льно взяться за жесткое разграничение ареалов обитания белого и черного населения. В результате в 1923 году был принят «Закон о местных уроженцах на городских территориях», закрепивший практику апартеида и остававшийся в силе долгие шестьдесят лет.
Через вторичные трагедии подобного рода испанский грипп также оставил по себе повсеместно долгую и черную память. Часть из них были бы неизбежными и при наличии адекватного эпидемиологического надзора и/или действенных вакцин, но многих трагедий это позволило бы избежать – в частности всплеска депрессий после перенесенного гриппа, массового сиротства и лишения права на жизнь целого поколения нерожденных детей. Сам тот факт, что столь многие страдания в наши дни стали предотвратимыми, свидетельствует о том, что рядовой Роско Вон, безымянная женщина из могильника на Аляске и другие посмертные доноры легочных тканей, позволивших Таубенбергеру и Энн Рейд секвенировать РНК гриппа, отдали свои жизни не зря. Но нам рано почивать на лаврах, поскольку история гриппа и его вмешательства в судьбы человечества далека от завершения. Когда-то люди списывали инфлюэнцу на счет влияния далеких планет и звезд. Затем осознали, что грипп вызывает нечто мельчайшее до незримости, проникающее в организм человека и вызывающее болезнь. Наконец они дошли и до понимания того, что гриппозное состояние является продуктом взаимодействия между клетками организма инфицированного и вирусом-возбудителем. И теперь, после столетий сосуществования с гриппом, люди все больше подходят к его восприятию в качестве некоего изощренного и все более интимного танца с дьяволом, и, сколько бы крупиц мы ни добавляли к нашему багажу знаний о природе гриппа, человек и болезнетворный вирус продолжают оказывать друг на друга обоюдное формирующее влияние.
ПослесловиеНа долгую память
Когда кто-нибудь спрашивал у него о родителях, Самуэл отвечал, что они умерли от испанского гриппа. И если кто-то вспоминал, что это невозможно, так как эпидемия испанского гриппа дошла до Бразилии в начале века, он говорил: «Значит, это был азиатский грипп, я не спрашивал у него документов».
Артур Моул все-таки был удивительным человеком с очень нестандартным взглядом на мир. В годы Первой мировой войны, вооружившись белым флагом и мегафоном, он как хореограф выстраивал десятки тысяч американских солдат в «живые фотографии», как он их называл. Глядя на эту массу мужчин в разноцветных униформах хоть с уровня земли, хоть с небольшого возвышения, ничего кроме солдатской массовки было не увидеть. Зато со стоящей поодаль тридцатиметровой смотровой вышки можно было сделать шикарные фотографии патриотических образов, в которые сливались их ряды, – так и появились фотокартины «Статуя Свободы», «Дядя Сэм» и даже портрет президента Вильсона в профиль.
Моул понимал, что осмысление требует дистанцирования. Испанский грипп почему-то прозвали «забытой пандемией», но разве такое забывается? Просто наша коллективная память об «испанке» все еще находится в процессе формирования. Минуло всего-то одно столетие, и мы, конечно, можем теперь глядеть на те события хоть немного отстраненно, однако Моул, вероятно, проследовал бы мимо нас, не останавливаясь, пока не нашел бы для своей смотровой вышки место на достойном удалении, откуда можно сделать по-настоящему разборчиво читающийся снимок общим планом.
В истории, однако, параллельные линии в перспективе так и уходят за горизонт событий, визуально не слившись, так что пусть условный Моул шествует себе и дальше в своем вечном поиске, пока не скроется за горизонтом. Мы же повернемся к этому футуристу спиной и обратим взгляд в глубокое (относительно испанского гриппа) прошлое, а именно – бросим взгляд через почти семисотлетнюю пропасть, отделяющую нас от «Черного мора» середины XIV века, попробуем навести на резкость свой телескопический объектив и разобраться в деталях мерцающего там призрачного видения. В результате той самой смертоносной за всю историю человечества пандемии погибло, по современным оценкам, порядка 50 млн человек, хотя в данном случае ретроспективная статистика дает еще более расплывчатые оценки, чем относительно числа жертв испанского гриппа, так что в реальности от чумы тогда могло погибнуть и куда больше людей. Что-что, а уж «Черный мор» точно не изгладился из человеческой памяти, и даже совпавшая с ним по времени Столетняя война на его фоне смотрится блекло и помнится смутно, однако и наша коллективная память о «Черной смерти» сложилась из мозаичных обрывков воспоминаний далеко не сразу. Еще в 1969 году Филип Циглер, блестящий историк-фактограф той пандемии, с уверенностью писал: «Имеется на удивление мало полномасштабных исследований «Черного мора» не только как общемирового явления, но даже и целостно рассматривающих его в масштабах отдельно взятой страны или региона». Может, какие-то труды и не дошли до наших времен, но из шести сохранившихся исследований, которые Циглер счел по-настоящему значимыми, самое раннее было опубликовано в 1853 году, через пятьсот лет после той пандемии. Она даже и имя, под которым мы ее знаем, получила лишь в XVI веке, а в позднем Средневековье ее называли вовсе не «черной», а «синей смертью».
