В пользу итальянцев работало, вероятно, и то, что грипп больнее всего ударил по армии (потери от гриппа в вооруженных силах США превысили боевые, хотя не в последнюю очередь, конечно, из-за ужасных условий на трансатлантических транспортных судах), и то, что среди павших воинов было множество иммигрантов. Часть италоамериканцев отправились воевать в Европу добровольцами еще до официального вступления США в войну, общая численность военнослужащих с итальянскими корнями в американской армии оценивалась в 300 000 человек.
Публичные похороны в Нью-Йорке на всем протяжении пандемии были запрещены, и к гробу с телом допускались только овдовевшие супруги покойных, однако городские власти, судя по всему, предпочли закрыть глаза на состоявшуюся 27 октября в церкви Девы Марии Розарии Помпейской в Гринвич-Виллидже церемонию прощания с капралом Сезаре Кареллой. Только что вернувшийся живым с войны капрал Карелла пал жертвой гриппа, и посмотреть на то, как гроб с его телом несут в церковь, собрались несметные толпы. Гроб был драпирован итальянским флагом, поверх которого были положены букет цветов и издали узнаваемая широкополая шляпа с черным плюмажем из перьев глухаря – форменный головной убор берсальера, т. е. бойца элитного стрелкового подразделения итальянской армии. Вдоль всего пути следования траурного кортежа из окон были вывешены американские и итальянские флаги, а священник, обратившийся с амвона к битком забитой прихожанами церкви, если верить Il Progresso, говорил так, «как способен говорить только истинный итальянский священник, в сердце которого живут вера и la patria[172]». Затем из Нижнего Манхэттена многолюдная процессия сопроводила гроб до самого кладбища Голгофа в Куинсе. Там, увы, вышла не просто заминка, а настоящий затор по причине массы скопившихся у ворот незахороненных гробов. Копленд через два дня насчитал их там около двух сотен. Лишь на следующий день после инспекции уполномоченного по здравоохранению и по его представлению мэр Нью-Йорка Джон Хилан отрядил на Голгофу 75 рабочих разгребать этот завал.
Все тот же Копленд (возможно, что и невольно) подвигнул итальянцев к важному шагу в направлении ассимиляции с англоязычным большинством ньюйоркцев. В сентябре – через пару дней после объявления гриппа болезнью, подлежащей обязательному учету, но еще до официального объявления об эпидемии – он распорядился принудительно госпитализировать всех пациентов с гриппом, живущих под одной крышей со здоровыми гражданами. Естественно, это требование распространялось и на жителей битком забитых итальянских трущоб. О реакции сильно недолюбливавших больницы итальянцев не сообщалось нигде, за исключением одной прелюбопытной заметки во все той же Il Progresso. Италоязычная общественность, говорилось в номере за 25 сентября, наконец-то пробудилась от «парализующей летаргии» и принялась с энтузиазмом жертвовать средства в благотворительный фонд содействия открытию новой, чисто итальянской больницы в Бруклине.
Что касается ксенофобских настроений, то фактически они если и имели место той осенью в Нью-Йорке, случались эти вспышки весьма спорадически и направлены были никак не против этнических итальянцев, а против выходцев из Германии. В целом же Il Progresso последовательно и исправно выкорчевывала из коллективного сознания своей италоязычной аудитории все безумные слухи вокруг гриппа, включая байки о предутренних расстрелах медсестер и врачей за злонамеренное распространение гриппа среди военнослужащих, но даже и «прогрессисты» не устояли перед соблазном растиражировать историю о злоумышленнике, якобы раздававшем детям возле школы на Лонг-Айленде странные книги, страницы которых нужно было как следует потереть, чтобы на них проступили портреты президента Вильсона и других знаменитостей. Заподозрив неладное, не на шутку встревоженный директор школы заполучил экземпляры тех книг, пролистал их, обнаружил в выходных данных слова «Отпечатано в Германии» и отправил книги на лабораторную экспертизу на предмет наличия в них «микробов гриппа» (о результатах экспертизы так ничего сообщено и не было).
Грипп также помог итальянцам обрести нового влиятельного заступника в лице Копленда, который стал всемерно поддерживать реформы, которые до этого годами безрезультатно предлагали провести Стелла и другие представители интересов иммигрантов с правом слова, и объявил настоящую войну домовладельцам трущоб, поведя кампанию за повышение качества предлагаемого в публичный найм жилья. Кроме того, он настаивал на медицинском освидетельствовании иммигрантов перед отъездом с родины во избежание отказа им в виде на жительство по прибытии и сокрушался по поводу вынужденного низведения хороших фермеров до статуса «городских нищебродов, перебивающихся случайными заработками» в Америке. На следующий после эпидемии год законодательное собрание штата Нью-Йорк выделило Копленду $50 000 (почти миллион долларов в современном эквиваленте) на серьезное исследование «подавления и постановки под контроль гриппа и других респираторных заболеваний», и он продолжил производить всеохватные изменения в городской системе общественного здравоохранения – вплоть до организации на заводах и фабриках санитарно-просветительных лекций на итальянском и идише[173].
