Вячеслав Стефанский, ученик Якова Бардаха, также работавший в старой городской больнице, отметил, что частота летальных исходов среди госпитализированных с гриппом находится на уровне около 8 %, и у его коллеги, практиковавшего в Еврейской больнице, пропорция наблюдалась такая же. Можно ли после этого утверждать, что летальность «испанки» в России была ниже, чем в глобальных масштабах, если в среднем по миру умирало около 2,5 % заболевших этим гриппом?[283]
В 1950-х годах советские эпидемиологи во главе с В. М. Ждановым[284] сообщили, что, по их последним оценкам, в Одессе в октябре 1918 года испанским гриппом заболело 70 000 человек[285]. Если принять за данность эту оценку заболеваемости, то при уровне летальности, наблюдавшемся Стефанским и его коллегой в двух одесских больницах, за один только октябрь грипп унес жизни почти шести тысяч одесситов, а это составляло около 1,2 % населения города. Разве может такое быть, чтобы в Одессе смертность от осенней волны «испанки» превышала смертность по России в целом (0,2 % по оценке Паттерсона и Пайла) сразу вшестеро?
При этом сам Жданов считал, что Одесса пострадала от гриппа сильнее других крупных российских городов, так что, если бы все население России проживало в городах, то средневзвешенная смертность была бы даже ниже одесской. Однако Россия тогда была страной не сильно урбанизированной, и доля городских жителей там составляла от силы 10–20 % от общей численности населения. А если грипп так плохо сказался на Одессе, то, вероятно, в сельской местности дела обстояли не лучше, тем более что там на десятки тысяч жителей приходился в лучшем случае один уездный врач, и тот без лекарств под рукой. Впрочем, как мы уже видели, от лекарств проку не было. Само присутствие врачей и – что даже еще важнее – медсестер могло как-то выправлять ситуацию, но именно там и тогда медперсонала не хватало катастрофически. Когда в 1919 году Международный комитет Красного Креста наконец послал на Украину своего эмиссара, французского военврача Эрнеста Ледеррея с инспекцией складывающейся там санитарно-эпидемической ситуации, тот честно доложил, что за минувший год по многим деревням убыль населения от тифа и испанского гриппа составила 10–15 %, а пришедшая следом дизентерия ситуацию только усугубила (доктора вообще заметили, что голодающих испанский грипп добивал самым беспощадным образом). С наступлением зимы земства (кое-где еще сохранившиеся дореволюционные выборные органы местного самоуправления) как-то пытались организовать помощь местному населению, устраивая временные больницы. «Но что такое 50–60 коек, когда в каждом доме лежат больные и немощные, и зачастую не по одному, и всех их нужно бы изолировать, – писал Ледеррей. – Это же капля в море!»[286] Так что, если принять хотя бы одесский показатель смертности на уровне 1,2 % за средний по стране, то выйдет, что в России испанский грипп унес 2,7 миллиона жизней.
Но главной головоломкой все равно остается Китай, поскольку там даже временны́е рамки эпидемии размыты. В стране, где ни года не обходилось без эпидемий, существуют всевозможные варианты сочетаний этиологии трех волн респираторных инфекций (декабрьской 1917 года и октябрьской и декабрьской 1918 года) – от двух волн легочный чумы с гриппом между ними до трех волн разных штаммов вируса гриппа, причем не исключена и вероятность того, что любая из волн могла быть вызвана и вовсе каким-нибудь неизвестным науке экзотическим возбудителем.
В богатейших США и Великобритании человеческие потери от испанского гриппа составили около 0,5 % от общей численности населения. Методом экстраполяции на Китай показателей смертности, объективно зафиксированных в других беднейших странах, за вычетом Индии, пострадавшей от гриппа беспрецедентно сильно (смертность там была в десятки раз выше, чем в развитых странах), Паттерсон и Пайл получили оценку китайских потерь в диапазоне от 4 до 9,5 млн жизней. Однако они не располагали данными, полученными непосредственно из Китая, поскольку в период междоусобиц там вовсе не велось централизованного сбора данных, а миссионерам, выезжавшим в спасательные экспедиции на места, было не до систематического сбора статистических данных. Единственными частями страны, где велся хоть какой-то статистический учет заболеваемости и смертности, были территории, оккупированные иностранцами, и в 1998 году японский историк эпидемиологии Ватару Иидзима дал собственную оценку смертности по Китаю в целом методом экстраполяции достоверных данных по британскому Гонконгу и японской южной Маньчжурии. Со всяческими оговорками и поправками, по его версии, грипп унес жизни «всего лишь» миллиона китайцев[287].
