Но есть ли у нас строго научные основания утверждать, что люди после испанского гриппа действительно стали здоровее? Невероятным образом есть, хотя и примитивные: рождаемость подскочила, следовательно, улучшилось репродуктивное здоровье населения, а способность рожать больше детей свидетельствует еще и об укреплении общего здоровья женщин. Примитивность этого довода в том, что рождаемость, конечно же, обусловливается помимо биологических еще и целым комплексом иных факторов, включая религиозные, социально-экономические, психологические и т. д. Но есть и другие демографические указания на то, что здоровье народонаселения укрепилось. Мужчины, в частности, однозначно поздоровели, судя по одной только ожидаемой продолжительности жизни. До 1918 года женщины жили в среднем на шесть лет дольше мужчин. Смертность от гриппа среди мужчин была выше, чем среди женщин, по самым грубым прикидкам, на 170 случаев на 100 000 человек, и результатом более интенсивного отсева слабых здоровьем мужчин стало сокращение разрыва в ожидаемой продолжительности жизни к концу пандемии до одного года. Женщины, правда, в 1930-х годах вернули себе потерянный было отрыв по показателю долголетия, но теперь уже по причине выхода на первое место среди причин смертности сердечно-сосудистых заболеваний, которые значительно шире распространены среди мужчин[351].
Таким образом, можно вполне аргументированно утверждать, что в общем и целом народонаселение планеты после гриппа оздоровилось. Если же взглянуть попристальнее и разобраться в деталях, то мы увидим весьма пеструю картину, где некоторым группам выпала самая незавидная доля на фоне этого «массового оздоровления» и явно пришлось хуже, чем если бы пандемии не было вовсе. Прежде всего, помянем тех, кому не посчастливилось оказаться в утробе матери по осени 1918 года. Беременные женщины, как уже говорилось, были крайне восприимчивы к испанском гриппу и очень тяжело его переносили, причем эта тенденция имела общемировой характер. Клинико-статистическое исследование 1919 года выявило, что пневмония на фоне гриппа у беременных развивалась в полтора раза чаще, чем у остальных заболевших женщин, а летальность гриппа, осложненного пневмонией, среди беременных была на 50 % выше, чем среди прочих женщин[352]. Причина такой диспропорции не вполне ясна, однако можно предположить, что весь фокус заключается никак не в избирательном патогенном воздействии вируса на организм беременных, а скорее в обостренной иммунной реакции беременных на инфекцию, вызывающей цитокиновый шторм и, как следствие, прилив крови с иммуноцитами к легким. Из-за стрессовых физиологических нагрузок, обусловленных вынашиванием плода, сопротивляемость инфекции у беременных понижена, а в случае цитокинового шторма перераспределение кровотока в пользу легких (хотя какая уж тут польза) приводит к острой плацентарной недостаточности и выкидышам – отсюда и такая статистика. Демографическая яма, образовавшаяся в результате массы не родившихся из-за испанского гриппа детей, более или менее изгладилась лишь недавно, по завершении виртуального жизненного цикла этого призрачного поколения. Но были же на фоне пандемии и благополучно разрешившиеся родами беременности, и в этой связи встает вопрос: а не наложил ли тот грипп какие-то характерные отпечатки на тех, кто застал его в утробе матери? Выясняется, что не покорившиеся «пращам и стрелам яростной “испанки”» американские мальчики 1919 года рождения, по результатам антропометрии на призывных участках в 1941 году были в среднем чуть ниже ростом, чем новобранцы постарше и помладше. При кажущейся мизерности отставания в росте (считаные миллиметры) он свидетельствовал о том, что «дети “испанки”» в целом пострадали от неблагоприятных условий внутриутробного развития, негативно сказавшихся на всех их жизненно важных органах, включая центральную нервную систему и головной мозг. И на протяжении всей жизни они хуже учились, меньше зарабатывали, чаще попадали в тюрьму, становились инвалидами и страдали хроническими сердечно-сосудистыми заболеваниями к шестидесяти годам[353].
Призывную медкомиссию в 1941 году проходили только мужчины, но те же самые факторы, естественно, негативно сказались на всех без исключения, кому не посчастливилось быть зачатым в первой половине 1918 года, вне зависимости от их пола или цвета кожи: это было в целом по всем параметрам обделенное поколение. Английская писательница Вера Бриттен, в годы Первой мировой работавшая медсестрой в Этапле, называла «потерянным» поколение благородных и образованных британцев, погибших на Первой мировой войне и не оставивших после себя следов[354]. Но те, кого шквал испанского гриппа застал в материнском чреве и кого часто приводят в качестве примера при обосновании важности инвестиций в охрану здоровья беременных, – вот кто был по-настоящему потерянным поколением в истории XX века.
