Во время первой волны пандемии главный санитарный инспектор Испании Мартин Салазар сетовал на неспособность забюрократизированной и скудно финансируемой системы здравоохранения предотвратить распространение заболевания. Действительно, хотя комитеты здравоохранения провинций и руководствовались его директивами, рычагов обеспечения соблюдения публикуемых ими санитарно-гигиенических правил у этих комитетов не было, и они быстро натолкнулись на стену непонимания со стороны «чудовищно невежественного» (по выражению самого же Салазара) простонародья. Люди, казалось, просто не способны были уразуметь, к примеру, что инфицированный человек, продолжая перемещаться по городу и общаться с другими людьми, разносит болезнь и заражает всех, с кем встречается. Дошло до того, что в свете возвращения «неаполитанского солдата» одна национальная газета вопреки своему названию El Liberal призывала установить в стране режим «санитарной диктатуры» и железной рукой проводить программу борьбы с эпидемией, насаждая драконовские меры сверху донизу, и по мере разрастания эпидемии этот призыв подхватила и масса других испанских изданий.
В Саморе две местные газеты делали что могли для развеивания тьмы всеобщего невежества и, в частности, всячески разъясняли, как именно распространяется заразное заболевание. Грипп «всегда передается от больного человека здоровому», – сообщала читателям El Correo. – Сам по себе, из ничего он никогда не развивается». Пробовали ввернуть свое веское слово и местные врачи, правда не всегда с пользой для дела. Некий доктор Луис Ибарра предположил в печати, что болезнь – следствие накопления в крови нечистот в результате половой распущенности, то есть, выдал вариацию на тему средневековой идеи, что безудержный блуд приводит к нарушению баланса жизненных соков или темпераментов. Газеты также публиковали инструкции комитета здравоохранения провинции относительно того, как свести к минимуму риск заражения, причем на удивление разумные, поскольку основной акцент в них делался на настоятельных рекомендациях избегать общения с посторонними и посещения людных мест. Вот только на церковь это правило не распространялось, и глазами современного светского человека видится, что у писавших и публиковавших его был либо прямой запрет, либо внутренне табу посягать на отправления культа. В частности, в одном и том же номере El Correo статья со всяческим одобрением решения губернатора провинции Самора запретить до особого распоряжения любые массовые сборища благополучно соседствовала с расписаниями богослужений в католических храмах города.
Газеты также обвиняли власти в приуменьшении масштабов эпидемии и тяжести ситуации, а также в недостаточности мер, предпринимаемых ими для защиты населения и оказания помощи пострадавшим. О политиках общенационального уровня El Correo писала: «Они нас оставили без армии и флота, без хлеба и здоровья, <…> но никто из них ни подал и не собирается подавать в отставку». Местные политики, в свою очередь, упорно игнорировали призывы выделить средства на инфекционную больницу, а теперь еще и рекомендации провинциального комитета здравоохранения обеспечить более строгое соблюдение санитарно-гигиенических норм в городе Самора. Когда в результате аварии на расположенной по соседству гидроэлектростанции город остался без света, El Correo с мрачной иронией обронила, что и в кромешной тьме голод и грязь, в которых прозябают жители Саморы, не просто видны невооруженным глазом, а проступают с особой отчетливостью. Самая же непроглядная тьма, продолжала глумиться газета, царит в городской управе, где всегда найдутся деньги на очередную корриду и никогда не найдется даже песеты на средства гигиены или пищу для голодающего населения.
30 сентября епископ Альваро-и-Баллано бросил открытый вызов светским властям в целом и органам здравоохранения как их исчадию и устроил девятидневные бдения в кафедральном соборе и по всем церквам с молитвами святому Роху, избавителю от чумы и мора, потому что без его покровительства саморцам не отвести от себя зло, «ниспосланное нам за грехи и неблагодарность нашу карающей дланью предвечной справедливости». В первый день девятин епископ в присутствии мэра и прочих нотаблей причастил Святыми Дарами толпу прихожан в Саморском соборе, после чего лично отправился в соседний Сан-Эстебан проделать то же самое. На следующей день в очередном приходе пастве было предложено выстроиться в очередь и поклониться мощам св. Роха, то есть поочередно поцеловать их…
И тогда же, 30 сентября, в первый день бдений, молебнов и причастий, скончалась сестра милосердия Доситея Андрес из «Служанок Девы Марии», ухаживавшая за больными солдатами в казармах. Описывали сестру Доситею как «добродетельную и примерную монахиню», принявшую мученическую смерть смиренно и даже с радостью. Перед смертью спала подвижница не более четырех часов в сутки, а в остальное время все уговаривала больных солдатиков хоть что-нибудь скушать. Матушка игуменья ордена настоятельно просила, чтобы на похороны мученицы пришло побольше народа, и газеты не отказали ей в тиражировании этой просьбы. Согласно традиции, информировались читатели, епископ дарует шестидесятидневную индульгенцию всем явившимся. В данном случае, судя по всему, рекламный трюк не сработал, и явка оказалась значительно ниже той, на которую уповала мать настоятельница «Служанок», поскольку на следующий день El Correo на чем свет стоит поносил горожан за их черную неблагодарность. Епископ же, напротив, был по-прежнему доволен массовостью явки на бдения, которые он лично назвал «одной из величайших знаковых побед католицизма».
