины – я делаю хуже себе, я делаю себе зло, а это по-детски. Я не отношусь к самой себе с уважением. Делать зло себе можно, только когда в глубине души ждешь, будто прискачет кто-то другой и спасет, а это детская фантазия. Реальность – это что никто другой не будет гарантированно добрым ко мне и относиться с уважением, – вот что и значит повзрослеть, осознать это, – и никто другой не будет гарантированно меня видеть или относиться ко мне так, как я хочу, так что это только мое дело – видеть себя и относиться к себе так, будто я реально чего-то стою. Это называется вести себя ответственно, а не по-детски. Реальная ответственность – она перед самой собой. И если моя внешность входит в это и в то, что я в глубине души считаю в себе стоящим, – это нормально. Я могу, типа, быть красивой, не выставляя красоту единственным в себе хорошим, не жалея себя за то, что люди плывут от моей красоты. Это был мой ответ на экзамен.
Шейн Дриньон:
– Впрочем, как я понимаю, твой действительный опыт – что кто-то другой все же был к тебе добр и относился к тебе как к стоящему человеку.
Рэнд улыбается так, будто делает это вопреки себе. Еще она курит старательней, чувственней.
– Что ж, да, так я на самом деле и думала, когда стояла в лифте, глядела на него и отвечала на экзамен – отвечала искренне, но про себя абсолютно психовала. Правда в том, что мне казалось, будто в реальности он и есть как раз то, что, как он говорил, невозможно и детская мечта, он в точности и есть тот другой человек, кого я, как он говорил, никогда реально не найду. Я чувствовала, что он любит меня.
– То есть происходил очень углубленный эмоциональный конфликт, – говорит Шейн Дриньон.
Рэнд прижимает руки к голове и строит секундное выражение, подражающее человеку с каким-то нервным срывом.
– Я говорила, что мне надо забыть про других, и про то, почему их ко мне влечет или не влечет, и заботятся ли они обо мне, и просто быть с собой нормальной, относиться к себе как к стоящему человеку, любить себя по-взрослому – и все это правда, я реально это запомнила, но при этом говорила только для него, потому что он хотел это слышать и убедиться, что реально мне помог. Но если сказать, что он хочет слышать, получается, он уйдет с чистой совестью и я его больше никогда не увижу, и он никогда обо мне не вспомнит, потому что решит, что со мной все нормально и дальше будет нормально? Но я все равно сказала. Я знала: если скажу, что люблю его, или разденусь и полезу целоваться прямо там, он решит, что у меня все еще детская проблема, решит, я все еще путаю отношение к себе как к ценному стоящему человеку с сексом и романтическими чувствами, и решит, что зря потратил время и я безнадежна, решит, что я безнадежна и он до меня не достучался, а я не могла так поступить – если он умрет или его уволят, я могла подарить ему хотя бы это, знание, что он мне помог, хотя чувствовала, что, может, реально люблю его, или он мне нужен. – Она тушит сигарету без прошлых тыкающих движений, почти ласково, словно ласково думая о чем-то еще. – Я внезапно почувствовала: о боже, так вот что имеют в виду люди, когда говорят: «Я без тебя умру, ты вся моя жизнь», – ну знаешь, «Не могу жить, если это жизнь без тебя», – последнее Мередит Рэнд кладет на мелодию «Не могу жить (если это жизнь без тебя)» Гарри Нилсона. – Все то ужасное кантри, которое папа слушал у себя мастерской в гараже, – там как будто в каждой песне до единой кто-то обращается к какому-нибудь утраченному возлюбленному и говорит, как и почему жить без него не может, какая ужасная теперь жизнь, и все время пьет, потому что без них так ужасно больно, и я это всегда терпеть не могла, потому что принимала за банальщину, и так-то ничего не говорила, но самой не верилось, что его от них не мутит… Вообще-то он один раз сказал, что если послушать эти песни и заменить в них «ты» на «я», то, типа, поймешь, что реально они поют об утрате какой-то частички себя или предательстве себя снова и снова из-за того, что, как они думают, от них хотят другие, пока просто не умирают внутри и уже даже не знают, что значит это «я», – и оттого теперь могут думать об этом «я» и почему чувствуют себя такими мертвыми и печальными, только если будут думать, что им нужен кто-то другой и что они не могут жить без него, этого кого-то другого – что, по совпадению, в точности ситуация крошечного ребенка, что если его никто не держит, не кормит и никто о нем не заботится, он умрет, вполне буквально, что, как он сказал, реально не такое уж и совпадение.
Лоб Дриньона самую чуточку наморщен от размышлений.