И первый в городе проект муниципального жилищного строительства для нуждающихся был в 1934 году запущен именно на Нижнем Ист-Сайде. Мэром Нью-Йорка к тому времени уже был Фьорелло Ла Гардиа, сын итальянских иммигрантов и бывший переводчик иммиграционного лагеря на острове Эллис в устье Гудзона, первая жена которого умерла от туберкулеза в возрасте 26 лет. «Снесем старое, возведем новое, – под таким девизом Ла Гардиа впервые презентовал этот свой проект публике в 1936 году. – Долой гнилые и затхлые крысиные норы. Долой хибары, долой болезни, долой западни без выхода при пожаре; дорогу солнцу, дорогу небу, дорогу заре нового дня!»
Ахмад Кавам ас-Салтане[174] прибыл в Мешхед в январе 1918 года, проделав десятидневное путешествие через пустыню из Тегерана, вероятно, на конном дилижансе. Так и вижу, как он останавливается на Приветственной горе, с которой паломникам впервые открывается вид на мавзолей имама Резы с блистательным золотым куполом в лучах солнца… Надо полагать, он прекрасно сознавал, что ему предстоит геркулесов подвиг: его назначили главой города, погрузившегося в состояние полной анархии.
Мешхед в ту пору был единственным крупным городом северо-восточной персидской провинции Хорасан. Святыня и место паломничества мусульман-шиитов, которых ежегодно стекалось в город со всего шиитского мира не меньше, чем проживало в самом семидесятитысячном городе. Они приходили совершить намаз у гробницы имама Резы, восьмого из двенадцати непогрешимых имамов, почитаемых шиитами за преемников пророка Мухаммеда. Святыня святыней, но Мешхед одновременно являлся и центром выращивания шафрана и добычи бирюзы, изготовления изумительных персидских ковров ручной работы и важнейшим перевалочным пунктом на пересечении торговых путей из Британской Индии на запад и из Персии в Россию.
Правительство в расположенном за 900 километров Тегеране рычагами реальной власти над Мешхедом, по сути, не располагало, однако последствия политического и экономического кризиса, охватившего всю страну, не могли не ощущаться и в Мешхеде. Вот уже более полувека Персия являлась полем битвы за империалистические интересы или, если хотите, красочной декорацией, на фоне которой разворачивалась так называемая «Большая игра», а по сути – необъявленная война между Британией и Россией за контроль огромной территории между Каспийским и Аравийским морями, – и тегеранское правительство в такой ситуации к 1918 году настолько ослабло – и политически, и финансово, – что Персия де-факто превратилась в протекторат.
В 1907 году Великобритания и Россия подписали конвенцию о разделе персидской территории на зоны влияния: русские получали под свой контроль север, британцы – юг страны, а в центральной части предусматривалась нейтральная буферная зона, – и это хрупкое перемирие худо-бедно продержалось до 1914 года, когда грянула мировая война. Правительство самой Персии сразу же объявило о нейтралитете, но никому до этого не было никакого дела: страна тут же превратилась в арену сражений прокси-сил. Тут британцы и русские неожиданно для самих себя вдруг оказались союзниками в борьбе с османами, угрожавшими Персии с северо-востока при активной немецкой поддержке. Лондону Персия была нужна не столько сама по себе, сколько в качестве важнейшей буферной зоны на сухопутных подступах к брильянту короны – Индии, – и после того, как российская армия рассыпалась в итоге двух революций 1917 года, в северной зоне образовался не на шутку встревоживший британцев вакуум. Поэтому, как только Советская Россия подписала в Брест-Литовске сепаратный мирный договор с Германией, британцам не оставалось ничего иного, кроме как оккупировать весь восток Персии. Так Мешхед и превратился весной 1918 года из важного форпоста британской резидентуры в еще более ценную стратегическую военную базу Великобритании.
К 1918 году, однако, жить в Мешхеде стало, мягко говоря, дискомфортно. Город со всех сторон осадили и фактически взяли под свой контроль племена окрестных горцев, которые и раньше привычно промышляли грабежами на дорогах, по которым к святыне стекались паломники на мулах и лошадях, а теперь они повадились еще и совершать наглые рейдерские набеги на сам Мешхед. Паломники тем временем все продолжали стекаться в город, но теперь число прибывающих в Мешхед даже возросло, поскольку к правоверным шиитам обильно примешивались русские белогвардейцы, включая раненых, бежавшие с севера от разгрома Красной армией большевиков. И все это на фоне страшного голода. Два года подряд выдались в Хорасане засушливыми и неурожайными, и к тому же нехватка продовольствия усугублялась реквизициями зерна оккупационными войсками