, пока не выяснится, что это такое. Собственно, manhu в переводе с иврита и означает вопрос: «Что это?» Евреи именно им и задавались, выйдя по дну Красного моря из египетского плена, когда на них посыпалась с неба странная съедобная крупа (отсюда и небесная «манна», слегка искаженное временем и калькированными переводами manhu). Использовались кое-где и мнемонические наименования. В Кейп-Косте (Гана) болезнь прозвали «Мовуре Кодво», по имени ее первой местной жертвы – Кодво из общины Мовуре[104]. В целом же по всей Африке наблюдался обратный эффект: название болезни оказалось увековеченным в именах родившихся в ту пору туземцев и даже местных этнонимах, используемых для обозначения возрастных когорт. У нигерийского племени игбо, например, всех родившихся в 1919–1921 годах собирательно называли «огбо ифелунза», что переводится как «дети ифелунзы». Нетрудно догадаться, что «ифелунза» – это искаженное «инфлюэнца», подслушанное кем-то из игбо у белых колонизаторов и включенное в лексикон племени той злополучной осенью. Отсюда следует, что раньше игбо подобных хворей не знали, поскольку у них даже названия для них не было. С течением времени, когда до всех дошло, что человечество имеет дело не с множеством локальных эпидемий, а с одной глобальной пандемией, встал вопрос о согласовании единого унифицированного названия болезни. В итоге приняли за основу то, что и так устоялось у самых могущественных народов планеты, то есть в странах, взявших верх в Первой мировой войне. Так и получилось, что пандемии дали кодовое имя «испанский грипп» («испанка», espanhola, la grippe espagnole, die Spanische Grippe), и историческая кривда оказалась высеченной в камне слов.
Глава 2Врач перед дилеммой
Итак, враг поименован и обличен, осталось найти на него управу. Минуточку. Испанский так испанский, но что, собственно, понималось врачами под гриппом в 1918 году? Самые образованные и передовые медики того времени называли гриппом комплекс симптомов (кашель, жар, насморк, боль в горле, ломоту в суставах и т. п.), вызываемых, как тогда принято было считать, бациллой, названной по имени ее первооткрывателя – палочкой Пфайффера. Если пациент обращался к врачу с жалобами на недомогание, тот мог провести клинический осмотр, измерить температуру, расспросить пациента о симптомах и поглядеть, нет ли у больного пресловутого «нездорового румянца цвета красного дерева» на скулах. Кому-то наличия этих признаков было достаточно для постановки диагноза «грипп», кто-то попедантичнее мог для пущей уверенности взять у пациента «мазок» (был тогда в ходу такой вежливый эвфемизм для пробы мокроты), поместить в чашку Петри с питательным агаром, подождать, пока колония размножится, и посмотреть под микроскопом, водится ли там бацилла Пфайффера. Отличить ее от других труда не составляло, сам Пфайффер ее и сфотографировал через микроскоп еще в 1890-х годах.
Беда лишь в том, что бацилла Пфайффера достаточно часто встречается в культурах проб со слизистой, но грипп-то вызывает не она. И в 1918 году врачи ее у части заболевших обнаруживали, у части – нет. А это уже прямое нарушение первого из четырех «постулатов» Роберта Коха, а именно: возбудителем конкретного заболевания считается микроб, во множестве присутствующий в организме всех без исключения больных и отсутствующий в любом здоровом организме. Нам теперь, естественно, известно, что возбудителем гриппа является вирус, который в десятки раз мельче бактерии и под оптическим микроскопом не виден. Так что, даже если бы медики того времени и догадывались о вирусной природе гриппа, сам вирус обнаружить им бы не удалось. В 1918 году любой врач стоял перед дилеммой: не зная возбудителя гриппа, невозможно было его точно и достоверно диагностировать. И эта дилемма порождала массу сопутствующих проблем.
Никто особо не сомневался в том, что с весенней волной пандемии пришел именно грипп, а вот насчет осенней возникли серьезные сомнения, грипп ли это. Американцы и европейцы, не заставшие за всю свою жизнь ни единого случая чумы, даже начали побаиваться, не легочная ли чума на них обрушилась. В жарких же странах ошибочно принимали грипп за лихорадку денге, которая также начинается с резкого повышения температуры и головной боли. Кое-где шепотом говорили о возможной холере, поскольку та также вызывает синюшность кожных покровов, а в Константинополе один врач детской больницы и вовсе заявил, что эта кара Аллаха хуже всех прежних вместе взятых, ибо «эту катастрофу не называют чумой лишь потому, что она намного страшнее и смертоноснее чумы»[105].
Там, где не понаслышке знали о тифе, врачи часто принимали «испанку» и за него по причине схожести первых симптомов – жар, головная боль, общая дурнота. Тиф – давно известный спутник крушения общества. Тиф свирепствовал в отступающих из Москвы войсках великой армии Наполеона. Тиф разразился в нацистском концлагере «Берген-Бельзен» в 1945 году и унес жизнь пятнадцатилетней Анны Франк, оставившей потомкам свой знаменитый дневник. В 1918 году один французский врач, вернувшись из Петрограда, писал в докладе о санитарно-эпидемической ситуации в европейской части объятой Гражданской войной России, что тиф «следует за [военным] коммунизмом Ленина неотступно, как тень за прохожим»[106]. Эпидемии гриппа и тифа там наложились одна на другую, и российским врачам было крайне трудно различить две эти болезни по их симптомам до тех пор, по крайней мере, пока тиф не принимал выраженную сыпную форму.