Однако и оценка Иидзимы выглядит небезупречной. Начнем с того, что японский ученый исходил из факта, что грипп проник в Китай извне через морские порты, а неразвитость путей сообщения не позволила ему проникнуть в глубь страны. Ну и как эта гипотеза сочетается с тем фактом, что Тайюань, главный город самой что ни на есть «глубинной» провинции Шаньси, был в 1918 году связан с Пекином железной дорогой? Тем более что чуть ли не легенды ходят о том, что именно на Шаньси эпидемия гриппа обрушилась с особой лютостью. В 1919 году Перси Ватсон, живой свидетель того, что происходило в Шаньси во время тех гибельных эпидемий, описывал происходившее во время трехнедельного пика заболеваемости в октябре 1918 года как одну «из самых смертоносных эпидемий, описанных в медицинской литературе, за минувший год»[288]. И англоязычная шанхайская газета North China Herald 2 ноября 1918 года сообщала по поводу той же октябрьской волны о тысячах трупов на улицах города Тайгу провинции Шаньси. О подобных же явлениях сообщалось и в отчетах, поступивших в те дни в Пекин по линии китайского почтового ведомства из расположенных к востоку и западу от Шаньси двух соседних провинций – Хэбэй и Шэньси (из-за созвучности названий Шаньси и Шэньси часто путают или принимают за одну и ту же провинцию). В Хэбэе грипп, согласно отчету, выкосил больше почтальонов и служащих почтовых контор, чем легочная чума зимы 1917/18 года. Таким образом, представляется по меньшей вере весьма вероятным, что грипп в Китае в 1918 и 1919 годах распространялся по той же схеме, что и в других странах мира, – щадящая весенняя волна, жесточайшая осенняя и, возможно, рецидивная в начале 1919 года. В таком случае оценка Паттерсона и Пайла, вероятно, ближе к истине, нежели более скромные по числу жертв иные оценки.
В 1998 году по случаю восьмидесятилетия пандемии австралийский историк и географ Найэлл Джонсон и немецкий историк гриппа Юрген Мюллер решили поднять планку глобальной оценки числа жертв еще выше. По их соображениям все предыдущие оценки заболеваемости и смертности представляли собою лишь верхушку айсберга, а основная масса случаев так и оставалась скрытой под водой и неучтенной, причем в отношении сельского населения и этнических меньшинств подобный недоучет носил настолько систематический характер, что они усмотрели все основания полагать, что некоторые из таких популяций – особенно исторически изолированные от внешнего мира – понесли тяжелейшие потери, остававшиеся доселе неучтенными. К тому времени в одной только Индии число умерших от испанского гриппа оценивалось уже на уровне 18 млн жертв – втрое больше, чем полагали в 1919 году британские власти Индии, – и одно это делало цифру Джордана в 21,6 млн «смехотворно низкой» по выражению Джонсона и Мюллера, которые, дабы впредь никому не было смешно, оценили реальное число жертв в 50 млн, из которых 30 млн приходится на Азию. Однако, особо подчеркнули они, «даже эта огромная цифра может оказаться существенно заниженной, вплоть до того, что реальная смертность могла быть и вдвое выше»[289].
Если же удвоить их «консервативную» оценку, то мы получим 100 (сто) миллионов жертв – число столь пугающе громадно-круглое, что за ним окончательно теряются живые человеческие страдания, ускользают из поля зрения, поскольку тут и взгляду-то не за что зацепиться. Воображение отказывается представлять всю сумму горя, привезенного человечеству этим поездом из единички с восемью нулями. А раз так, то нам остается лишь сравнить его с другими поездами из нулей – а именно с количеством жертв Первой и Второй мировой войн – и, сведя задачу к сугубо арифметической, вынести вердикт: пандемия 1918–1919 годов стала величайшей демографической катастрофой XX столетия, а возможно, и всех времен.
В анналах же пандемий гриппа «испанка» однозначно не имеет аналогов. Большинство ученых теперь сходятся на том, что запустившее ее событие – выплеск пандемического штамма из птичьего резервуара на человечество – случилось бы и без всякой мировой войны, но именно война обусловила его беспрецедентную вирулентность, и она же поспособствовала быстрому распространению вируса по всей планете. При самой богатой фантазии трудно было придумать более эффективный механизм применения биологического оружия массового поражения, чем одновременная демобилизация и отправка по домам миллионов солдат на самом пике захлестнувшей театры военных действий мощной осенней волны гриппа, – так что напрасно во всех уголках земного шара так радовались возвращению демобилизованных и встречали их бурным ликованием и массовыми празднествами. Так что главным уроком испанского гриппа для нас становится, по сути, четкое понимание одной простой, но жизненно важной вещи: следующей пандемии гриппа нам так или иначе рано или поздно не избежать, а вот будет ли количество погибших от нее исчисляться миллионами или десятками и сотнями миллионов, зависит от состояния мира на тот момент, когда она разразится, и готовности человечества противостоять пандемии.