Антонио Стеллу остро тревожила еще и перспектива использования болезни для дальнейшей стигматизации и без того маргинальных групп населения и усугубления ксенофобии, о которой в ту пору итальянцы знали отнюдь не понаслышке. Старожилы Нью-Йорка считали «макаронников» людьми нечистоплотными и неряшливыми, разнузданными и похотливыми. Их огульно обвиняли в криминальных наклонностях, алкоголизме, коммунизме и попросту во всех мыслимых и немыслимых социальных грехах. Уважаемому и культурному врачу, посвящавшему свободное время коллекционированию антиквариата и дамасских клинков, личному врачу многих богачей и знаменитостей, включая прославленного тенора Энрико Карузо, было предельно ясно, что лучшая защита от предвзятости – ассимиляция. Принявший его город демонстрировал это последовательно и недвусмысленно. Каждая новая волна иммигрантов ассоциировалась не только с присущими ей расовыми или этническими стереотипами, но и непременно с какими-нибудь якобы завезенными болезнями. В холере 1830-х годов оказались «виноваты» понаехавшие в те годы в Нью-Йорк нищеброды-ирландцы. Ближе к концу XIX столетия туберкулез называли не иначе как «жидовской» или «портновской» болезнью. Ну а когда в 1916 году в городах Восточного побережья разгулялся полиомиелит, то в этом обвинили уже итальянцев. Патронажные сестры брезговали следовать святому итальянскому обычаю целовать преставившихся, из-за чего итальянцы попросту перестали пускать их на порог.
Стелла ясно сознавал, что проблемы со здоровьем иммигранты в подавляющем своем большинстве отнюдь не привозят с собой, а заполучают уже в Америке, сколько бы ни утверждали обратное «коренные» американцы, при этом корень зла – в скученности и антисанитарии иммигрантских жилищ. В самых худших из зафиксированных им случаев плотность населения в иммигрантских кварталах доходила до 120 000 жителей на квадратный километр – цифра немыслимая даже в самых густонаселенных городах Европы того времени, а характерная скорее для мест типа Дхарави, трущобного района Бомбея, который и в современном Мумбаи остается одним из рекордсменов мира по скученности обитания человека. На востоке 13-й улицы, в оплоте сицилийцев, по его подсчетам, в среднем проживало по десять человек в одной комнате. Но было ему понятно и то, что свою уязвимость итальянцы усугубляют присущей им дремучестью. Среди них было полно безграмотных и не знающих ни слова по-английски. Были они в целом народом набожно-суеверным, клановым и подозрительным, а властям не доверяли вовсе. Итальянские народные снадобья на новой почве претерпели вынужденные изменения. В частности, за отсутствием на Манхэттене волчьих костей итальянцам приходилось изыскивать в городских джунглях какие-никакие заменители этого ингредиента, а внешне похожие на родные итальянские местные травки выращивать в оконных ящиках. Они продолжали свято верить как в колдовство, так и в целительную милость Девы Марии, и никогда не забывали сплевывать для отвода сглаза. Самым же опасным суеверием этих городских пейзан по мнению Стеллы был прочно укоренившийся фатализм, побуждавший их пускать любую болезнь на самотек: главное – pazienza[166], и будь что будет. На врачей они смотрели с той же подозрительностью, с какой привыкли у себя в Италии относиться к священникам и землевладельцам, а больницы традиционно считали вратами в мир иной. Описывая в романе «Счастливая странница» (1965) манхэттенскую больницу Bellevue Hospital (где вел пациентов и Стелла), Марио Пьюзо писал: «Богобоязненные нищие крестились, заходя в эти ворота; тяжелобольные прощались с жизнью и готовились к смерти». Не исключено, что сам Стелла и послужил Пьюзо прототипом доктора Барбато: «О, ему доподлинно известно, что за чувства кроются за всеми этими учтивыми речами! Signore Dottore, Signore Dottore[167]. Он кормится их невзгодами; их боль – его прямой доход; он появляется тогда, когда без него не обойтись, когда их охватывает страх смерти, и требует денег в обмен на исцеление. Им, неискушенным, его искусство кажется колдовством, небесным даром – а ведь дары небес не продаются и не покупаются»[168]. Современная практика оплаты услуг врача была им совершенно чуждой.
Главная ежедневная италоязычная газета Нью-Йорка Il Progresso Italo-Americano издавалась и продавалась почти стотысячным тиражом, и прочитывалась она так же, как и другие газеты на языках малограмотных общин: в конце рабочего дня кто-нибудь из немногих полуграмотных рабочих, не с первого раза осиливая каждую фразу, прочтет главные новости, а затем в меру своего понимания перескажет их другим, а те, добавив отсебятины, распространят их дальше в подземке по дороге домой. Журналисты Il Progresso были в курсе того, что их читатели лечатся от жара привязыванием на ночь картофельных очисток к запястьям, а окна держат наглухо запертыми, чтобы внутрь не просочились злые духи, и с началом эпидемии применили тактику кнута и пряника для их перевоспитания и приучения к средствам «повернее». Пряником служили дружеские советы наподобие: «Не следует целовать детей в губы, а еще лучше вовсе воздержаться от поцелуев». Кнутом же был закон: «Выпущены приказы строжайшим образом карать всех, кто недостаточно тщательно соблюдает правила личной гигиены или оказывается пойманным с поличным на отхаркивании или сморкании не в платок. За подобные нарушения предусмотрены сразу же и денежные штрафы, и тюремные сроки».
