, то есть средства, целебное действие которого всецело обусловлено самовнушением. Человек верит, что снадобье или какое-то иное вмешательство его исцелит, и это зачастую само по себе создает реальный целебный эффект. По некоторым оценкам, и в наши дни в 35–40 % случаев назначаемые пациентам лекарства действуют исключительно как плацебо[197].
Интересен еще и такой факт: эффективность плацебо зависит от степени взаимного доверия между пациентом и врачом. Если пациент перестает доверять врачу или считает, что врач относится к нему без должного внимания и уважения, целебные свойства плацебо обнуляются. Хуже того, эффект плацебо в такой ситуации может даже уйти в область отрицательных значений и превратиться в т. н. «эффект ноцебо»[198]. Именно это, вероятно, иногда и происходило в 1918 году, когда в результате назначения бесполезных, но и, по сути, безвредных препаратов самочувствие пациентов ухудшалось, а симптомы гриппа обострялись. В каких-то случаях это было обусловлено объективным усугублением патологических биохимических процессов в организме больных, но часто становилось и следствием именно проявления эффекта ноцебо у пациентов, окончательно изверившихся в своих врачевателях и прописываемых ими средствах лечения, – причем касалось это в равной мере и западной, и традиционной народной медицины. Сам термин «ноцебо» появился в медицинском лексиконе лишь в 1960-х годах, однако интуитивно о существовании такого эффекта целители явно догадывались задолго до этого. Имеются свидетельства, что во время испанского гриппа многие шаманы бежали из своих племен, убедившись, что проводимые ими обряды не производят должного эффекта. Возможно, они опасались расправы или же просто не хотели приносить единоплеменникам больше вреда, нежели пользы. У западных врачей, однако, был иной этический кодекс, с императивом оставаться на своем посту и методом проб и ошибок пытаться во что бы то ни стало подобрать действенное лечение. Но на самом деле реально помочь больным врачи могли тогда лишь двумя вещами, а именно: не допускать обезвоживания организма и обеспечивать должный уход за ними.
Но люди-то ждали большего – хотя бы потому, что «современная медицина» успела приучить их к мысли о своем могуществе. Разочаровавшись же в науке, многие обращались к высшим силам. Мусульмане искали убежища в мечетях, а евреи во всем мире вдруг вспомнили о столь архаичном обряде, как «черная свадьба», замечательное описание которого дошло до наших дней из Одессы и представлено в следующем разделе. В плавильном котле Нью-Йорка это произвело фантасмагорический эффект наложения в тесном пространстве Нижнего Ист-Сайда итальянских молебнов о ниспослании la grazia – целительной благодати – Девой Марией на еврейские ритуальные свадьбы среди могил на кладбище Маунт-Хеброн. Ну а после того, как и сам Господь Бог расписался в собственном бессилии, люди сдались и подобно больным барсукам замуровались изнутри в своих домах.
На Россию первая волна гриппа обрушилась в мае 1918 года, и, как уже упоминалось, на бо́льшей части территории страны она осталась практически не замеченной, но только не в Одессе, где доктор Вячеслав Стефанский[199] скрупулезно зафиксировал все 119 случаев госпитализации с гриппом в инфекционное отделение старой городской больницы.
Удивительно не то, что первая волна прошла незамеченной в остальных местах, а то, что ее заметили одесситы. В 1918 году Россия была объята Гражданской войной, последовавшей за двумя революциями предыдущего года. В наши дни Одесса отошла к Украине, а в годы Первой мировой это был третий по значимости город Российской империи после Москвы и Петрограда и главный южный порт страны. Одесситы, на всю Россию слывшие записными шутниками и юмористами, в ту пору сравнивали Одессу-маму с проституткой, которая ложится спать с одним клиентом, а поутру просыпается с другим. За один только 1918 год город успел побывать поочередно под большевиками, немцами и австрийцами (которым достался по условиям Брестского мирного договора), украинскими националистами и, наконец, французскими интервентами и союзными им русскими белогвардейцами.
Благодаря этому Одессу поначалу обошел стороной кровавый «красный террор», развязанный ВЧК (большевистской тайной полицией) в северных городах и характеризовавшийся массовыми бессудными казнями, пытками и репрессиями, однако и тут не обходилось без жертв насилия и произвола на фоне слома бюрократической машины, некогда обеспечивавшей упорядоченность городской жизни, а результатом ее развала стали и нехватка продовольствия и топлива, и полный вакуум в правоохране, который тут же заполнили криминальные авторитеты, установившие в городе свои порядки, что называется, по уголовным понятиям. Легендарный головорез по кличке Мишка Япончик[200], послуживший прообразом главаря еврейской банды налетчиков Бени Крика из «Одесских рассказов» Исаака Бабеля, начавших выходить в 1921 году[201], возглавлял даже не шайку, а целую армию из 20 000 (по некоторым слухам) бандитов и воров, сутенеров и проституток, однако, как истинный Робин Гуд своего времени, проявлял благородство и терроризировал исключительно состоятельных одесситов.
