Итак, Нонтетха, женщина за сорок, вдова и мать десяти детей, переболев испанкой, обрела «дар пророчества». Жила она в типовом поселке Хулиле, на землях, некогда принадлежавших ее предкам. На протяжении всего XIX столетия коса воевали с колонизаторами – сначала с бурами, потом все больше с англичанами, – и одержали, между прочим, немало славных побед, за которые теперь и расплачивались дорогой ценой, после того как потерпели-таки в конечном итоге поражение от противника, располагавшего в отличие от них огнестрельным оружием[370]. «Земельным актом» 1913 года белый парламент Южноафриканского союза отвел коренному населению под проживание и землепользование смехотворные 7,3 % территории страны. Так племена банту оказались загнанными в тесные резервации. Этническим коса достались две исконные территории компактного проживания – «бантустаны» Сискей и Транскей (к югу и к северу от реки Кей соответственно), и у многих родоплеменных общин коса быстро возникли проблемы из-за того, что отведенных земель оказалось недостаточно для того, чтобы с них прокормиться традиционным натуральным хозяйством. Мужчины вынуждены были отправляться на поиск заработков, а женщины по 6–9 месяцев в году проводили одни и следили за домом и детьми. Бунгу Нквенкве, муж Нонтетхи, сначала работал на алмазных шахтах в Кимберли, а потом грузчиком в порту Салданья, к северо-западу от Кейптауна, где и умер или погиб при невыясненных обстоятельствах.
Будучи безграмотной, Нонтетха, однако, внушала сородичам уважение и слыла лучшей иквеле, то есть знахаркой-травницей. Помимо траволечения иквеле традиционно играли роль толковательниц событий, прежде всего бедствий, а их за минувшее столетие на долю местных коса выпало великое множество. Войны, голод и даже нашествия саранчи с завидной регулярностью опустошали Сискей, – и память о многих из этих событий была жива в народе. Ближе к концу 1918 года бантустан изнемогал от жестокой засухи, и тут на голову коса обрушилась еще и умбатхалала, прибывшая по железной дороге вместе с мужьями, в ужасе бежавшими с объятых мором алмазных копей. В племени Нонтетхи от гриппа умерло около 10 % коса (более 10 000 человек). Потери были практически в каждой семье (Нонтетха также одного ребенка недосчиталась).
Свидетели рассказывали, что тела умерших так и оставались лежать там, где их скосила болезнь, – кто в буше, кто вдоль дорог. На земли коса опустилась мрачная тишина. Из миссии сообщали: «Скотина, овцы и козы разбредаются кто куда без присмотра, и даже столь нужного сейчас молока некому надоить у очумевших без дойки коров». Из-за множества больных посадки и сбор урожая забросили, и последствия болезни усугубились голодом. В таких условиях рассказам знахарки Нонтетхи о пригрезившемся люди внимали чутко. Кое-кто, конечно, посмеивался, но большинство воспринимало сказанное ею предельно серьезно. «Поймите уже, что люди коса великий смысл видят во снах, – писал местный поэт Джеймс Джолобе[371] в стихотворении 1959 года «Ингкавуле». – Сны – средство связи из этого мира с миром, идущим на смену ему». Единожды послушав ее, люди приходили к ней вновь и вновь. Так Нонтетха обрела всевозрастающую массу последователей, а следом и славу пророчицы.
Проповедовала она на улице, в белом облачении и белой повязке на голове, с умнкави – черным посохом – символом матриархата в руке. Для коса белый цвет – символ исцеления и преображения; для христиан – символ чистоты; вот Нонтетха и призывала к исцелению и преображению через чистоту, складывая свои проповеди из причудливого сочетания библейских аллюзий и мотивов традиционных поверий народа коса. Виденное ею в откровении шишковатое дерево, к примеру, у коса находит одно им всем известное применение: кормящие матери обрабатывают его соком соски́, чтобы ребенок охотнее брал грудь. Соответственно, Библия на ветви шишковатого дерева, пригрезившаяся Нонтетхе, – символ необходимости заново привадить отпавших от Бога людей к материнской груди веры. Также она всегда сочетала предметы традиционной и западной одежды и, хотя сама ни к какой церкви не принадлежала, всех своих детей крестила в методистов и питала к ним огромное уважение уже за одно то, что они открыли при миссии школу и дают детям коса образование.
Нонтетха была далеко не единственной, кто пророчествовал в те годы в Южной Африке, причем многие другие пророчицы были в отличие от нее еще и политически ангажированными. Они чутко улавливали глубинные страхи лишенных всякой уверенности в завтрашнем дне местных племен и прицельно били в самые болевые точки, одновременно эксплуатируя и наивные упования на торжество справедливости в новом, лучшем мире. В 1917–1920 годах по шахтам Ранда прокатилась волна забастовок все более втягивавшихся в профсоюзное движение рабочих, и тогда же стала набирать силу недавно учрежденная политическая организация туземного населения, которая вскоре получит свое современное название, Африканский национальный конгресс (АНК). Зулуска по имени Жозефина, которая к 1923 году выработает общую с АНК идейную платформу по Ранду, также начала пророчествовать на фоне пандемии, хотя поначалу политических лозунгов не выдвигала, ограничиваясь предсказаниями нашествий саранчи с человеческими головами и хвостами скорпионов.