– Я запутался. Эд в лифте объяснил истинный смысл песен в стиле кантри-энд-вестерн? То есть ты рассказала ему о текстах и теперь поняла выраженные в них чувства?
Рэнд кого-то ищет взглядом – возможно, Бет Рэт.
– Чего? Нет, это было уже потом.
– Значит, вы все-таки увиделись, после лифта.
Рэнд поднимает ладонь тыльной стороной, показывая кольцо.
– О да.
Дриньон говорит:
– Есть ли какая-то дополнительная информация, чтобы я все это понял?
Рэнд одновременно рассеяна и раздражена.
– Ну, что он, очевидно, не умер, Мистер Эйнштейн.
Дриньон вращает пустой стакан. На его лбу – неоспоримая морщинка.
– Но ты столько описывала конфликт между признанием в любви и своими истинными мотивами, и как ты расстраивалась и переживала из-за перспективы никогда больше с ним не увидеться.
– Да мне же семнадцать было, господи. Ныла по поводу и без. Приехала домой, поискала в телефонном справочнике – и вот он пожалуйста, в телефонном справочнике. Его жилкомплекс был, типа, в десяти минутах от меня.
Губы Дриньона – в искаженном положении, как у человека, который хочет что-то спросить, но даже не знает, с чего начать, и обозначает это лицом, а не вслух.
Рука Рэнд поднята, подавая какой-то сигнал Бет Рэт.
– В общем, так я с ним и встретилась.
§ 47
Тони Уэр стояла у таксофона на окраине парковки. Аппарат был не в кабинке, а просто на столбе. Она оперлась на капот своей машины, блестевшей. Над задним сиденьем показалась морда одной из ее собак; когда она сурово на нее глянула, та снова скрылась. На переднем сиденье лежал десяток стандартных трехкилограммовых кирпичей, каждый – с открыткой с оплатой за возврат от разных продавцов. Тони была женщиной стандартного роста, чуть бледнее светлого, в брюках и весеннем бежевом пальто, хлопавшем на ветру. Мужчина на другом конце провода повторял ее заказ – сложный и включавший несколько метров медных труб № 6, нарезанных под углом на десятисантиметровые отрезки; угол разреза – 60 градусов. У этой женщины было двадцать разных голосов; все, кроме двух, – добрые и приятные. Она не прикрывала трубку от ветра, давала ему свободно реветь. У всех есть подсознательные телефонные привычки; ее – смотреть на кутикулы свободной руки и ощупывать их по очереди большим пальцем той же руки. На парковке магазина были четыре женщины, в просвете между рекламой оптового пива на витрине – бюст кассирши. Две женщины стояли у бензонасосов; еще одна дожидалась в коричневом «гремлине», когда насос освободится. На их волосах были пластиковые пленки от ветра. Тони пришлось подождать, когда оптовый продавец стройтоваров подтвердит ее кредитку, то есть магазин не мог себе позволить даже четырехчасовой люфт для заказа, а значит, на них можно было повлиять. Все люди быстро и подсознательно анализируют любой социальный смысловой объект, который встречают. Важный момент одних анализов – страхи и потенциальная угроза каждого нового факта; других – сексуальный потенциал, доходный потенциал, эстетическая градация, показатели статуса, власти и/или подверженности доминации. Анализы Тони Уэр, тщательные и детальные, рассматривали только одно: можно ли на объект повлиять. Ее волосы выглядели серовато-светлыми – или такими суховато-светлыми, что чуть ли не серые в некоторых видах освещения. Когда люди выходили, ветер с силой налегал на дверь; она наблюдала, как его мощь влияет на их лица и на мелкие бессознательные защитные жесты, когда они пытались закутаться и одновременно быстро идти. Было не очень холодно, но из-за ветра ощущалось, что холодно. Цвет ее глаз зависел от линз. Номер кредитки, который она назвала по телефону, принадлежал ей, в отличие от имени и федерального номера удостоверения. Обеих собак звали одинаково, но они безошибочно понимали, кого она зовет. Ее любовь к собакам превалировала надо всеми остальными переживаниями и определяла ее жизнь. Голос, который она выбрала для работника «Баттс Хардуэйр», был моложе, чем у нее, подозрительно инфантильный, отчего торговцы с более утонченными эмоциональными вкусами, чем к простой эксплуатации, чувствовали себя по-отечески – одновременно снисходительно и ласково. Что она сказала, когда ее заказ подтвердили: «Супер. Просто супер. Йе-е», – с «йе-е» в виде констатации, а не восклицания. Из-за этого голоса слушатель представлял себе кого-то с длинными светлыми волосами и джинсами-клеш, кто склоняет голову набок и произносит даже утверждения с вопросительной интонацией. Она почти все время играла на этом лезви