Кавам был решительно настроен восстановить в Мешхеде порядок и обеспечить безопасность населения и гостей города. Обладая репутацией искусного переговорщика, он не стеснялся при необходимости и применять силу, чтобы добиться своего. Сразу же по прибытии Каваму удалось захватить кое-кого из предводителей горцев, и теперь они ожидали суда шариата у него под арестом, закованными в кандалы. Вскоре публичные казни сделались неотъемлемой частью городской жизни Мешхеда. Некоторые племена не трогали по настоянию британцев, нуждавшихся в них как в данниках для содержания войск, а с остальными Кавам вступил в переговоры. «Генерал-губернатор удовлетворительно уладил небезызвестную трудность с вождем хазарейцев Саидом Хайдаром», – сообщал подполковник Грей, генеральный консул Британской Индии в Хорасане, через полгода после вступления Кавама в должность. Из реляции следует, что губернатору, судя по всему, удалось убедить Хайдара согласиться на разоружение своего формирования (около 200 винтовок) в обмен на снятие всех обвинений против него и его бойцов и гарантии личной неприкосновенности[176].
Ситуацию с поставками разрешить было сложнее. К весне 1918 года, как сообщал глава американской дипломатической миссии в Персии Джон Лоуренс Колдуэлл, персы вынуждены были питаться травой и падалью, иногда не брезгуя и человечиной. Цены на хлеб выросли вчетверо по сравнению с 1916 годом при прежних зарплатах, а о том, что такое мясо, в Мешхеде к тому времени уже и вовсе начали забывать. Мавзолей Резы принимал на попечение брошенных младенцев, а взрослые пачками мерли от голода прямо среди улиц. Кто-то искал спасения в отделениях телеграфа, следуя успевшему к тому времени сложиться обычаю, хотя не исключено, что на подобный выбор убежища кого-то из несчастных толкала и смутная надежда каким-то образом донести свои мольбы о помощи по проводам до шахского дворца в Тегеране.
Страшнейший пик голодомора пришелся на июнь. К тому времени британцы стали раздавать мешхедцам пайки с заднего двора консульства, спасая тем самым от голодной смерти по нескольку тысяч человек в день, хотя некоторые историки утверждают, что выдано этой гуманитарной продовольственной помощи ими было многократно меньше, чем перед этим реквизировано[177]. Тот же Грей лично рапортовал, что во время Рамадана хорошо известный в Мешхеде проповедник публично поносил британцев и призывал на их головы небесную кару. К этому времени в Мешхеде в придачу ко всему уже бушевал не то сыпной, не то брюшной тиф (возможно, и оба сразу, поскольку никакой возможности что-либо достоверно диагностировать в объятом мором городе в то время уже не оставалось), а ближе к концу июня пришли сообщения что с севера, из российского Асхабата (современный туркменский Ашхабад) идет еще и холера. Грею оставалось лишь запастись сывороткой из Индии и сетовать на ужасающую антисанитарию, творившуюся в Мешхеде: «Ничего тут сделать в принципе невозможно по части защиты источников питьевой воды». В июле стало ясно, что следующий урожай будет достаточно обильным, и борьбу с голодомором британцы начали сворачивать, но холеры по-прежнему опасались и стали пытаться как-то предотвратить традиционное массовое паломничество в Мешхед с территории современного Пакистана по окончании Рамадана[178]. Так они и проводили дни в тревогах относительно заболеваний, передаваемых через воду, когда в город пришла смертельная болезнь, распространяющаяся воздушно-капельным путем, – испанский грипп.
Занес его, вероятно, кто-то из солдат развалившейся российской императорской армии, бежавших из Закаспийской области Туркестанского края (на юго-западе современного Туркменистана) по грунтовому горному серпантину, ведущему через Копетдаг на северо-восток Персии. Приход гриппа в двадцатых числах августа совпал по времени с холодным и шквалистым северным ветром, и местные окрестили болезнь «принесенной злыми ветрами». Не прошло и двух недель, как Грей уже сообщал в очередном рапорте, что недугом поражен каждый дом и каждое место работы, что обложенные британской данью местные отряды стеклись в город и слегли поголовно. И тут со всей очевидностью дала о себе знать удручающая неадекватность имеющихся в городе медицинских учреждений сложившейся ситуации.
Помимо больницы на двенадцать коек и диспансера при Британском консульстве, в Мешхеде имелись всего две обычные лечебницы для гражданского населения, и обе крошечные и убогие по современным понятиям: одна при местной святыне, другая при американской миссии. При мавзолее больница существовала с XIX века (хотя какую-то медицинскую помощь там, вероятно, оказывали и задолго до этого). Обслуживала она в основном паломников, и время от времени, согласно молве, там даже случались чудесные исцеления. Однако прибывший в Мешхед в 1916 году врач-миссионер Ролла Э. Хоффман, посетив эту местную больницу, описал ее как «место, куда отправляются только умирать: ни единого целого оконного стекла; деревянные нары с тюфяками без простыней и подушками без наволочек; земляной пол; даже печи нет»[179].