Но и у всех других, кто его перенес, здоровье оказалось в той или иной мере подорванным. Имеются веские основания полагать, к примеру, что и сам по себе испанский грипп переходил в затяжную хроническую болезнь и продолжал негативно сказываться на здоровье месяцами и даже годами после исчезновения первичных симптомов. Венгерский композитор Бела Барток заработал тяжелый инфекционный отит и не на шутку испугался, что разделит судьбу своего кумира Бетховена и оглохнет. От боли Барток принимал опиаты, однако то ли вопреки, то ли благодаря такому симптоматическому лечению его и после того, как ушное воспаление прошло, еще долго преследовали слуховые галлюцинации. Американская летчица-рекордистка Амелия Эрхарт получила на память от гриппа хронический синусит, который, как говорят, до конца жизни продолжал плохо сказываться на ее вестибулярном аппарате и, как следствие, летной годности. Это не помешало ей в 1928 году стать первой в истории женщиной, совершившей перелет через Атлантику, но вполне могло девятью годами позже стать одним из факторов, повлекших за собой ее исчезновение без вести на просторах Океании в ходе незавершенного кругосветного полета вдоль экватора.
Мы уже видели, что острая фаза заболевания сопровождалась ярко выраженными симптомами тревожного расстройства психики, доводившего кое-кого и до самоубийств в горячечном бреду. Но и часть из тех, кому посчастливилось оправиться от острой фазы заболевания, оказывались погруженными в безысходную тоску и отчаяние. В какой мере эта волна «черной меланхолии» была обусловлена перенесенным гриппом, а в какой – пережитыми тяготами военного времени? Вопрос сложный. С одной стороны, грипп вполне мог оказывать прямое влияние на мозговую деятельность, вызывая эндогенную депрессию, а с другой – депрессивное состояние часто является естественной реакцией человеческой психики на лишения и социальные потрясения. Как отделить одно от другого? Ответ на этот вопрос нам снова может подсказать опыт нейтральной Норвегии.
Норвежский эпидемиолог Свен-Эрик Мамелунн[355] поднял у себя на родине архивы психиатрических лечебниц за 1872–1929 годы и обнаружил, что до пандемии случаи госпитализации с психическими расстройствами вследствие гриппа были единичными. А вот после испанского гриппа в 1919–1925 годах шесть лет подряд число госпитализированных по психиатрическим показаниям с гриппом в анамнезе стабильно превышало средний показатель «спокойных» лет в семь раз. Поскольку распределение этих пациентов по точным диагнозам нам неизвестно, мы не можем задним числом утверждать, что психические расстройства были обусловлены перенесенным гриппом, а потому все последующие выводы из этой статистической картины носят чисто гипотетический характер. После такой оговорки Мамелунн, однако, берет на себя смелость предположить, что основную массу поступивших в лечебницы за те шесть лет составляли пациенты с поствирусной астенией или синдромом хронической усталости в современном понимании. Также он полагает, что зафиксированные случаи – лишь верхушка айсберга, поскольку в те годы не очень-то и принято было обращаться к психиатру по таким «пустякам», как меланхолия и подавленное настроение.
В этой связи любопытно отметить, что один знаменитый норвежец депрессии на этот раз явно избежал и в меланхолию после гриппа не впал. Речь идет об Эдварде Мунке. Вроде бы такое невезение выпало на долю этого художника – вторично попасть под каток пандемии тяжелейшего гриппа, но! Прежде всего, прямых доказательств того, что Мунк в молодости действительно перенес русский грипп, у нас не имеется, а есть лишь умозрительная догадка, что не стал бы здоровый человек рисовать таких картин, как «Крик». И, напротив, испанским гриппом художник переболел однозначно и на стадии выздоровления разродился серией автопортретов, один из которых так и называется «Автопортрет после испанского гриппа». На нем художник изобразил себя худым как смерть, с пожелтевшим лицом, вяло ссутулившимся в кресле подле неприбранной постели. Кое-кто предполагал, что на этих картинах явственно прослеживаются все признаки поствирусной эндогенной депрессии, однако с этим в корне не согласна Сью Придо[356], автор жизнеописания Мунка. Он был по самой своей природе меланхоликом, говорит она, но как раз таки после гриппа у него наступил период высокого творческого подъема. Не менее четырнадцати важнейших работ Мунка датированы 1919 годом, и все они потрясают своим оптимизмом и прославлением торжества живой природы. «Краски прозрачны, рука тверда, зрение не замутнено, и мощи не убыло», – пишет Придо[357].
Мы не знаем, сколько людей по всему миру страдало депрессией после испанского гриппа, но норвежский всплеск едва ли был уникальным явлением. На поствирусный синдром, к примеру, списывали страшнейший в XX веке голод, разразившийся в Танзании из-за того, что и без того истощенное гриппом население массово погрузилось в патологическую сонливость и не нашло в себе сил собраться и заняться земледелием с приходом сезона дождей на исходе 1918 года. И последовавший «голод на одних