Il Progresso стала одной из немногих газет, с одобрением высказавшихся о решении Копленда не закрывать школы. Итальянские семьи склонны были в ту пору держать детей при себе (к примеру, забирать на ланч домой из школы), но тут, как резонно замечала газета, школьники оказывались бы без присмотра на улице по дороге из школы домой и обратно, поэтому им лучше оставаться в школах под надзором учителей, которые к тому же, если что, заметят и первые признаки заболевания. «К тому же в школах и гигиена, и вентиляция лучше, чем во многих домах», – добавляла газета.
На самом деле Копленд, вполне возможно, как раз о своих сородичах-итальянцах и заботился превыше всего, давая согласие на реализацию казавшегося многим безумным плана Жозефины Бейкер. Через много лет, защищая это решение своего отца, Ройял Копленд-младший объяснял, что в Нижнем Ист-Сайде люди кое-где «ютились по 10–15 человек в двух комнатах с ванной, используемой под кладовую для угля вместо прямого назначения. Тем более что горячего водоснабжения не существовало как явления, да и холодной-то воды зачастую не было. Люди там и спали-то посменно. Закрыть школы в таких условиях означало бы подвергнуть их еще бо́льшей опасности».
Сам Копленд заболел гриппом в конце октября, но, по словам сына, никого об этом в известность ставить не стал, а продолжил мужественно бороться с кризисом. 5 ноября он объявил об окончании эпидемии, даже не догадываясь о том, что в начале 1919 года произойдет повторная вспышка. Когда позже его спросили о том, почему, по его мнению, Нью-Йорк пострадал от гриппа меньше других крупных городов Восточного побережья, он ответил, что его городу посчастливилось стоять на прочном фундаменте общественного здравоохранения благодаря двум десятилетиям беспощадной войны с туберкулезом[169]. Благодаря этому большинство ньюйоркцев были знакомы с азами гигиены и, даже не зная истинного механизма распространения гриппа, приучено следовать предписаниям властей, на протяжении жизни целого поколения властно вмешивавшихся в проблемы, касавшиеся охраны здоровья горожан. О чем Копленд не упомянул, так это еще об одном потенциально защитившем население факторе, а именно, о ранней и, не исключено, затяжной и размытой волне гриппа, прокатившейся по городу весной 1918 года, вследствие которой у многих ньюйоркцев вполне мог выработаться иммунитет[170].
Опасения относительно массового недовольства итальянцами оказались напрасными, никому и в голову не пришло винить в эпидемии гриппа ни их, ни какую-либо еще этническую группу[171]. Высказывались предположения, что эпидемия пронеслась столь стремительно, что люди даже не успели начать тыкать друг на друга пальцами как на виновников, но была, вероятно, и другая причина у такой терпимости. Уязвимыми перед лицом гриппа оказались все национальности, но хуже всех от него пострадали тем не менее именно итальянцы, и это было официально зафиксировано и опубликовано. После объявления гриппа подотчетной болезнью Копленд незамедлительно отправил в жилые кварталы сборщиков данных о заболевших (в этой роли выступали не только медики, но и инспектора других ведомств, и добровольцы), но тем зачастую оставалось лишь пересчитать умерших и позаботиться об их погребении за казенный счет. Через две недели после призыва Копленд дал этим переписчикам дополнительное задание – описывать санитарное состояние жилищ больных и умерших. Это начинание добавило немало живых деталей к весьма смутному до той поры представлению властей о жизни иммигрантов, а перед более состоятельными ньюйоркцами открыло беспрецедентную возможность краешком глаза заглянуть в преисподнюю чахоточных трущоб.
Важную роль в привлечении общественного внимания к участи италоамериканцев сыграла Il Progresso. В конце октября газета поведала жалостливую историю Раффаэле Де Симоне, отчаявшегося найти гробовщика, который согласился бы за имеющиеся у него скуднейшие сбережения сколотить гроб для его годовалого сына. Трупик почти неделю пролежал непогребенным в его каморке, пока несчастный отец покойного и еще четверых детей не додумался воззвать о помощи через газету: если кто-нибудь пожертвует ему подходящий ящик для тельца младшенького, все остальное он сделает сам – и на кладбище его отнесет, и могилу выроет собственноручно (еще через несколько дней газета отчиталась, что Де Симоне на последние деньги купил несколько досок, собственноручно сколотил подобие гроба и захоронил-таки ребенка).