Может показаться странным, что пресвитерианских миссионеров вовсе допустили в мусульманскую святыню в Мешхеде, но годы спустя один из них – Уильям Миллер – объяснил, как им удалось туда проникнуть, на удивление простыми словами: «Раз Мешхед был столь важным центром приверженности исламу, христиане почитали своим правым делом высоко поднять там знамя воинства Христова»[180]. Первым отважился ступить на эту стезю в 1894 году преподобный Льюис Эссельстин – и спровоцировал бунт, да такой, что от расправы со стороны религиозных фанатиков его чудом спас лишь нашедшийся среди местных сердобольный человек, тайком вывезший неверного из города. Однако в 1911 году Эссельстин вернулся в Мешхед, благоразумно выучившись предварительно говорить по-персидски, и со второй попытки ему удалось там закрепиться. Присоединившийся к нему пятью годами позже Хоффман быстро пришел к выводу, что единственное, ради чего местные мусульмане вообще терпят пришлых христиан, – это лекарства, которыми они их обеспечивают.
В 1918 году Мешхед был все еще вполне средневековым городом, но уже отнюдь не твердыней ислама – хотя бы потому, что глинобитные стены его крошились и сыпались от ветхости. Скорее он был городом кладбищ с многовековыми наслоениями останков бесчисленных паломников, веками приходивших сюда просто поклониться праху имама и умереть, а в результате открытые всем ветрам древние захоронения время от времени выступали на поверхность и заражали скудные источники питьевой воды. Город снабжался водой через древние рукотворные водоотводы с близлежащих гор – т. н. канаты[181]. По городу же вода текла уже прямо посреди главной улицы по неприкрытому арыку – среди вечных скопищ паломников и купцов с их верблюдами и мулами, – и этот импровизированный «водопровод» никак не был отделен от не менее кустарной и никоим образом не замкнутой системы «канализации», в результате чего «питьевая» вода беспрепятственно загрязнялась. О микробной теории, можно не сомневаться, к 1918 году были наслышаны уже и в Персии, но только грамотные, а таковых там насчитывалось от силы 5 % от общей численности населения. Ну а, что касается чистоты воды, то тут большинство народа руководствовалось Кораном, а там было четко прописано, что чистая вода – это проточная вода там, где ее не меньше одного курра (то есть примерно 350 литров). Так они и мыли всю свою кухонную утварь, скотину и себя самих прямо у открытых стоков канатов, а потом ниже по течению сами же и черпали воду для питья.
Правительство в Тегеране, надо отдать ему должное, раз за разом предпринимало попытки как-то наладить санитарную инфраструктуру в масштабах страны, включая даже и карантинную систему сдерживания эпидемий, но все эти попытки утыкались в банальное безденежье, поскольку и британцы, и русские всякий раз исхитрялись перенаправить, казалось бы, изысканные на это средства на финансирование проектов, преследующих их собственные политические и коммерческие цели. Для создания работающей противоэпидемической инфраструктуры страна должна быть единой, а в 1918 году Персия от этого была очень далека. И попытки улучшить санитарно-гигиеническое состояние на местах – как в том же Мешхеде – также были обречены на провал. Когда в 1917 году там разразилась холера, предшественник Кавама честно учредил санитарный комитет, который добросовестно рекомендовал провести долгосрочные реформы, направленные на вывод кладбищ за городские стены и введение обязательного учета всех случаев заразных заболеваний, – но ни одна из его благих рекомендаций в жизнь не претворилась[182].
Поскольку Мешхед – город священный, мусульманское духовенство там не просто пользовалось авторитетом, но еще и обладало колоссальной властью, и распоряжалось финансовыми ресурсами, ведь мавзолей имама владел и большей частью недвижимости в городе. В 1918 году понимание эпидемии в исламском мышлении оставалось на уровне IX века[183]. Что такое зараза – это в голове у мусульман еще худо-бедно укладывалось, хотя и в весьма своеобразной трактовке. Общее правило гласило: из пораженной мором местности никого не выпускать; здоровым снаружи туда не заходить. Все бы и хорошо, вот только этими же предписаниями предлагалось всецело полагаться на волю аллаха и смиренно принимать мученическую смерть, которая праведникам открывает путь к вечному блаженству, а неверным ниспосылается как заслуженная кара. Заболев, персы в основной своей массе обращались к хакимам (лекарям-травникам), а те практиковали две параллельные и, как им представлялось, взаимодополняющие системы врачевания: по Галену и по Корану. Соответственно, они могли счесть любую болезнь следствием нарушения либо баланса жизненных соков, либо заповедей пророка и, как следствие, порчей, насланной злыми джиннами, и прописать, соответственно, изменение диеты в первом случае или повязку с подходящей молитвой на руку во втором.