станавливались на каждом водозаборном полустанке (на языке свази поезд так и называется mbombela, то есть «много людей, мало места»). Но теснота и духота битком набитых вагонов была для них лишь легкой ознакомительной подготовкой к тому, что им предстояло вкусить по прибытии на рудники. Рабочих размещали в переполненных общежитиях казарменного типа на бетонных спальных полках в стеновых нишах. Умывальников не хватало, кормили скудно, о какой-либо приватности не было и речи. По тускло освещенным и плохо вентилируемым бетонным баракам гулким эхом разносился лающий кашель шахтеров. Пневмония в Кимберли и Ранде процветала до всякого гриппа, поскольку влажная духота и теснота подземных штреков и забоев – идеальная среда для передачи пневмококков. Легкие, ослабленные одной инфекцией, обычно делаются более восприимчивыми к любой другой. Таким образом, обе популяции были крайне уязвимы перед лицом новой респираторной инфекции, причем формально – в равной мере уязвимы.
И золоторудные, и алмазные шахты были захлестнуты эпидемией вскоре после ее начала в Южной Африке, а поскольку компании-владельцы вели доскональный учет рабочей силы в целях финансовой и юридической отчетности, нам теперь доступна хронологическая статистика того, что там происходило. Сначала грипп добрался до Ранда. Случилось это примерно через неделю после его проникновения в страну, и шахтеры сразу поняли, что столкнулись с чем-то иным, нежели привычная для них эпидемия пневмонии, поскольку новая болезнь не делала разбора между вновь прибывшими и старожилами. Подавляющее большинство заболевших, однако, выздоравливали, и власти вздохнули с облегчением, и стали относительно хладнокровно следить за тем, как обернется дело в Кимберли, когда эпидемия доберется и туда. Хладнокровие быстро сменилось ужасом: в Кимберли смертность быстро превысила показатели Ранда в 35 раз. Той осенью умерло свыше 2500 алмазодобытчиков – почти четверть от общего числа рабочих, – и чиновники от здравоохранения не могли дать этому никакого вразумительного объяснения (теперь могут, и мы это еще обсудим).
В мирном и благополучном 1987 году 43 % американцев считали СПИД божьей карой за сексуальную распущенность[129]. Не удивительно, что в 1918 году, когда память о мистическом, додарвиновском восприятии жизни была еще жива, а четыре года войны истощили ресурсы психологической защиты, простым людям проще было вернуться к привычным представлениям об эпидемиях как о ниспосланном Господом наказании человечества за грехи, чем искать им рациональные объяснения. Кто ищет знаков свыше, тот их непременно усматривает и лишь укрепляется в своей вере в сверхъестественное. Годом ранее в португальском городке Фа́тима трое детей-визионеров – брат и сестра Франсишку и Жасинта Марту и их кузина Лусия душ Сантуш – заявили, что им регулярно является пресвятая Дева Мария. Теперь же, слегши с гриппом, брат и сестра Марту сообщили о новом посещении. «Пресвятая Богородица явилась им и развеяла всякую тень сомнения в том, что это именно Она, просто заявив, что первым заберет к себе Франсишку, а вскоре вернется и за Жасинтой, – гласит их жизнеописание. – Иссушенные жаром детские губы даже растрескались от светлой улыбки»[130]. Дети скончались в указанном свыше порядке, а место их захоронения стало местом паломничества католиков со всего мира.
Но если испанский грипп был Божьей карой, то за что? Чем именно провинился перед Господом весь род человеческий? Недостатка в теологических обоснованиях не было: бессмысленная и беспощадная война это само собой, а еще (в зависимости от социального положения и мировоззрения толкователя) – вырождение низших слоев общества или, к примеру, порабощение и эксплуатация коренного населения колонизаторами. Кое-кому, однако, эпидемия представлялась возмездием за куда более смертный грех, а именно за массовое вероотступничество всего человеческого стада, сбившегося с пути истинного. К чему приводила подобная трактовка? Рассмотрим это на примере одного испанского города.
Испанская Самора, столица одноименной провинции в северо-западном регионе Кастилия и Леон, стоит на реке Дуэро и славится впечатляющими фортификационными сооружениями, за которые получила прозвище la bien cercada[131], а также глубоко и прочно укоренившимися религиозными традициями. Даже в наши дни на Страстную неделю по улицам Саморы бредут угрюмые вереницы кающихся грешников и грешниц – босых и скрывающих лица под низко опущенными капюшонами. В 1914 же году, как только стало известно о назначении в Самору нового епископа, колокола там звонили три дня, безостановочно оповещая горожан об этой доброй вести. Впрочем, сам епископ прибыл лишь через пару месяцев и, сойдя со ступеней вагона специально зафрахтованного по такому случаю поезда, был встречен на вокзале восторженными массами верующих. В небо полетели фейерверки, и ликующая толпа сопроводила иерарха до кафедрального собора на литургию по случаю облачения в сан нового епископа Саморы. Издаваемая с благословения церкви местная газета El Correo de Zamora от имени населения присягала на верность новому владыке и превозносила его красноречие и молодость.
