Часть шестаяИскупление грехов науки
Жители Сиднея в защитных масках во время эпидемии испанского гриппа 1918–1919 гг. (Библиотека Митчелла, Государственная библиотека Нового Южного Уэльса).
Глава 1Aenigmoplasma[290]
В окаянный августовский зной 1914 года стареющий изгнанник из России и нобелевский лауреат Илья Мечников, наследник Луи Пастера и учитель Якова Бардаха, У Ляньдэ и ряда других видных медиков ближайшего будущего, с трудом прорывался по улицам охваченного лихорадкой всеобщей мобилизации Парижа к зданию Института Пастера, ведущего европейского центра изучения инфекционных заболеваний и производства вакцин. По прибытии туда Мечников с удивлением обнаружил, что власть сменилась и институт передан под командование военных. Большинство молодых ученых призвано на действительную службу, а все подопытные животные безжалостно истреблены. И тут человек, в восьмилетнем возрасте отрекшийся от Бога и свято уверовавший в научный прогресс как единственный путь к процветанию человеческой цивилизации, обойдя свою покинутую и разрушенную империю, был потрясен настолько, что вера всей его сознательной жизни пошатнулась.
Луи-Фердинанд Селин в своем эпохальном романе «Путешествие на край ночи»[291] обессмертил образ Мечникова под вымышленным именем Серж Парапин, представив его как есть, выжившим из ума эксцентричным гением, у которого «щетины на щеках всегда было ровно столько, сколько нужно, чтобы походить на беглого каторжника», и в таком виде в бешенстве и с бранной руганью носившегося по зловонным коридорам прославленного Пастеровского института, где работал. Другие оставшиеся в стенах института обитатели в сравнении с ним выглядели «седовласыми школьниками из тех, что всю жизнь услужливо носят зонтики, отупевшими от педантичной рутины своих все более революционных экспериментов и ходящими в рванине из-за нищенских заплат на грани выживания, которые получали за то, что всю свою взрослую жизнь отдали этой адской кухне, готовя там по закутам всякие зелья из микробов и проводя бессчетные дни за настаиванием на пару микстур из овощных очистков, удушением морских свинок и прочей возней с неописуемым хламом». Однако природная интуиция в тот проклятый августовский день безошибочно подсказала Мечникову, что столь язвительно описанная Селином эра – лично его, Мечникова, эра более или менее успешной борьбы с массовыми заболеваниями с использованием последних достижений естественной науки, в которые он свято верил, – подходит к неизбежному концу.
Для начала, однако, нужно было отвоеваться, а пока мировая бойня не закончилась, главное для врачей было – хоть как-то сдерживать заболеваемость. Одним из молодых ученых, покинувших в 1914 году Институт Пастера и отправившихся на войну, был Рене Дюжаррик де ля Ривьер[292], двадцатидевятилетний аристократ из Перигора, поглощенный подобно множеству его ровесников-врачей обширной сетью армейских лабораторий. Через четыре года начало второй волны испанского гриппа застало Дюжаррика за работой в центральной армейской лаборатории в городе Труа. «Там, в Шампани, – вспоминал он, – остановился по пути на фронт артиллерийский взвод. Так они все там и остались. Всех до единого – и рядовых, и офицеров без разбора – внезапно скосило, и их пришлось экстренно госпитализировать»[293]. В армии началась кампания по вакцинации личного состава разработанной перед началом пандемии Институтом Пастера вакциной от бактерии – возбудителя пневмонии. Дюжаррик перед войной стажировался в лаборатории Рихарда Пфайффера в Бреслау, – и Пфайффер, которого коллеги величали не иначе как «Geheimrat», то есть «тайный советник», пользовался безоговорочным уважением. Однако теперь Дюжаррик засомневался в том, что возбудителем гриппа действительно является палочка Пфайффера.
И не он один. Haemophilus influenzae (так эта палочка называется по-научному) реально заводится в носоглотке и вызывает инфекционные воспаления дыхательных путей вплоть до тяжелейших, и анализ мазков, взятых у заболевших гриппом, ее выявлял регулярно, вот только не всегда. Нью-йоркские бактериологи Уильям Парк и Анна Уильямс[294] из городского департамента здравоохранения взяли пробы легочных тканей у десятков умерших от гриппа и вырастили на агаре колонии присутствовавших в них бактерий с целью точной идентификации возбудителя, который теоретически обязан присутствовать во всех пробах. Выяснилось, что палочка Пфайффера присутствует не во всех, и к тому же в изученной выборке проб имеются несколько разных штаммов этой бактерии. Последнее только усугубило сомнения: ведь при пандемии логично ожидать, что все случаи вызываются одним-единственным, строго определенным штаммом бактерии-возбудителя. В данном же случае у большинства жертв гриппа в легочных тканях обнаруживался еще и целый букет патогенных бактерий наряду с Haemophilus influenzae – и стрептококки, и стафилококки, и пневмококки, – и все во множестве, и все способны вызывать воспаление дыхательных путей. Александр Флеминг[295], в ту пору капитан британской военно-медицинской службы, подтвердил результаты Парка и Уильямс, проанализировав пробы тканей, взятые у жертв гриппа в разных местностях, включая Этапль. Некоторые продвинулись на шаг дальше. Еще в 1916 году бостонский врач Мильтон Розенау[296] озвучил подозрение, что возбудителем гриппа является вирус – организм настолько микроскопический, что свободно проходит через поры керамических фильтров Шамберлана, которыми тогда пользовались в лабораториях, оставаясь в жидкости, – отсюда и устоявшееся в обиходе странноватое словосочетание «фильтруемый вирус».
