Епископ, однако, опередил события. По весне грипп вернулся в Самору и выступил на бис, хотя по свирепости весенняя волна эпидемии значительно уступала осенней. Журналисты были, безусловно, правы в одном: Самора пострадала сильнее всех прочих городов Испании. Но жители города, похоже, никак не проассоциировали понесенные ими тяжелые потери с массовыми богослужениями и никакой ответственности за массовую смертность на своего владыку не возлагали. Вероятно, этому немало способствовало и церковное предание, согласно которому святой Атилано[141], первый епископ Саморы, в начале X века совершил паломничество на Святую Землю, чтобы покаяться в грехах и вымолить избавление своего города от чумы. Между прочим, у Альваро-и-Баллано до сих пор находятся защитники, утверждающие, что епископ сделал все что мог, чтобы укрепить, поддержать и утешить свою паству перед лицом бездействия инертных городских властей, хотя реальная проблема, конечно же, была не в церковных и не в светских властях, а в отсутствии в те годы в Испании (и не только) мало-мальски эффективной системы здравоохранения и санитарно-гигиенического просвещения населения. А в 1919 году город торжественно наградил своего пастыря «Крестом благодетели» в знак признания его героических усилий по облегчению страданий горожан во время эпидемии, и Антонио Альваро-и-Баллано продолжил нести крест епископского служения в Саморе вплоть до самой смерти в 1927 году.
Часть четвертаяИнстинкт выживания
Девушки-клерки работают в масках, тщательно повязанных на лица, Нью-Йорк (Национальный архив США).
Глава 1Меловые кресты на дверях
Санитарный кордон. Изоляция. Карантин. Все эти понятия существовали веками, а описываемые ими методы борьбы с распространением массовых заболеваний были известны и применялись на практике задолго до появления не только микробной теории заболеваний, но и представления об эпидемиях как о небесной каре. На самом деле эти стратегии выживания через дистанцирование от источников инфекции инстинктивно были присущи человечеству с незапамятных времен и, скорее всего, унаследованы нами от наших далеких человекообразных предков.
Читая в предыдущих главах описания симптомов испанского гриппа, вы, возможно, ловили себя на том, что они вызывают у вас физическое отвращение. Ученые долгое время считали брезгливость чисто человеческим чувством, однако в последнее время они пришли к выводу, что она присуща всем представителям царства животных и является одним из базовых инстинктивных механизмов выживания[142]. Мы сторонимся всего, что нам отвратительно, оказывается, что подобные реакции избегания источников опасности заражения наблюдаются у множества видов животных. Карибский колючий лангуст (Panulirus argus) – ракообразное весьма общительное[143], но инфицированной смертельным вирусом особи ни один здоровый лангуст компанию под одним камнем не составит. Стаи шимпанзе в джунглях держатся друг от друга подальше не только во избежание драк за территорию, но, вероятно, и из санитарно-гигиенических соображений, а за барсуками в неволе было замечено, что заболевшая особь, вероятно, предвидя реакцию отторжения сородичами, забивается в свою нору и баррикадирует вход в нее изнутри, засыпав грунтом.
Именно природная брезгливость (в самом примитивном понимании этого слова), вероятно, побуждает животных избавляться от трупов сородичей и делать это самым что ни на есть гигиеничным образом. Рабочие пчелы бдительно следят за тем, чтобы в улье не оставалось мертвых особей, незамедлительно выволакивая их наружу; и слоны в жизни не пройдут мимо павшего сородича, не забросав труп ветвями и землей. Натуралистка Синтия Мосс[144], много лет наблюдавшая за африканскими слонами, рассказывает историю о том, как однажды после санитарного отстрела больных особей в угандийском заповеднике егеря собрали отрубленные уши и ноги животных с целью продать местным ремесленникам в качестве сырья для выделки кожи для сумочек и зонтичных стоек. Так следующей же ночью сарай, где все это было складировано, был разгромлен внезапно нагрянувшими слонами, которые утащили и должным образом погребли уши и ноги своих сородичей[145]. Сегодня среди ученых сложился полный консенсус относительно того, что обычай в обязательном порядке погребать мертвецов сложился у людей повсеместно с переходом к оседлому образу жизни. До этого кочевые охотники и собиратели бросали останки единоплеменников разлагаться под воздействием стихий, поскольку оставшиеся в живых двигались дальше.
Вероятно, кочевые племена подобно стаям шимпанзе тысячелетиями избегали встреч друг с другом во избежание перекрестного заражения неведомыми болезнями, но с переходом к оседлости каждой родоплеменной общине приходилось что-то придумывать для того, чтобы оградиться от инфекции. Словосочетание «санитарный кордон» звучит устрашающе, но ограждение им зараженной территории с запретом кому-либо выходить из-за кордона (часто под угрозой казни нарушителей на месте) было пусть и средневеково-жестокой, но действенной мерой локализации очагов заразы. В XVII веке жители английского селения Им в графстве Дербишир сами себя оградили кордоном, как только поняли, что у них разразилась чума. Ко дню снятия кордона скончалась половина селян, но зараза за пределы Има не вышла. В XVIII столетии Габсбурги поставили кордон по Дунаю до самых Балкан, оградив западную часть Европы от проникновения инфекции с востока. Там все было всерьез – со смотровыми вышками, контрольно-пропускными пунктами и вооруженными патрулями из местных крестьян, которые препровождали любых чужаков и местных с малейшим подозрением на инфекцию на карантинные станции, специально построенные по этому случаю вдоль всего кордона. В XX веке санитарные кордоны вроде бы вышли из моды, однако в 2014 году о старой доброй традиции вспомнили по случаю эпидемии лихорадки Эбола на западе экваториальной Африки, и три затронутые ею страны совместными усилиями наглухо изолировали пораженный регион на стыке их границ в надежде не выпустить инфекцию за его пределы.
