Clube dos Diàrios, сатирическая газета Careta («Рожа») выразила опасения, как бы власти не раздули из мухи слона и не воспользовались этой банальной limpa-velhos[90] как предлогом для установления «научно обоснованной диктатуры» и попрания народных прав и свобод. Глава управления здравоохранения штата Карлос Зайдль на карикатурах и в фельетонах изображался дрожащим от страха бюрократом-перестраховщиком, а политики открыто объявляли «полной чушью» его «болтовню о микробах, якобы разносящих болезнь по воздуху», и настаивали на том, «что пыль из Дакара досюда никаким ветром не донесет». А когда эпидемия таки грянула, то ее тут же окрестили «сглазом Зайдля». К концу октября заболело полмиллиона cariocas, т. е. больше половины городского населения Рио того времени, однако в прессе все еще звучали авторитетные заявления, что гриппа в городе нет, есть массовая весенняя простуда[91].
К тому времени в городе скопилось так много непогребенных человеческих трупов, что люди стали опасаться, как бы они сами по себе не стали причиной мора из-за разложения и антисанитарии. «На моей улице, – вспоминал один carioca, – из окна в обе стороны был виден целый океан трупов. Поначалу люди выкладывали тела умерших на подоконниках или балконах ногами на улицу, чтобы коммунальные службы их забрали и вывезли. Но людей у коммунальщиков не хватало, и работали эти службы крайне медленно, и в скором времени воздух совсем испортился: трупы стали вздуваться, гнить и смердеть. Тогда многие и начали просто вышвыривать трупы из окон на улицы»[92].
«Старший констебль был на грани отчаяния, когда на выручку пришел Жаманта[93], всем известный заводила карнавалов, предложивший оригинальное решение», – писал Нава. Днем он представал Жозе Луишем Кордейру, журналистом влиятельной газеты Correio de Manhã («Утренняя почта»), в целом неодобрительно высказывавшейся о карнавальных традициях Рио. Но по ночам он оказывался совсем другим – практичным шутником, «который научился водить трамвай и стал брать у города вагоны напрокат на ночь просто для того, чтобы собственного удовольствия ради рассекать на них по улицам ночного города, когда ему, как и положено богемной сове, не спится».
И тут, пока его газете приходилось раз за разом извиняться перед читателями за выходящие с опозданием из-за болезни сотрудников номера, Жаманта оседлал своего любимого конька. «Он выпросил у начальства грузовой трамвай с двумя прицепными пассажирскими вагонами второго класса и стал прочесывать город с севера на юг, очищая его от трупов». По пустынным улицам болеющего ночного города Жаманта свозил свой страшный урожай мертвецов к расположенному на севере Рио, в районе Кажу,2 кладбищу Св. Франциска Ксаверия, разгружал свой зловещий состав, «напоминающий то ли поезд-призрак, то ли корабль Дракулы», возвращался в город за новым грузом – и так до утра, «иногда и достаточно позднего, когда солнце уже давно взошло».
Набат с колокольни церкви при кладбище в Кажу разносился далеко окрест и звучал безостановочно, сводя с ума жителей близлежащих районов. Могильщики рыли свежие могилы круглосуточно и все равно не успевали хоронить все прибывающих мертвецов; у ворот кладбища скопились тысячи тел, ожидающих погребения. Чтобы хоть как-то ускорить процесс, ямы под могилы стали рыть недостаточно глубокие. «Иногда траншеи оказывались настолько мелкими, что, идя по кладбищу, можно было наткнуться на диковинными цветами прорастающие сквозь землю мыски стоп покойников», – вспоминал писатель Нельсон Родригес[94][95].
Чтобы хоть как-то восполнить нехватку рабочих рук администрация кладбищ попыталась было привлечь непрофессиональных копателей на сдельной основе, но люди шли туда неохотно, а с работой справлялись плохо. «Тогда туда бросили заключенных, – писал Нава, – и начался полный ад». Заключенных подрядили расчищать завалы трупов. И пошли слухи о массово отрубаемых у покойников пальцах с кольцами и вырываемых с мясом из ушей серьгах с драгоценными камнями; о том, что там насилуют юных девушек, занимаются некрофилией и вообще хоронят людей заживо. В госпиталях же, рассказывали, безнадежным больным на ночь глядя подносили «чай с отравой», чтобы побыстрее освободить койки для вновь прибывших и сократить мучительный путь бедолаг к «святой обители», как гробовщики иносказательно и лицемерно именовали погосты.
Была ли в этих слухах доля правды, или все они были порождением некой коллективной галлюцинации обезумевших от страха горожан? Задаваясь этим вопросом, Нава в итоге приходит к заключению, что ответ на него не так уж и важен, поскольку результат в обоих случаях был бы идентичным. Ужас обуял население и преобразил город, который стал похож на постапокалиптическое видение. Футболисты проводили матчи при пустых трибунах. Проспект Риу-Бранку полностью обезлюдел и сделался похожим на фантасмагорический вымерший город. Всяческая вечерняя и ночная жизнь в городе прекратилась. Днем же, если кто живой и прошмыгивал по улицам, то был похож на спасающееся бегством привидение. Редкие прохожие там вообще передвигались теперь исключительно перебежками – призрачными черными силуэтами с искаженными мунковским криком серыми лицами на фоне кроваво-красного неба. «Как-то так случилось, что воспоминания о тех страшных днях у всех, кому их удалось пережить, остались совершенно бесцветные», – писал Нава, и сам, вероятно, испытавший странное искажение зрительного восприятия цветов, о котором сообщали многие пациенты. «Ни следа не осталось ни от утренних зорь, ни от оттенков небесной синевы, ни от сумеречных пастельных полутонов, ни от лунного серебра. Все выглядело так, будто было засыпано серым пеплом или залеплено бурой тухлятиной, и в людской памяти не отложилось ничего, кроме нескончаемого дождя и похоронных процессий, грязи и слизи, спертого дыхания и мучительного кашля».