В Чили врачи и вовсе не рассматривали грипп в качестве возможного диагноза. В 1918 году чилийские интеллектуалы пребывали в полном унынии, глядя на упадок экономики своей страны на фоне непрекращающихся трудовых споров и забастовок, а также на неспособность национального правительства выйти из-под влияния внешних сил. Когда в страну вторглась еще и новая болезнь, консилиум видных чилийских врачей, зная из отчетов о том, что в сопредельных странах свирепствует грипп, с какой-то стати объявил об эпидемии тифа. Ответственность за нее медики возложили на бедняков и рабочих, объявив их los culpables de la miseria[107], проистекающего от антисанитарии в быту, и меры приняли сообразно этому своему заключению. Тиф разносят вши, и он не столь заразен, как распространяющийся воздушно-капельным путем грипп. Соответственно, чилийские доктора не усмотрели оснований для запрета массовых сборищ. А тут как раз в декабре 1918 года чилийский ас, лейтенант Дагоберто Годой, совершил первый в истории перелет через главный хребет Кордильер, и несметные толпы чилийцев в экстазе вышли на улицы Сантьяго поприветствовать героя. Вскоре столичные больницы переполнились и принимать новых пациентов прекратили. Тем временем бригады санобработки ринулись в бой с мнимым тифом и стали врываться в дома бедноты и принуждать их обитателей раздеваться донага, мыться и обриваться с головы до пят. В городах Парраль и Консепсьон санитарные бригады и вовсе вышвырнули тысячи семей рабочих на улицу и сожгли их хибары, – и такая стратегия, вероятно, лишь усугубила эпидемию, поскольку оставшиеся без крова, во-первых, сбились в толпы и стали заражать друг друга, а во-вторых, подверглись еще и неблагоприятному воздействию природных стихий.
В 1919 году, когда страна была еще объята пандемией, в монастырь Ордена босых кармелиток в городе Лос-Андесе поступила молодая послушница. Через несколько месяцев Тереза Иисусова (такое имя она себе взяла) заболела и в апреле 1920 года скончалась, успев принять монашеский обет in periculo mortis[108]. Со временем ее канонизировали, и теперь святая дева Тереза Лос-Андская считается покровительницей Чили. В святках и учебниках истории написано, что умерла эта девятнадцатилетняя девушка от тифа, вот только ученые теперь небезосновательно полагают, что не от тифа, а все-таки от испанского гриппа[109].
Но ярче всего врачебную дилемму иллюстрирует все-таки пример китайской провинции Шаньси, поскольку именно он показывает, насколько трудно было установить причину респираторных заболеваний в местности (а таких мест в то время было полным-полно по всему миру), где маленькие деревушки рассеяны по обширным пространствам и труднодоступны; люди живут в бедности, а зачастую и в голоде и страдают множеством протекающих одновременно заболеваний; и народ в целом настроен враждебно по отношению к «чуждой» ему западной медицине и всячески препятствует тщательным научным исследованиям.
Китайская провинция Шаньси граничит на севере с Внутренней Монголией и со всех сторон окружена горами и реками. Местность там крайне пересеченная – обрывы, ущелья, скалистые плато, – во множестве водятся хищники (волки, леопарды, ирбисы). По горным хребтам змеится Великая Китайская стена, памятник попыткам отгородиться от кочевников и одновременно дополнительное (в придачу к идущим из пустыни Гоби песчаным бурям) напоминание о пограничном статусе Шаньси. В 1918 году основная масса населения провинции жила в деревнях, но немало было и обитателей рукотворных пещер, вырытых в известковых утесах. Входы в пещерные города защищались старинными пушками. Народ Шаньси были издревле геологически, географически, исторически и лингвистически совершенно обособлен от соседей, что позволяло ему избегать внешних вооруженных конфликтов и наложило сильный отпечаток на образ жизни и характер местного населения. Неистовая гордость народа Шаньси древностью своей цивилизации соседствовала в его менталитете с запредельным даже по китайским меркам консерватизмом.
Революция 1911 года положила конец последней династической империи Цин, и с 1 января 1912 года Китай был провозглашен республикой. В крупнейших городах – Пекине, Шанхае и Тяньцзине – жизнь стала стремительно меняться. Движение за новую культуру решительно отвергало устои, на которых 4000 лет зижделось китайское общество, включая традиционную китайскую медицину, к которой пришедшие к власти западники относились с подчеркнутым презрением. «Наши целители ничего не смыслят в науке, – писал в 1915 году Чэнь Дусю, один из лидеров движения. – Они совершенно не разбираются в анатомии человека и к тому же не имеют ни малейшего представления ни об анализах, ни о [современных] лекарствах, ни о микробной интоксикации и инфекциях, – они и слов-то таких не слышали!»