Войны и моры запечатлеваются в памяти по-разному. Коллективные воспоминания о войне рождаются и кристаллизуются практически сразу и во вполне оформившемся виде (хотя со временем и подвергаются бесконечному перевариванию и муссированию до тех пор, пока не выветрятся и окончательно не отойдут в прошлое). Воспоминания о катастрофических морах выстраиваются медленнее, а после того, как они наконец утрясутся и сложатся в более или менее устойчивую картину (сроки, вероятно, прямо пропорциональны числу жертв), они столь быстрой эрозии, как память о войне, обычно не подвержены. В результате о Юстиниановой чуме VI века в наши дни помнят на порядок лучше, чем о восстании Ань Лушаня VIII века в Китае, хотя, насколько позволяют судить последние изыскания историков, по числу жертв это были сопоставимые явления.
Мы сейчас оказались в любопытной переломной точке ухода знаковых событий XX века вместе с их последними участниками и свидетелями за горизонт живой человеческой памяти – в область народных преданий либо в забвение. Две мировых войны все еще не выстоялись, не кристаллизовались в общечеловеческой памяти, они все еще ранят, и мы, как одержимые, вновь и вновь обращаемся к ним и сами себя убеждаем, что подобное не забывается, и твердо клянемся хранить память об этих войнах в веках, – хотя прошлый опыт уже подсказывает нам, что изгладятся из нашей памяти все яркие воспоминания и об этих войнах, как изгладились воспоминания о более древних, или, упаси боже, померкнут на фоне впечатлений от новых и еще более страшных войн. Тем временем испанский грипп все настойчивее вламывается в пределы нашего исторического сознания, сотрясает нашу историческую память, но пока что никак не может стряхнуть с себя приклеившийся к нему эпитет «забытый».
В крупнейшем в мире электронном библиотечном каталоге WorldCat на данный момент фигурируют свыше 80 000 книг почти на четырех сотнях языков, посвященных Первой мировой войне, и лишь около 400 книг об испанском гриппе (всего на пяти языках). Но и эти 400 книг отражают экспоненциальный всплеск интереса к предмету по сравнению со считаными монографиями, имевшимися в наличии во всех библиотеках мира двадцать лет тому назад. Спектр академических дисциплин, проявляющих живой интерес к проблеме испанского гриппа, расширился невероятно, да и не одни лишь кабинетные ученые пишут теперь на эту тему. В XXI веке, когда писатели твердо поняли, что болезнь не менее достойна лечения словом, чем любовь, ревность или война, испанский грипп наконец проник и в популярную культуру, вплелся с сюжетную канву романов и сценариев фильмов и телесериалов[486]. В популярнейшем британском сериале на историческую тему «Аббатство Даунтон», к примеру, испанским гриппом в апреле 1919 года заболевают три персонажа, один из которых умирает. В 1921 году американский социолог Джеймс Томпсон дошел до сопоставления боевых потерь в результате Первой мировой войны с оцениваемым числом жертв «Черного мора» – и на этом остановился[487]. Не логичнее ли было взять за базу сравнения ущерб, нанесенный человечеству только что прокосившим его испанским гриппом, а не чумой пятисотлетней давности? Вероятно, даже и в голову не пришла такая мысль ни Томпсону, ни ссылавшемуся на его труд полвека спустя Циглеру. Остается уповать на то, что в наши дни подобные недосмотры не пройдут.
Почему общечеловеческая память о пандемии формируется так долго? Вероятно, одна из причин – в затруднительности подсчета числа жертв. На телах погибших от гриппа ведь нет ни униформы, ни входных-выходных отверстий, да и полегли они не на полях сражений, местонахождение которых известно, а где придется. Умирали массово, за считаные дни, на обширных пространствах, – и множество жертв гриппа сгинуло в безвестности массовых захоронений, не попав не только в медико-статистическую, а вообще ни в какую отчетность, будто этих людей и вовсе не рождалось; особенно это касается детей военного времени, которых часто даже не регистрировали. Чуть ли не до конца XX века принято было считать, что от испанского гриппа погибло порядка 20 млн человек, в то время как реальное число жертв, как теперь выясняется, было минимум вдвое, а возможно, и впятеро выше.
И потом, пандемия испанского гриппа вообще плохо поддается осмыслению на сухом языке цифр. Смерть от «испанки» была ужасной, и погибло от нее больше народу, чем от любой другой пандемии гриппа на памяти человечества, но при этом примерно у 90 % заразившихся болезнь протекала не тяжелее обычного сезонного гриппа. В результате у переживших пандемию возник острый когнитивный диссонанс; люди пребывали (и продолжают пребывать) в полной растерянности из-за непонимания, что это вообще было и как это расценивать. Тогда многие ошибочно приняли грипп за легочную чуму, и это служило им вполне разумным объяснением наблюдаемой картины: легочная чума передается от человека к человеку и без лечения почти всегда приводит к летальному исходу. Сегодня такое же содрогание вызывает перспектива пандемии чего-нибудь наподобие лихорадки Эбола, передающейся воздушно-капельным путем. Но в целом испанский грипп был куда обыденнее и прозаичнее чумы и Эболы. Вспыхивал он также стремительно, но и угасал, проредив местное население, очень быстро, намного раньше, чем люди успевали ощутить себя находящимися на осадном положении. Этим испанский грипп выгодно отличался от эпидемий бубонной чумы или СПИДа, которые, напротив, берут местное население измором, изводя его годами.