[399]. Вот и появились пророки нового поколения, предлагавшие принципиально новый взгляд на мир. Чудом пережившая грипп Нонтетха Нквенкве как раз и являлась яркой представительницей этой категории провидцев в Южной Африке, а закончилась трагическая история ее жизни в удушающих объятиях западной медицины. Но не одни африканцы переживали тяжелый интеллектуальный кризис. «Викторианская наука оставила бы лишь выметенный дочиста твердокаменный голый мир наподобие лунного пейзажа, – писал в 1921 году сэр Артур Конан Дойл, – но эта наука – воистину не более чем слабенький светильник в бескрайней тьме, а за пределами этого весьма ограниченного круга света твердого знания нам мерещатся смутные очертания колоссальных и фантастических возможностей, и отбрасываемые ими тени непрерывным потоком проплывают через наше сознание, да еще и такими путями, что ни отделаться от них, ни игнорировать их решительно невозможно»[400].
Конан Дойл, создатель образа Шерлока Холмса, самого научно подкованного из всех детективов в классике жанра, узнав о смерти сына на фронте от «испанки», прекратил писать беллетристику и всецело посвятил себя спиритуализму – вере в общение с духами умерших. Спиритуализм был популярен и в XIX веке, но после 1918 года обрел мощное второе дыхание, причем не без подначки со стороны науки: ведь если Альберт Эйнштейн прав и время – действительно четвертое измерение единого и связного пространства-времени, значит, можно каким-то образом перемещаться и во времени (и к тому же, если есть четвертое измерение, почему бы не быть еще каким-то измерениям, в которых находят приют неупокоенные души умерших?). В 1926 году Конан Дойл был приглашен Научным обществом Кембриджского университета выступить с докладом об эктоплазме как материальной основе всех психических феноменов, однако выслушали его ученые хоть и вежливо, но скептически.[401]
В целом 1920-е годы были временем интеллектуальной открытости и проверки границ постижимого на устойчивость к попранию и раздвижению. В 1915 году в общей теории относительности Альберт Эйнштейн постулировал исключительную субъективность наблюдателя. Через десять лет после испанского гриппа Вернер Гейзенберг с подачи Нильса Бора сформулировал принцип неопределенности точного местонахождения элементарных частиц в пространстве. Любой ученый, переживший пандемию, а тем более внявший проницательному логическому построению Эмиля Ру касательно êtres de raison (сущностей, выявляемых исключительно методом дедукции по производимым ими эффектам), сознавал к тому времени, что добротная наука требует открытости и широты ума, безупречной строгости эксперимента и разумной дозы здравого смирения.
За то, что такие идеи носились в послевоенном воздухе, благодарить нужно отчасти еще и понтифика. К 1919 году от процветавшего перед войной международного научного сообщества не осталось и следа. К участию в считаных международных конференциях, все-таки состоявшихся в том году, немецких и австрийских ученых не допускали. Что до Римско-католической церкви, то в 1914 году Ватикан вызвал бурное раздражение обеих сторон, заявив о нейтралитете, и в 1921 году, желая ускорить восстановление всеобщего мира и согласия, а заодно реинтегрироваться в международную жизнь, папа Бенедикт XV воскресил совсем было зачахшую Accademia dei Lincei[402], предшественницу современной Национальной академии наук. Понтифик возложил на академиков миссию восстановления международных научных связей, усматривая в непредвзятом поиске объективной истины идеальную почву для налаживания диалога, но в выборе благословляемых им предметов научного рассмотрения Бенедикт XV был крайне щепетилен. Лишь точные и естественные науки – физика, химия, физиология – соответствовали предъявляемым им критериям «чистоты эксперимента», а значит, могли поспособствовать постижению Божьего замысла. Всяческие же социально-прикладные дисциплины, претендующие на решение человеческих проблем, были с его точки зрения подвержены субъективизму, и, как следствие, их развитие неизбежно повлекло бы за собой воспроизведение в человеческом мире напряженных противоречий, приведших к развязыванию мировой войны[403].
