Лучше быть поосторожнее. Лучше быть скрытным. Лучше кого-нибудь по ошибке убить, чем попасться.
– Знаешь, Кройд, я немного нервный сейчас. Мне вовсе не улыбается, чтобы меня видели люди, которых я не знаю…
Кройд подошел на шаг ближе. Кривые зубы, торчащие из-под белесой губы альбиноса, росли из кроваво-красных десен. Он напомнил Гимли зомби из дешевого фильма.
– У тебя не найдется «мета», Гимли? У тебя всегда были хорошие связи.
– Я был далеко отсюда. Все меняется.
– Никакого «мета»? Черт.
Гимли покачал головой. Наконец-то что-то похожее на Кройда. Тот нахмурился, переминаясь с ноги на ногу.
– Так оно и бывает, – сказал он. – Были другие каналы, но они прикрылись или стали для меня недоступны. Слушай, слухи ходят, что ДСО реформируют. Позволь дать тебе хороший совет. Лучше тебе отвязаться от Хартманна, после того, что случилось в Берлине. Он хороший парень, что бы ты там ни думал. Лучше убери этого сукина сына Барнетта. Сам бы этим занялся, если бы проснулся, получив нужные способности. В Джокертауне тебе все только спасибо скажут.
– Я подумаю об этом.
Альбинос снова засмеялся, будто у него начался сухой кашель.
– Не веришь, что я – это я, так?
Гимли пожал плечами. Многозначительно сунул руку под ветровку. Увидел, что собеседник внимательно следит за его движениями.
– Ты все еще жив, а? Уже неплохо для тебя.
Альбинос, Кройд он или не Кройд, боком подошел ближе, и Гимли почувствовал запах его дыхания.
– Ага, – сказал он. – И, возможно, при следующей встрече я сделаю тебя сильно ближе к тротуару, чем ты и так есть. Кройд ничего не забывает, Миллер.
Кройд кашлянул, шмыгнул носом и вытер нос рукавом. Оскалив кровавые десны в ухмылке, пошел прочь. Гимли смотрел ему вслед, размышляя, не допустил ли он ошибку. Если это был не Кройд…
Но он позволил ему уйти. Подождал в переулке, пока человек не скрылся за углом, а потом пошел прочь, два раза свернув в неожиданных местах, чтобы проверить, не следят ли за ним.
И через некоторое время вернулся в полуразрушенный склад у Ист-Ривер.
На крыше Гимли увидел Видео. Помахал ей рукой, кивнул Савану, возникшему из темноты у входа. И скорчил мину. Услышал, что внутри спорят. Два голоса, рычащие, будто громыхающая за горизонтом гроза.
– Блин, опять, – пробормотал он.
Саван подрегулировал ремешок пистолета-пулемета и пожал плечами.
– Нам надо немного развлечься, – сказал он. – Здесь почти не хуже, чем в Берлине.
Гимли распахнул дверь. Начал разбирать, о чем спорят.
Напильник кричал на Мишу, а та стояла, сложив руки на груди, с выражением праведного гнева на лице. Арахис пытался оттащить джокера с бугристой кожей. Напильник махнул кулаком в сторону Миши, оттолкнул Арахиса.
– …это эгоцентричный фанатизм! Ты и Нур – то же, что Барнетт, только в арабской одежде. В ваших надменных душах живет одна и та же злоба. Сейчас я продемонстрирую тебе, что такое ненависть, сука! Чтобы ты почувствовала, что это такое!
Когда заскрипели ржавые дверные петли, Арахис оглянулся, не отпуская Напильника. Удерживая джокера, он уже изрядно ободрал себе руки. Натуралу уже давно бы всю кожу содрало, но покрытая хитином плоть Арахиса была прочнее.
– Гимли, – умоляюще сказал он.
Напильник резко крутанулся, и Арахис вскрикнул от боли. Глядя на карлика, Напильник показал на Мишу.
– Давай избавимся от нее! – крикнул он. – Я больше не стану терпеть все то, что она несет!
Снова извернувшись, он вырвался из рук Арахиса, который теперь не стал его удерживать.
– Чо за хрень тут такая?! – рявкнул Гимли, захлопнув дверь и гневно глядя на остальных. – Вас за полквартала отсюда слышно!
– Я больше не потерплю оскорблений.
Напильник угрожающе двинулся к Мише, и Гимли быстро встал между ними.
– Она сказала, что отец Кальмар отправится в ад, когда умрет, – сказал Арахис, вытирая кровь от порезов платком. – Я сказал Напильнику, что она просто не понимает, но…
– Я сказала правду, – начала Миша, недоуменно, будто не могла понять, почему они не осознают ее правоту. Покачала головой и развела руки, всем видом показывая свою невиновность. – Аллах выразил свое недовольство этим священником, сделав его джокером. Да, этот Отец Кальмар должен попасть в ад, но милосердие Аллаха безгранично.
– Видишь? – сказал Арахис, робко улыбнувшись Напильнику. – Все нормально, а?
– Ага, а я джокер, Гимли – джокер, и ты – джокер, и все мы такие потому, что наказаны. Правильно? Ну, эту чушь я больше слушать не буду. Пошла на хрен, шалава, – сказал Напильник. Ткнул пальцем в сторону Миши, резко развернулся и пошел. Эхо от грохота, с которым он захлопнул дверь, разносилось по складу еще несколько секунд.