Другой подход к сдерживанию распространения инфекционного заболевания, угрожающего повальной эпидемией – принудительная изоляция больных или лиц с подозрением на болезнь по месту их постоянного проживания. В принципе, такой вариант работает, но слишком уж дорого обходится надзор за соблюдением гражданами режима самоизоляции. Гораздо эффективнее с организационной точки зрения собрать всех изолируемых в специально отведенном и надежно охраняемом месте и продержать их там до гарантированного окончания контагиозной фазы заболевания. Считается, что карантин изобрели в XV столетии венецианцы, которые обязали прибывающие из Леванта купеческие суда стоять на рейде вдали от берега сорок дней, прежде чем прибывшим дозволялось высадиться на берег, отсюда и название la quarantena[146]. А вот идея изоляции инфицированных намного древнее. Еще ветхозаветное Пятикнижие предписывает, чтобы при подозрении на проказу человека осматривал священник, и «если на коже тела его пятно белое, но оно не окажется углубленным в кожу, и волосы на нем не изменились в белые, то священник имеющего язву должен заключить на семь дней; в седьмой день священник осмотрит его, и если язва остается в своем виде и не распространяется язва по коже, то священник должен заключить его на другие семь дней»[147], – и так до явного заживления язвы и объявления человека «чистым» или усугубления и начала распространения язв по всей коже и объявления его прокаженным.
До появления поездов и самолетов большинство путешественников из дальних стран прибывали морем; соответственно, морские порты были наиболее вероятными пунктами проникновения болезней в страну. Припортовые карантинные лазареты обычно располагались либо где-нибудь на отшибе, за доками, либо на прибрежных островах и зачастую напоминали тюремные бараки как своей архитектурой, так и методами обращения с содержащимся в них «контингентом», однако к началу XIX столетия предприимчивые коммерсанты усмотрели в них заманчивый рынок сбыта и в некоторых торгово-портовых городах, сторговавшись с местными властями, подогнали к лазаретам рестораны, казино и прочие культурно-досуговые прелести (все, разумеется, за тройную цену, благодаря чему сегодня многие бывшие лазареты превратились в пятизвездочные отели, так что можно аргументированно утверждать, что в жизни портовых городов за два века мало что изменилось). К XX столетию проблема сдерживания заболеваний заметно усложнилась. Инфекции стали прибывать не только морем, а счет населения крупнейших городов пошел на многие миллионы жителей, которые не просто не были друг с другом знакомы за пределами узких кругов общения, но зачастую были разделены еще и языковыми, расово-этническими, религиозными и/или межклассовыми барьерами до степени полной невозможности всеобщего взаимопонимания по каким бы то ни было вопросам в масштабах мегаполиса. В современных мегаполисах противоэпидемические меры можно было только насаждать – централизованно и сверху донизу. Чтобы дело сдвинулось с мертвой точки, властям требовались три вещи: способность своевременно выявлять новые случаи, вспышки и очаги, а через них – каналы и пути распространения инфекции; понимание механизма переноса или передачи инфекции (водный? воздушно-капельный? через насекомых?) и эффективных средств блокировки этого механизма; ну и, наконец, действенные средства обеспечения соблюдения принимаемых мер на местах.
При соблюдении всех трех вышеназванных условий (о том, что именно понимается под их «соблюдением», мы детально поговорим в следующих разделах) сдерживание бывает крайне эффективным. К сожалению, подобное тройное попадание в цель и в наши дни большая редкость, а в послевоенном мире столетней давности хотя бы один из трех компонентов отсутствовал практически повсеместно, что делало все усилия властей малоэффективными. Во время пандемии гриппа 1918 года в разных уголках мира наблюдались все мыслимые вариации сочетаний выполнения/невыполнения трех этих базовых условий. Далее мы подробно исследуем лишь два наиболее характерных примера борьбы с эпидемией гриппа в условиях больших городов – Нью-Йорка и персидского Мешхеда. В обоих городах никакой системы учета заболеваемости гриппом на начало пандемии не существовало, но на этом все сходства и заканчиваются. Хотя на то, как оба города встретили и перенесли грипп, помимо усилий властей по сдерживанию эпидемии оказали влияние и многие другие факторы, контраст ее последствий для двух городов был столь разителен, что статистика говорит сама за себя: в Мешхеде уровень смертности от гриппа превысил нью-йоркский даже не в разы, а как минимум на порядок.