Мир и согласие, тем не менее, достаточно быстро распространились на все науки, включая обойденные папским благословением, а медицина к 1930-м годам успела хотя бы отчасти искупить свои грехи перед человечеством: вирусология состоялась как научная дисциплина; было поставлено на поток производство первых массовых вакцин против гриппа; Флеминг методом проб и ошибок открыл пенициллин, пытаясь вырастить в чашке Петри культуру палочки Пфайффера. Вот только к тому времени благодаря успешному изданию массовых журналов о целебных свойствах натуральных природных средств американский натуропат и борец-любитель Джессе Мерсер Геман[404] скопил состояние побольше, чем у магната американской прессы Уильяма Рэндольфа Херста (кстати, потерявшего мать в результате пандемии испанского гриппа). Тем временем и нацисты, пришедшие к власти в Германии, вполне усвоили представление о природной чистоте и использовали эту концепцию в качестве «законного» основания для зачистки немецких земель от вредных для здоровья нации примесей инородцев, – и этот «оздоровительный» проект, как известно, вылился во Вторую мировую войну. А в конце той войны отряды Schutzstaffel (эсэсовцев) сожгли при отступлении австрийский за́мок, куда были вывезены на хранение полотна из венской галереи Бельведер, включая «Медицину» Густава Климта, и до нас в итоге дошли от нее лишь наброски и черно-белые фотографии низкого качества. Самому художнику узнать об этой утрате было не суждено, потому что в феврале 1918 года он умер от пневмонии после госпитализации с инсультом. Есть непроверяемое мнение, что он стал жертвой первой волны «испанки».
Глава 4Медицину – в массы
Если органы здравоохранения хоть что-то усвоили по итогам пандемии, то урок этот заключался в том, что отныне бессмысленно винить отдельно взятого человека в том, что он(а) плохо следил(а) за своим здоровьем, из-за чего и подцепил(а) инфекционное заболевание, да и лечить каждого пациента на индивидуальной основе обременительно. В 1920-х годах правительства многих стран ухватились за идею создания государственной системы здравоохранения, гарантирующей всеобщий доступ к бесплатной медицинской помощи по месту обращения. Идея-то хороша, вот только создать всеобъемлющую систему оказания медицинской помощи всем нуждающимся на ровном месте нереально. Такая система требует времени на ее развитие, прежде чем медицина начнет хотя бы отдаленно напоминать общедоступную. Первый и самый важный шаг – выработать схему финансирования, определив, как именно будут оплачиваться бесплатные для населения медицинские услуги. Пионером тут явилась Германия, где канцлер Отто фон Бисмарк ввел национальную программу медицинского страхования еще в 1883 году. В рамках этой финансируемой из госбюджета и административно централизованной системы здравоохранения (которая в неизменном по своей сути виде жива в Германии и поныне) немцам было гарантировано бесплатное лечение плюс оплата больничных на срок до тринадцати недель кряду. Британия и Россия ввели у себя страховую медицину в 1910-х годах, остальные европейские страны – в 1920-х.
Разобравшись с финансированием, нужно переходить к реорганизации системы оказания медицинской помощи как таковой. В Германии ко времени пандемии испанского гриппа она все еще была фрагментированной. Вопрос об утверждении единой национальной политики здравоохранения как раз был поднят, да так и повис в воздухе в 1914 году, и врачи продолжили практиковать в частном порядке на свой страх и риск или за счет финансовой поддержки благотворительными или религиозными организациями, – да, собственно, та же картина на фоне Первой мировой войны и по ее завершении наблюдалась во всем индустриальном мире. В 1920 году Эрнст Кюнц, специалист по социальной гигиене из Бадена, предложил радикальную реформу, предусматривавшую передачу государству функций подготовки и оплаты труда участковых врачей при одновременном создании выборных советов здравоохранения на всех уровнях государственного и местного управления[405]. Предложение Кюнца было проигнорировано, предположительно, по той простой причине, что согласие с необходимостью такого нововведения было бы для немецкого врачебного сообщества равносильно признанию собственного провала в борьбе с испанским гриппом, а идти на признание своей профнепригодности доктора были явно еще не готовы.
Таким образом, первой в мире страной, создавшей к 1920 году централизованную государственную систему здравоохранения, стала Советская Россия. Общедоступным медицинское обслуживание, правда, сделалось в СССР далеко не сразу (сельское население было полностью охвачено им лишь в 1969 году[406]), но достижение все равно было колоссальным, а главной движущей силой, стоявшей за ним, был лично Владимир Ленин. Он прекрасно сознавал, что успех революции обошелся слишком дорогой ценой, и рабочий класс, во имя которого затевалась революция, оказался на грани полного физического уничтожения вследствие голода, эпидемий и гражданской войны. Врачи боялись преследований со стороны нового режима (большевики, как известно, интеллигенцию не жаловали), но тут Ленин их приятно удивил обходительными уговорами принять посильное участие в работе новых органов управления здравоохранением на всех уровнях[407], и в первые месяцы все их внимание было уделено борьбе с эпидемиями и голодом. Официальное советское видение врача будущего было озвучено в 1924 году, когда Совнарком призвал медицинские вузы готовить врачей, умеющих среди прочего «изучать производственно-трудовые и социальные условия, которые приводят к возникновению болезни, и не только лечить болезнь, но и предлагать пути ее предупреждения»