Когда ему наконец удалось впервые подняться с постели после болезни, исхудавший и слабый Педру Нава едва нашел в себе силы добраться до кресла у окна, выходящего на улицу: «Всего за час подо мною по улице Барона де Мескита на выход из города проследовали три малочисленные похоронные процессии бледных как тени и едва переставляющих ноги людей». Затем служанка сказала ему, что юная Наир, предмет его поклонения, также серьезно больна. Из последних сил взобравшись по лестнице в мансарду, Педру приоткрыл дверь, ведущую в спальню девушки, украдкой заглянул туда – и остолбенел от увиденного: потухший взгляд, изможденное лицо, осунувшееся тело… Ни следа неземной красоты цветущей юности. Посеревшие губы растрескались, волосы истончились и выцвели, синяки под глазами, выступившие скулы, ввалившиеся виски. «Она преобразилась до неузнаваемости, будто стала другим человеком под действием злых чар овладевшего ею демона», – с болью вспоминал он.
Наир скончалась в ночь на 1 ноября, в канун Дня всех святых, когда эпидемия уже пошла на спад и жизнь в Рио стала понемногу возвращаться к норме. Похоронили ее сразу же. Весь день шел страшный ливень. Катафалк с белыми занавесями, едва отъехав от особняка в сопровождении Эрнесто, растворился «будто рыба в аквариуме». Вечером, вернувшись с кладбища, Эрнесто рассказал остальным членам семьи, что гроб с телом Наир буквально утопили в купели могилы, до краев заполненной дождевой водой. Через пять лет, придя на кладбище за костями Наир, тетушка Эужения обнаружила вместо костей «не разложившуюся и не иссушенную, а лишь немного потемневшую мумию». Служитель кладбища ей объяснил, что такое бывает, когда тело оказывается буквально законсервированным в полной сырости без доступа анаэробных бактерий.
Наир пришлось перезахоронить на сухом участке, и лишь через два года после этого ее чистые кости были перенесены в семейный склеп. Нава же прочно запечатлел ее в своей памяти в образе «божественной невесты из мрамора» в белом подвенечном платье, лежащей в белом-белом гробу в анфиладах венецианских зеркал на улице Майора Авила, 16, уносящих ее ad infinitum[96], с печальной улыбкой на чуть приоткрытых губах. «Отныне она навеки принадлежала прошлому и была столь же далекой и столь же необратимо ушедшей, как Пунические войны, древнеегипетские династии, царь Минос или даже первобытные невежественные дикари». И спустя полвека с лишним вышедший на пенсию врач еще раз пожелал возлюбленной своей юности на прощание: «Милая девочка, покойся с миром».
Часть третьяЧто это? Манна?
Сотрудники полицейского суда Сан-Франциско проводят заседание на открытом воздухе в качестве меры предосторожности против распространения эпидемии гриппа (Национальный архив США).
Глава 1Болезнь № 11
При появлении невиданной ранее угрозы человеческой жизни первым делом нужно ее как-то назвать, чтобы было что обсуждать. Лишь договорившись о названии проблемы, можно предлагать и обсуждать, принимать или отвергать ее решения. Следовательно, дать имя диагнозу – суть первый шаг в направлении обуздания напасти, хотя от самого факта присвоения ей имени ничего, по сути, не меняется и до реальной постановки распространения болезни под контроль остается все так же далеко. Отсюда и ощущение спешности: чем раньше поименуем болезнь, тем быстрее придумаем, как с нею справляться. Беда в том, что на ранней стадии вспышки новой болезни наблюдатели не видят целостной картины и вполне могут заблуждаться в своих предположениях относительно природы, причины или источника патологии. Впоследствии это приводит к массе всевозможных проблем. Мало кто помнит о том, что СПИД поначалу недолго думая окрестили «гомосексуально-обусловленным иммунодефицитом» и сильно обидели этим ярлыком весьма чувствительное к стигматизации гомосексуальное сообщество. Свиной грипп, как мы увидим, передается от человека к человеку без участия свиней, но в некоторых странах, испугавшись названия, как запретили во время вспышки 2009 года импорт свинины, так этот запрет и не снимают до сих пор. Бывает и обратное, когда болезнь «перерастает» данное ей изначально легкомысленное название. Вирусная лихорадка Эбола, к примеру, названа так в честь не самой большой реки на севере Демократической Республики Конго, однако в 2014–2015 годах эпидемия этой болезни охватила всю Западную Африку. Вирус Зика распространился и того шире. Получив свое название в 1947 году по имени лесного массива в Уганде, где был впервые выделен, в 2017 году он представляет серьезную угрозу здоровью населения обеих Америк.