Гимли через плечо глянул на Мишу. На его взгляд, даже в своих долбаных черных одеждах, достойных похоронной процессии, она выглядела весьма привлекательно, хотя и совершенно не умела носить западные вещи. Приверженность и необдуманные слова выводят его людей из себя. Напильник, Саван, Бархатка и Видео терпеть ее не могут. А вот Арахис, как ни странно, совершенно без ума от нее, хотя все, что глуповатый джокер от нее видит, это лишь недовольные взгляды.
Гимли уже тоже осознал, что ненавидит ее. Сожалел о поспешном решении, когда согласился встретиться с ней здесь, после провала в Берлине. Лучше бы он никогда не сводил ее с Поляковым. Если бы не улики, которые, как она сказала, у нее есть против Хартманна, и тот факт, что они все еще ждали информации от русских, в Министерство юстиции уже давно бы отправилось анонимное письмо. И тогда бы он посмотрел, что этот долбаный Хартманн приказал с ней сделать.
Она туз, будь она проклята. А тузы заботятся только о себе. Тузы хуже натуралов.
– Ты потрясающе тактична, не находишь? – сказал он Мише.
– Он спросил. Я сказала ему лишь то, что Аллах сказал мне. Как правда может стать неправдой?
– Если хочешь чуть подольше остаться в живых в Джокертауне, то тебе лучше научиться понимать, когда надо держать закрытым свой долбаный рот. И это – чистая правда.
– Я не боюсь принять мученическую смерть за Аллаха, – надменно ответила она с сильным акцентом, проглатывая согласные. – Я всегда готова к этому. Устала ждать. Лучше я открыто нападу на это отродье, Хартманна.
– Хартманн много сделал для джокеров… – начал Арахис, но Гимли перебил его:
– Это случится уже скоро. Этим вечером я говорил с Джубом. Говорят, что Хартманн собирается произнести речь в Рузвельт-Парке, в понедельник. Все считают, что он собирается официально объявить о том, что будет баллотироваться в президенты. Поляков сказал, что свяжется с нами сразу же, как Хартманн сделает заявление. А тогда в дело вступим мы.
– Мы должны связаться с Сарой Моргенштерн. Видения…
– …не значат ничего, – перебил ее Гимли. – Планировать все будем, когда здесь будет Поляков.
– Тогда я пойду в этот парк. Хочу снова посмотреть на Хартманна. Хочу услышать его.
Ее лицо потемнело и сделалось диким, но эта ярость была почти что комична.
– Ты будешь держаться в стороне, блин, – громко сказал Гимли. – Учитывая, что сейчас творится в этом городе, охраны там будет по уши.
Она поглядела на него, и ее взгляд оказался даже решительнее, чем он мог предположить. Гимли моргнул.
– Ты мне не отец и не брат, – сказала она тоном, каким разговаривают с умственно отсталыми детьми. – Ты мне не муж, и ты – не Нур. Ты не можешь приказывать мне так, как приказываешь остальным.
Гимли почувствовал, как его охватывает слепая ярость. Сдержался. Еще немного. Еще пару дней.
Они смотрели друг на друга, ясно ощущая взаимную ненависть.
– Хартманн мог бы стать хорошим президентом… – начал Арахис едва не шепотом, поглядывая то на Гимли, то на Мишу. Они не обращали на него внимания. У Арахиса сочилась кровь из порезов.
– Ненавижу этот город, – сказала Миша. – Жду не дождусь, когда уеду.
Она вздрогнула, перестав глядеть в глаза Гимли.
– Ага, здесь до хрена людей, которые думают так же, – с невинной улыбкой ответил Гимли. Миша прищурилась.
– Еще пара дней. Потерпи, – сказал он.
А после этого, когда все ставки сыграют, я позволю Напильнику и остальным сделать с тобой, что им вздумается.
Понедельник, 14.30
Миша, также известная под именем Кахины, вспомнила проповеди. Ее брат, Нур аль-Алла, особенно хорошо описывал мучения, испытываемые грешниками после смерти. Его звучный и убедительный голос звучал с минбара, кафедры в мечети, когда вокруг мечети Бадият Аш-Шам воздух дрожал от полуденной жары. Правоверные внимали ему, и, казалось, от его мощного голоса перед ними разверзались адские бездны.
В проповедях Нур аль-Аллы ад был наполнен скачущими по нему мерзкими джокерами, грешниками, проклятыми Аллахом и пораженными вирусом Дикой Карты. Для него они были земным выражением вечных мук, ожидающих всех грешников. Зловонный подземный мир, наполненный изуродованными телами, пародиями на человеческий образ, скабрезными лицами, сочащимися гноем, мерзкой вонью ненависти, отвращения и греха.
Нур не знал, а вот Миша уже поняла. Вот он, ад. Нью-Йорк. Ад в аду, Джокертаун. А сегодня днем адом стал Рузвельт-Парк. Здесь бесновался сам главный шайтан, бесновался перед своими почитателями. Хартманн, чудовище, с пальцев которого свисали ниточки, за которые он дергал, управляя людьми, призрак, терзавший ее в видениях. Тот, который руками Миши погубил божественный голос ее собственного брата.
Она видела газеты, первые полосы, на которых восхваляли Хартманна, превозносили его спокойствие в кризисных ситуациях, его сострадание, его труды, направленные на то, чтобы джокеры перестали страдать. Она знала, что тысячи людей пришли в парк, чтобы увидеть его, знала, что они надеются, что он скажет заветные слова. Знала, что большинство считает Хартманна голосом разума, единственным, что можно противопоставить благочестивым, но исполненным ненависти проповедям Лео Барнетта и других, ему подобных.