Звали нового епископа Антонио Альваро-и-Баллано, и к своим 38 годам он успел сделать блестящую карьеру[132]. Еще семинаристом в Гвадалахаре он демонстрировал блистательные успехи по всем предметам, до которых у него только доходили руки. В 23 года он уже и сам читал семинаристам лекции по метафизике, а после победы в конкурсе на замещение вакансии магистра (старшего преподавателя) каноники в семинарии Толедо, важнейшей архиепархии Испании, внимание на него обратил сам кардинал Санча[133], примас Испании. Епископский сан Альваро-и-Баллано получил в 1913 году, а перед прибытием в Самору служил старшим методистом семинарии в Толедо.
В инаугурационном послании к своему новому диоцезу Альваро-и-Баллано писал, что мужам подобает деятельно искать Бога и правды, которые суть одно, и выражал удивление по поводу того, что наука, похоже, решительной поступью удаляется от Бога и опрометчиво отмежевывается от Церкви. Свет рационального рассудка слишком тускл, писал он, и «современные общества заблуждаются <…>, принимая презрение к Закону Божию за прогресс». Не забыл Альваро-и-Баллано помянуть в своем послании и силы тьмы, желающие отринуть Бога «или даже обратить Его в ничто, будь такое возможно». При этом послание было густо сдобрено естественно-научными аллюзиями, которыми епископ весьма ловко манипулировал, превращая ньютоновский Закон всемирного тяготения в метафорический образ естественного стремления человеческой души к Богу, а опыты Ампера по отталкиванию противоположно направленных токов – в иллюстрацию отторжения Богом и церковью тех, кто идет против них[134].
Некогда великая и могучая Испанская империя пришла в упадок. Испано-американская война 1898 года, el desastre colonial[135], беспощадно сорвала с имперского венца последние брильянты – Пуэрто-Рико, Филиппины, Гуам и – самая глубокая и непереносимая рана – Кубу. Вклад Испании в великие научные открытия и достижения в музыке XIX и начала XX веков был мизерным, да и золотой век испанской литературы остался в далеком прошлом. Испания оставалась, по сути, аграрной страной с патриархальным обществом, условия жизни во многих испанских городах и селах недалеко ушли от преобладавших по всей Европе во времена «Черного мора», а добрая половина населения оставалась безграмотной. «Мадридские испанцы не привыкли к механизации или индустриализации, – делился своими наблюдениями американский писатель и издатель Роберт Макалмон[136]. – Небоскребы у них есть, но шаткие; и лифты в них есть, но работают редко, да и садиться в них боязно, ибо видно, что вот-вот обрушатся; и унитазы со сливными бачками у них есть, но даже в первоклассных отелях они часто засорены и непременно грязны. Испанское модернизации не поддается»[137].
Когда осенью 1918 года «неаполитанский солдат» вернулся в Испанию, на этот раз он вторгся в страну с востока, из Франции, но быстро добрался поездом и до Саморы – транзитом через Мадрид, видимо, последовав примеру епископа. В сентябре в Испании – самый разгар уборочной страды. Крестьяне пожинают урожай и собирают виноград, армия проводит рекрутский набор, а народ бурно справляет свадьбы и церковные праздники, не забывая в перерывах упиваться самой популярной испанской потехой – боем быков. Тем временем только что призванные в армию новобранцы из разных провинций, включая граничащие с Францией, съехались в Самору на плановые артиллерийские стрельбы, и в середине сентября в El Correo беззаботно сообщалось: «На границе холера, в Испании грипп, а в нашем крошечном уголке полуострова – фиеста за фиестой». И вот тут-то новобранцы вдруг и начали массово заболевать.
Попытки ввести карантин в казармах, расположенных внутри крепостных стен старого города постройки XI века, успехом не увенчались, и число жертв среди мирного населения начало стремительно расти. Вскоре стала ощущаться острая нехватка рабочей силы, в частности для продолжения жатвы и сбора урожая, что усугубило ситуацию, дополнив эпидемию нехваткой продовольствия. Тональность публикаций в прессе стала утрачивать благодушие. 21 сентября формально неподконтрольная церкви газета Heraldo de Zamora выразила сожаление по поводу царящей в городе антисанитарии. Самора, писали там, «уподобилась свинарнику», тем более что многие горожане, к их стыду, продолжают жить под одной крышей с домашним скотом, а во многих домах нет ни уборных, ни воды для умывания. Не забыла газета проехаться и на старом коньке обвинения испанского народа в природной нечистоплотности, использовав тезис, пущенный в ход еще маврами: «Оно и понятно, ведь среди испанцев до сих пор немало таких, кто из экономии использует мыло только для стирки», – зло съязвила газета.