Одесса отличалась от обеих северных столиц теплым климатом и жизнерадостным, гедонистически и космополитично настроенным и открытым навстречу западному влиянию населением. Среди одесситов было полно евреев – от трети (по официальным данным) до половины и более (по неофициальным) от полумиллионного населения города. А еще одесситы были для своего времени весьма продвинутой публикой в плане понимания природы инфекционных заболеваний и необходимости санэпиднадзора. «Русский Марсель», как вскоре после ввода в строй местного порта прозвали Одессу, к началу эпидемии «испанки» уже два с лишним века служил важнейшим транзитно-перевалочным пунктом на пути восточных шелков и пряностей в Константинополь и дальше на запад. Порт изначально был уязвим перед привозными заморскими патогенами, и практически сразу же после присвоения Одессе статуса города Екатериной Великой в 1794 году там была введена карантинная система. Однако редко где и когда карантин полностью избавлял портовые города от моров, и в Одессе имеется целый ряд массовых захоронений их жертв, самое приметное из которых – Чумка (или Чумная горка), до сих пор заметно возвышающаяся над окружающим ландшафтом.
Поэтому вполне логично, что в 1886 году Илья Мечников выбрал именно Одессу под размещение там первого в России учреждения, призванного целенаправленно бороться с эпидемиями, – Одесской бактериологической станции. Учреждена она была после создания Пастером и Эмилем Ру вакцины против бешенства с целью разработки и производства такой же и других вакцин от всяческих болезней. За первые полгода там сделали уколы от бешенства 326 пострадавшим от укусов животных-переносчиков, в том числе и приезжим из Румынии и Турции. Мечников, однако, вскоре отпал от коллектива русских коллег. В отличие от них он чувствовал себя более ученым, нежели медиком-практиком, да и функции «заведующего» бактериологической станцией были ему в тягость. Так и вышло, что двумя годами позже Мечников, скрепя сердце и загодя тоскуя по беззаветно любимой России, перебрался в Париж, а станцию перепоручил своему самому способному (и квалифицированному) помощнику Якову Бардаху[202].
При Бардахе станция проводила важные исследования возбудителей и механизмов передачи сибирской язвы, брюшного тифа, холеры, малярии, туберкулеза. Когда он ввел в городе обязательную бактериологическую экспертизу питьевой воды и выяснилось, что она изобилует палочками – возбудителями брюшного тифа Salmonella enterica typhi, санитарная служба городского водопровода отказалась верить в то, что это заболевание распространяется с водой и обрушилась на ученого с обвинениями в саботаже водоснабжения города. Время быстро показало, что Бардах был прав, вот только ежедневные очереди из тифозной бедноты, выстраивавшиеся у входа на станцию в надежде получить лекарство, переполнили чашу терпения властей. Одесса и без того с давних пор считалась рассадником революционного вольнодумства, и бактериологическая станция была поставлена под полицейский надзор.
То ли из-за этих замызганных очередей, то ли из-за его экспериментов с возбудителями смертельно опасных болезней, то ли из-за его еврейства, но так или иначе в 1891 году Бардаха сняли с должности. По российским законам евреи не имели права возглавлять определенные учреждения, а кроме того, действовали жесткие квоты их приема на учебу и работу. Чтобы обойти эти ограничения, некоторые евреи выкрещивались и брали себе русские фамилии и имена, но не таков был Бардах. В графе «национальность» в любых анкетах и официальных документах он прямо и даже с гордостью писал: «еврей». Мечников очень горевал, узнав об увольнении Бардаха: «Наука потеряла даровитого работника». Но, получив от Пастера приглашение в Париж, Бардах отказался, предпочтя остаться на родине и служить ей и дальше[203].
Пост заведующего бактериологической станцией унаследовал его ученик Стефанский, а сам Бардах занялся частной практикой. Власти, однако, никоим образом не могли воспрепятствовать дальнейшему росту его репутации. Теперь Бардах лечил пациентов Еврейской больницы[204] и вел амбулаторный прием у себя на дому. Сам Яков Бардах был сыном скромных филолога-гебраиста и учительницы, а вот его жена Генриетта была дочерью банкира, и нескончаемый поток гостей они принимали за самоваром в богато обставленной, обшитой дубом столовой собственного особняка на улице Льва Толстого. И столько народу прибывало отовсюду на Одесский железнодорожный вокзал с вопросом, где им найти знаменитого доктора Бардаха, что все извозчики выучили его адрес назубок. А еще он читал первый в России курс бактериологии в местном университете и прививал одесситам вкус к научно-популярным лекциям в своем неподражаемом исполнении. Переполненные аудитории с живым интересом внимали его рассказам о происхождении чумы и открытиях Пастера и частенько засиживались там как приклеенные до полуночи. К 1918 году Бардах сделался безоговорочно популярнейшим врачом Юга России, да и в западных столицах его имя упоминалось с исключительным уважением.