У африканеров также были основания для тревоги. Составляя более половины белого населения страны, потомки голландских колонистов люто ненавидели англоговорящее меньшинство, занявшее господствующие позиции в промышленности, армии, искусстве, да и просто во всех сферах южноафриканской жизни. У многих из них к тому же еще не изгладились из памяти и не отболели последствия ни Второй англо-бурской войны, унесшей на рубеже веков жизни 26 000 африканеров, ни подавления в 1914 году британцами последнего восстания африканеров против их владычества[372]. В 1916 году Йоханна Брандт[373] (тоже из африканеров) предрекла великую чуму, которая расчистит путь к новому и лучшему обществу. Через два года ее пророчество сбылось, но только в первой части. Хотя африканеры и отделались весьма легко по сравнению с черным населением, даже и эти относительно умеренные потери серьезно обострили у них ощущение, что само существование их народа поставлено под угрозу.
Власти о бурной деятельности Нонтетхи прознали в 1922 году. Многие из ее месседжей – о пагубности колдовства и спиртного, к примеру, – им бы пришлись вполне по нраву, вслушайся англичане в смысл ее проповедей. Но к тому времени они крайне настороженно и предвзято относились к любым новым религиозным движениям, априори усматривая в них политическую подоплеку. Несколькими годами ранее на правом берегу реки Кей в деревушке Булхук, расположенной всего в сотне с небольшим километров к западу от Хулиле, стали по церковным праздникам регулярно собираться многотысячные толпы последователей отколовшейся от методистской церкви секты «израильтян», дабы достойно встретить обещанный их пророком конец света. В очередной раз обманувшись в своих ожиданиях на пасху 1921 года, сектанты, однако, расходиться по родным деревням не спешили, а встали там лагерем, вызывая всевозрастающее раздражение властей своим затянувшимся несанкционированным массовым собранием на фоне неубранного урожая. Дипломатичные увещевания разойтись действия не возымели, и полиция применила силу для разгона «израильтян», которые оказали сопротивление, и все это в итоге вылилось в печально известное Булхукское побоище 24 мая 1921 года, стоившее жизни почти двум сотням темнокожих сектантов. В результате и на Нонтетху местные власти смотрели теперь через призму случившегося в Булхуке – и видели в ней исключительно подрывной элемент, способствующий разжиганию ненависти к белым. Одного этого было вполне достаточно для ареста пророчицы. Нонтетху взяли под стражу, но судить не стали, а объявили невменяемой и поместили в психиатрическую больницу города Форт-Бофорт, в восьмидесяти километрах от Хулиле.
Психиатры поставили ей стандартный диагноз dementia praecox и долго держать под надзором не стали, а отпустили домой под устное (за неграмотностью пророчицы) обещание воздерживаться впредь от проповедей и агитации. Местные магистраты также призвали старейшин племен коса проследить за соблюдением запрета на публичные выступления Нонтетхи, но те, вероятно, не обладали достаточным для этого весом в глазах ее фанатичных последовательниц. Нонтетха возобновила свои проповеди, на которые, побросав хозяйство, снова стали стекаться толпы женщин коса. Ее повторно арестовали и отправили в Форт-Бофорт, но на этот раз ученицы не отступились от пророчицы, а проследовали за нею в город и устроили чуть ли не круглосуточное пикетирование психбольницы, пока не довели администрацию до белого каления. В результате в 1924 году Нонтетху препроводили из Форт-Бофорта в пользовавшееся жуткой славой место, откуда живыми не выходят, – приют для душевнобольных «Вескоппис» в Претории[374], то есть, за добрую тысячу километров от дома. Вот там-то она впервые и узрела воочию, и прочувствовала всеми фибрами, что собою представляет беспросветное, смрадное днище системы эксплуатации труда сезонных мигрантов, поскольку «Вескоппис» был не просто дурдомом, «Вескоппис» был, по сути, лагерем передержки для тех, кто отправился искать счастья на рудниках – и сломался, лишившись рассудка от адского труда в подземных забоях.
При этом сама Нонтетха оказалась в немыслимой по безвыходности ситуации. Всякий раз, когда она пыталась втолковать врачам, что все слова и дела ее шли не от нее, а от Бога, который ее вдохновлял, доктора воспринимали это как подтверждение диагноза и основание для отказа в выписке из больницы. Последовательницы, однако, не забывали о ней и не желали мириться с тем, что их пророчица – просто умалишенная. В 1927 году самые ревностные из них после двухмес