Ближе к середине осени страх и отчаяние угрожали вылиться в народные волнения. Молоко, рекомендованное врачами для скорейшей поправки здоровья переболевших, оказалось в дефиците и резко вздорожало. Местные журналисты подытожили статистику и обнаружили, что по уровню смертности среди горожан Самора опережает столицы всех прочих провинций, – и не замедлили сообщить об этом читателям. Также они раз за разом возвращались к теме удручающей санитарно-гигиенической ситуации в городе. Местные жители массово выплескивали помои и вышвыривали мусор из окон, а улицы никто не убирал, не говоря уже о санитарной очистке и тем более дезинфекции.
В октябре в городе и провинции была наконец установлена долгожданная санитарная диктатура. Власти получили полномочия принудительно закрывать любые объекты, где не соблюдаются санитарные нормы, и штрафовать их владельцев, а также и простых граждан за такие нарушения, как, например, не запертая в курятнике домашняя птица. Комитет здравоохранения провинции даже пригрозил крупным штрафом отцам города, если те продолжат халатно относиться к своим обязанностям по учету точного числа скончавшихся от гриппа. Однако же весь октябрь на пике эпидемии продолжались и ежедневные мессы в соборах и костелах столицы и провинции, и стекалось на них тем больше прихожан, чем страшнее становилось саморцам, бросавшимся искать спасения в лоне церкви. Молитва Pro tempore pestilentia[138] о том, что всякое бедствие обрушивается на человека по воле Господа, и лишь милость Его положит конец мору, эхом разносилась под гулкими сводами выдержанных в романском стиле храмовых интерьеров.
В городе и провинции воцарились угрюмое отчаяние и безнадежное ощущение, что этот ужас никогда не кончится, что болезнь поселилась в здешних местах навсегда. В датированном 20 октября циркуляре епископ Альваро-и-Баллано сообщал приходским священникам о том, что наука в полной мере доказала свое бессилие: «Претерпевая всяческие беды и убеждаясь, что не находится от них ни защиты, ни избавления на бренной земле, люди отрешаются от мира и обращают свой взор к небесам». Через четыре дня был назначен всеобщий соборный молебен Пресвятой Деве, Небесной Заступнице с крестным ходом. Несметные толпы народа хлынули в город со всей округи, и кафедральный собор был забит битком. «Одного слова епископа оказалось достаточно, чтобы вновь заполнить улицы людьми», – рапортовала одна из газет. Светские власти провинции попытались было пустить в ход свои новые полномочия, позволяющие им запрещать любые массовые собрания, – и получили от епископа гневную отповедь с обвинениями во вмешательстве в дела церкви. Как и в других городах и селах, в Саморе было решено прекратить бить в колокола в поминовение усопших, поскольку в противном случае безостановочный погребальный звон не давал бы покоя живым. Однако в других местах запретили еще и похоронные процессии, а в Саморе – нет, и нескончаемые вереницы скорбящих день за днем тянулись по узким улочкам города, но теперь еще и в пугающей гробовой тишине. И в нормальное-то время гробы (детям полагались белые) были для многих саморцев непозволительной роскошью, а теперь древесины для гробов было попросту не достать, и вздувшиеся, почерневшие тела покойных несли к их последнему земному пристанищу лишь завернутыми в саван. Запах дыма ладана из кадил, которыми окуривали алтарь, диковинно смешивался с дымом пороха, который рассыпали и поджигали на улицах с целью дезинфекции. Приближающуюся похоронную процессию в густом тумане, поднимавшемся от Дуэро, в эти холодные осенние дни выдавала разве что струйка едкого черного дыма, проступавшая сквозь бледно-серую пелену. «Город, должно быть, выглядел так, будто он был объят тлеющими повсюду пожарами», – отмечал один историк[139].
К середине ноября худшее осталось позади. Епископ обратился к пастве с письменным посланием, в котором сообщал, что «милостью Господа» болезнь схлынула. Выразив скорбь по умершим, Альваро-и-Баллано перешел к восхвалению всех тех, кто своим массовым присутствием на бдениях и мессах помог своими молитвами умерить «праведный гнев Божий», а также священников, положивших жизнь на жертвенный алтарь служения ближних. Также он писал, что большим утешением ему было видеть, с какой смиренной безропотностью на лицах принимали последнее соборование даже те, в ком вера едва теплилась