Дюжаррик наверняка был в курсе работы Флеминга, а возможно, и Парка с Уильямс, и даже подозрений Розенау. В 1915 году перед отправкой в Труа он заведовал армейской лабораторией на севере страны, в Кале, и там наверняка пересекался с маститым британским коллегой, изобретателем вакцины от брюшного тифа сэром Алмротом Райтом[297]. Тот как раз перед этим в реквизированном в соседней Булони под госпиталь казино организовал клиническую лабораторию: игорные столы заменил больничными койками, канделябры обмотал льняными простынями – и приступил к работе вместе с Флемингом и другими молодыми коллегами. С высадкой американцев британцы потеснились, и под той же крышей разместился госпиталь, устроенный медиками из Гарвардского университета. Райт к тому времени был человеком весьма известным, и к нему в казино стекался неиссякаемый поток посетителей. С французами Райт ладил хорошо, если верить французскому биографу Флеминга Андре Моруа (тот служил военным переводчиком и отвечал за связь с британской армией), несмотря на весьма различное отношение британцев и французов к войне. Для французов война была чуть ли не священнодействием, требовавшим благоговейно-серьезного отношения к себе, а британцы просто исполняли служебный долг, не упуская любой возможности отдохнуть и расслабиться. Моруа вспоминает, как Флеминг и кто-то из его коллег (не исключено, что и Райт) устроили между собой борцовский поединок, и тут дверь распахнулась и в кабинет вошла делегация французских военврачей. Борцы вскочили на ноги и тут же завели с гостями разговор на сугубо научную тему, но, по словам одного из свидетелей: «Мне в жизни не забыть выражений на лицах французских докторов при виде этой сцены».
Относительно уместности контактных единоборств на театре военных действий они к единому мнению, вероятно, так и не пришли, а вот к тому, что возбудителем гриппа является не палочка Пфайффера, стали склоняться единодушно. Таким образом, эта идея уже носилась в воздухе, когда в начале октября 1918 года Дюжаррик столкнулся на улицах Труа со старым другом и коллегой по Пастеровскому институту Антуаном Лакассанем[298]. С началом войны их пути разошлись, а тут Лакассань был откомандирован в Труа для участия в проведении вакцинации. «Поболтали немного, и вдруг он мне сделал весьма любопытное предложение, – вспоминал годами позже Лакассань. – Дюжаррик спросил, не помогу ли я ему сделать инъекцию фильтрата [крови] пациента с гриппом, чтобы он мог экспериментально убедиться в правильности своей гипотезы. Я ему указал на то, что он ставит меня перед моральной дилеммой, но он меня в конце концов убедил, что эксперимент будет чище, если инъекцию сделаю я, чем если он ее будет делать себе сам, ведь решения своего он так или иначе не изменит. Фильтрат я ему вколол утром во вторник 8 октября в его армейской лаборатории»[299].
На следующий день Лакассань отбыл обратно в Париж – и о результатах эксперимента узнал лишь через несколько месяцев. Два дня после инъекции Дюжаррик чувствовал себя хорошо, а затем появились первые симптомы гриппа. Будучи к этому готовым, он смог описать ход течения болезни: «На третий и четвертый день, сразу после бурного начала – острая и неутихающая головная боль в лобной области, ломота во всем теле <…> температура между 37,8° и 38,2° <…>. На четвертую ночь взбудораженность, кошмары, приступы озноба и пота. На пятый день боль отпустила; благостная эйфория после неописуемого ощущения дурноты, которым были отмечены предшествующие двое суток <…>. Потом на два дня все пришло в норму за исключением непреходящего чувства усталости, а на седьмой день всплыли симптомы сердечной недостаточности, и они сохраняются: перемежающиеся, но крайне неприятные боли в грудине, неровный пульс, тяжелая одышка при малейшем усилии».
Едва оправившись от первого, Дюжаррик через несколько дней поставил на себе второй эксперимент, нанеся себе на слизистую горла фильтрат мокроты больных гриппом. Поскольку никаких новых симптомов не последовало, он заключил, что в результате первого эксперимента он выработал у себя иммунитет, позволивший ему безболезненно перенести второй. Вообще-то это, конечно, чудо, что, пребывая в таком состоянии здоровья и в таком хаосе вокруг себя, Дюжаррик в считаные дни сумел переслать результаты своих изысканий Эмилю Ру, директору Института Пастера. Исследование было лишь предварительным, признавал он в докладе, представленном Ру от его имени 21 октября Французской академии наук, но ключевой момент ту